Вернуться в сказку (джен)

В ста­рой цер­кви не по­ют свя­тые гим­ны,

Кровь на брев­нах час­то­кола

Ка­толи­чес­ко­го хо­ра,

Сво­ра ска­лит­ся им в спи­ну,

Не по вку­су им от­пе­тые мо­гилы!

Крест в ру­ках тво­их, но в бит­ве он не го­ден,

Сердце клеть свою проломит,

Веру в Бога похоронит,

Старый крест — не щит Господень,

Сво­ра бе­сит­ся, и близ­ко Чер­ный пол­день…

Это не лю­бовь,

Это Ди­кая Охо­та на те­бя,

Сты­нет крас­ный сок,

Где-то вда­леке при­зыв­ный клич тру­бят,

Это марш-бро­сок,

Под­по­рого­вые чувс­тва пра­вят бал,

Это не лю­бовь,

Ты ведь ночью не Свя­тую Де­ву звал!…

Вспом­ни, раз­ве ты чи­тал свя­тые кни­ги?

Ты не смог сдер­жать соб­лазна

По­лучить се­бе всё сра­зу,

И ре­шил приз­вать Ве­ликих,

Так взгля­ни же в де­мони­чес­кие ли­ки!

Это не лю­бовь,

Это Ди­кая Охо­та на те­бя,

Сты­нет крас­ный сок,

Где-то вда­леке при­зыв­ный клич тру­бят,

Это марш-бро­сок,

Под­по­рого­вые чувс­тва пра­вят бал,

Это не лю­бовь,

Ты ведь ночью не Свя­тую Де­ву звал!…

Ты ус­тал смот­реть на пра­вед­ные ли­ца…

Мы те­бя не осуж­да­ем,

Прос­то жжем и уби­ва­ем,

Ты влю­бил­ся в де­мони­цу

И ре­шил ей по­дарить свою сто­лицу…

Но это не лю­бовь!

Это Ди­кая Охо­та на те­бя,

Сты­нет крас­ный сок,

Где-то вда­леке при­зыв­ный клич тру­бят,

Это марш бро­сок,

Под­по­рого­вые чувс­тва пра­вят бал,

Это не лю­бовь,

Раз­ве ночью ты Свя­тую Де­ву звал?… Это не лю­бовь!*

В дымке проходящего величия не видно ничего, совсем ничего, видно только этот самый дым, затмевающий всё происходящее, всё важное, всё нужное, всё необходимое, будто бы говоря о том, что главным является оно — это самое величие, которого больше нет, которого больше никогда не будет... Руины прошлого стараются засосать людей в свои объятия, чтобы больше никогда не выпустить, чтобы не дать больше жить настоящим, стремиться к будущему, ведь есть только прошлое, впрочем, и его тоже нет, всё это только дым, только дурман, который не даёт делать что-то нужное...

Священная Алменская империя располагалась, пожалуй, в самом красивом месте мира. Это было то государство, что успело стать старым уже тогда, когда другие миры только стали зарождаться. Все Великие ордена имели своё начало именно здесь. Всё было здесь. Это было даже не государство, это был целый мир, отдельный, с богатейшей историей, с богатейшей культурой, способный быть наставником, способный быть примером, образцом... Впрочем, так считала, скорее всего, только сама Алменская империя. Раздробленная, ослабленная постоянными религиозными походами... Что осталось от того великого государства? Ерин, второй носитель своего имени, новый фактический правитель империи, сидел за столом и перебирал какие-то бумаги. В очередной раз. Так же, как и всегда, в другие дни. Ерин относился к классу Хаут Клир, относился к высшему духовенству. Его отец был в своё время высокопоставленным лицом при главе церкви. Ерин был третьим ребёнком в семье, следовательно, он был посвящён религии, служению богам, глупость этой старой традиции не знала границ — духовенства было предостаточно, а людей, занимающихся куда более важными делами, почти не было. Ерин не хотел быть священником, но разве его кто-то слушал? Он был тринадцатилетним мальчиком, когда его привели туда, в храм бога милосердия, чтобы сделать одним из послушников, его никто не слушал, он был почти пустым местом для всех. С той поры прошло больше двадцати лет, и мужчина всё чаще чувствовал, что то, чего он с таким трудом добился, становилось для него слишком скучным, слишком обычным, слишком незначительным, добиваться чего-то нового стало ещё труднее, но делать это было почти необходимо, чтобы просто не умереть со скуки, которая периодически накатывала на него. Церемонии. Церемонии были слишком скучны, слишком обычны, слишком громоздки, они утомляли, заставляли чувствовать себя измотанным, не давали заниматься чем-то действительно важным и нужным, не давали чувствовать себя достаточно значимым в существовании собственной страны, даже в существовании собственного дома. Всегда быть окружённым золотом, бархатом, шёлком... Это утомляло. Утомляло слишком сильно, Ерину было трудно терпеть это.

Он сидел за столом и перебирал бумаги, опять это было связано с церемониями. Клира бесило это. В Алменской империи будто не было ничего, кроме этих церемоний. Не все церковники любили искусство, писатели, музыканты, художники были вынуждены скрываться, голодать, почти забросить дело всей своей жизни. Ерин поднял взгляд на одну из стен своего дворца. Кадеир, этот юный вампир, поистине был мастером своего дела. От его картин недовольство реальностью немного притуплялось, Ерин мог думать о чём-то кроме того, как же ему всё надоело...

Мужчина медленно поднялся со своего кресла и вышел из-за стола. Одежда, которую предписывалось носить священнослужителям, была громоздкой, тяжёлой, слишком длинной, за неё можно было чем-то зацепиться, рукава были слишком широкими, но сама ткань казалась настолько жёсткой, что держать какую-то вещь было почти невозможно, так же одежду эту нужно было постоянно стирать, гладить, подшивать... Ерин не понимал, за какие грехи отдали его родители сюда, точнее, в тот храм, где сейчас мужчина был главным. Вся такая жизнь была мучением для этого человека. Он едва ли мог думать о том, что в его профессии было что-то хорошее.

Из-за двери высунулся мальчик в серой потрёпанной одёжке. Ерин помнил его. Это был тот слуга, которого его упросила взять какая-то нищенка. По правде говоря, мужчина ни за что бы не взял его на работу: мальчишка был совершенно бесполезен, неуклюж, несговорчив, упрям, постоянно со всеми спорил, никогда не соглашался с замечаниями в свой адрес, даже если они были оправданы... Что же заставило его сделать это тогда? Слёзы той женщины? Вряд ли за те двадцать лет службы богам Ерин стал чёрствым, чужое горе давно не трогало его, отгородиться от остального мира было самым простым — Ерин знал, что ничем помочь не сможет, а сопереживать каждому было выше его сил.

— Я приказывал тебе стучать, прежде чем входишь! — прикрикнул клир. — Высечь тебя, чтобы ты это запомнил?!

Мальчик тотчас покачал головой. В глазах его появился страх, Ерин ждал этого и был доволен такой реакции, всё-таки чувствовать своё превосходство было приятно, а над кем, если не над таким, как этот ребёнок, мужчина мог вдоволь посмеяться? Слуги верили каждому его слову, каждой его угрозе, и это было неплохо — они исполняли каждый приказ даже тогда, когда Ерин находился в хорошем расположении духа. Мальчишка держал в руках какой-то конверт. Священнослужитель протянул руку, чтобы взять письмо; он был уверен, что пишут именно ему. Кто стал бы писать этому ребёнку?! Мальчик замялся, но скоро всё же протянул конверт. Ерин быстро открыл письмо. Писал Делюжан, первый министр соседнего королевства. Министр мог бы не ставить столько печатей и подписей. Настолько корявый почерк подделать было просто невозможно, Ерин был уверен в этом. Мальчишка с интересом наблюдал за тем, как клир читал письмо, что от священника не утаилось. Любопытство этого ребёнка не было нормальным для человека, выросшего в трущобах, Ерин знал, насколько либо осторожными, либо забитыми были те дети. Мало кто их них осмелился бы так открыто наблюдать за тем, как что-то делает другой человек; большинство из них, если бы и делало это, делало бы это настолько тайно, настолько незаметно, что даже Ерин не смог бы заметить это.

— Как тебя зовут? — поинтересовался клир.

Мальчик удивлённо посмотрел на мужчину. Да, этот ребёнок совсем не ожидал такого вопроса. Врочем, священник не нарушал ничего, спрашивая это: он имел право знать имя своего слуги, а ведь этот ребёнок был его слугой... Мальчик же побледнел и даже вздрогнул, хотя старался сохранять видимое спокойствие. Интересно, не принц ли это Талидский? Младший принц, пропавший за неделю до убийства всей королевской семьи Талидов в тот самый день, когда семья последнего короля была захвачена разъярёнными алменами, должен был быть примерно такого же возраста, как и этот ребёнок. Ему было двенадцать или тринадцать лет...

— Арлен! — выпалил мальчишка слишком живо и быстро, так, будто только что придумал это имя и решил сказать его, пока его не поймали.

Ерин тяжело вздохнул. Нет, принцем Талидом этого ребёнка никак нельзя было назвать. Всё-таки Лидан — государство цивилизованное, и принца такого государства обязательно бы обучили хорошим манерам. А этот ребёнок... Он был столь же невежлив, как и неуклюж. Да и умел ли он хотя бы читать? Может, клир ошибся, и этот негодный мальчишка действительно из трущоб? Бывают же исключения... Или мальчик всё-таки из благородной семьи, но от кого-то скрывается? Или на самом деле Талид? О младшем принце, тринадцатом ребёнке короля, не было известно ничего, кроме пола и возраста. Арлен вполне подходил под эти два пункта. Но мало ли на свете мальчишек двенадцати-тринадцати лет?! Да полно! Ерин уверен, что только он сможет перечислить имён тридцать или сорок детей, которые подходили по этим двум пунктам. А если собрать ещё несколько человек? Сколько детей они смогут перечислить? Правда, в слуге, называющем себя Арленом, было ещё что-то, из-за чего можно было причислить его к той династии. Сочетание очень светлой кожи с очень тёмными волосами и зелёными глазами. Так выглядели почти все жители государства Лидан, и мало кто в Алменской империи мог этим похвастаться. Все алмены были смуглыми, волосы у них могли быть и светлыми, и тёмными, но кожа почти ни у кого не была бледной. А зелёных глаз у алменов не встречалось вовсе. Так что лиданцем мальчик был наверняка, но Талидом ли? Арлен... Традиционное алменское имя. Мужчин, мальчиков, стариков с таким именем было предостаточно. Так звали и племянника Ерина. Так звали и нескольких слуг во дворце. Но носил ли этот ребёнок на самом деле это имя?

Клир подошёл к столу, взял листок бумаги и что-то чиркнул на нём. Слуга даже попробовал чуть-чуть приподняться, чтобы разглядеть, что делает сейчас его господин. Разглядеть не удалось. Ерин постарался встать так, чтобы ребёнку не было видно ничего. Не нужно, чтобы кто-то знал, что именно пишет клир первому советнику короля Алана. Не нужно. Это было то, что совсем необязательно знать посторонним. Совсем необязательно.

— Так вот, Арлен, — мужчина решил сделать вид, что не подозревает этого мальчика в принадлежности к Талидам и верит, что ребёнка зовут именно так, а не как-нибудь иначе. — Отнеси это в трактир старого Нельсона. Там тебя будет ждать человек. Скажешь ему, что его ждут сегодня ровно в семь вечера ко мне. Ты меня понял?

Мальчик кивнул головой, почти выхватил протянутое ему письмо и выбежал из кабинета Ерина. Мужчина был готов рассмеяться. Этот мальчишка, пожалуй, напоминал ему его брата: тот тоже когда-то был таким. Таким, каким никогда не был Ерин. Таким, чьего поведения клиру никогда было не понять. Совсем другим...

Это было первое служение Ерина по умершему. Клир Леафан взял его в другую страну, туда, где юноша вряд ли мог когда-то побывать. А ещё, говорили, тут была разрешена магия... В той семье, куда прибыли тогда Леафан и юный Ерин, умерла девочка. Ребёнок лет шести, бледный, измождённый, слишком худой лежал в открытом гробу. Рядом с гробом стоял мальчик примерно такого же возраста, как и эта девочка. Может быть, чуть постарше. Ерин был удивлён тому, что этому ребёнку разрешили присутствовать на отпевании — ни ему, ни даже его старшим братьям не дали стоять рядом с гробом, да даже просто хотя бы стоять, на похоронах тёти Элин.

Леафан просил Ерина подойти к умершей и прочитать над ней три отпускающие молитвы: Адиус, Рэлид и Нарид. Эти молитвы звучали над телом каждого человека, покинувшего этот мир, но Ерину впервые доверялось читать это. Он не был клиром. Он не был даже арином. Пока ещё не был. А как ему хотелось стать клиром, это... До звания клира добирались немногие. Быть почти главой церкви, чуть-чуть не достигать этого, быть в шаге от этого... Клиру могла быть доверена целая страна. Он мог быть главой церкви в целой стране. Перечислять то, что он мог быть лицом церкви в каком-то из городов, было излишним. Ерин хотел стать клиром. Или хотя бы арином. Просто быть рядом, видеть это всё, стремиться к большему, высшему, совершенному... В совершенстве и милосердии богов юноша не сомневался никогда. Религия уже три года была частью его жизни, частью, которую никак нельзя было отделить. И сегодня Ерин разрывался между той скорбью, той жалостью к этой несчастной девочке, лежавшей сейчас перед ним, и перед радостью из-за того, что ему впервые доверили сделать что-то серьёзное. Юноша всегда был прилежным учеником Духовного училища, он был готов сделать всё, что было в его силах, и то, чего в его силах не было, он часами корпел над книгами тогда, когда все его соученики бежали купаться на речку, гонять во двор мяч или ещё куда, чтобы поразвлечься, он был готов делать всё, что только было возможно, для того, чтобы не опозорить своих родителей, чтобы быть достойным своего имени, чтобы быть достойным своего учебного заведения. Шестнадцатилетнему выпускнику училища нравилась вся та строгая пышность, сопровождающая богослужения, иногда доходящая до абсурда, бывшая будто бы какой-то высшей силой.

— Не подходи! — воскликнул мальчик, когда увидел, что Ерин хочет подойти поближе.

В голосе ребёнка не было страха, так что можно было смело исключать вероятность того, что мальчик просто боялся. В голосе этого мальчика было только такое недовольство происходящим, что Ерину даже захотелось отругать его за всю ту циничность, за всё то неуважение к богам и церкви, за... всё... Ерину не нравился этот ребёнок. Этот ребёнок был отражением того высокого строгого мужчины, встретившего юношу и клира Леафана полчаса назад.

— Я должен подойти, — сказал Ерин, стараясь говорить как можно спокойнее. — Я должен прочитать молитвы над твоей сестрой. Ты же не хочешь, чтобы боги сердились на нас, нет?

Мальчик зло посмотрел на него. Пожалуй, от этого взгляда бросало в дрожь ещё больше, нежели от совершенно безразличного голоса его папаши или рыданий матери этих двоих детей. Женщина рыдала. У Ерина сжималось сердце от этих слёз. Но и отец, и брат этой девочки были абсолютно спокойны и... равнодушны к этому горю.

— Боги не будут сердиться, — уверенно сказал мальчик.

Ерин, воспользовавшись моментом, подошёл поближе. Лицо девочки, лежавшей в гробу, было перекошено маской необъяснимого ужаса, ужаса, которого молодой церковник никак не мог понять. Чего так испугалась эта девочка? И чем она болела? Дети не умирают просто так. Отчего же умер этот ребёнок? И почему её отец и брат так холодно, почти цинично относятся к её смерти? Почему мальчик не хочет, чтобы над телом его сестры прозвучали молитвы? В этом доме возникало слишком много этих «почему», и Ерину совсем не нравилось это.

— И почему ты так считаешь, можно узнать? — поинтересовался церковник.

Мальчик склонил голову набок и внимательно посмотрел на Ерина. Настолько внимательно, что юноше на мгновенье показалось, что этот ребёнок хочет прочитать всю душу, все воспоминания, все мысли и эмоции, которые были у молодого церковника. Этот мальчик ненавидел его, Ерин буквально чувствовал это. Но за что именно?

— Богов нет. Как они будут сердиться, если их нет? — сказал ребёнок.

Клир не слишком хорошо чувствовал себя: в последнее время у него постоянно болела спина, наверное, сказывалась травма, полученная им в одном из религиозных походов. Ерин, если быть честным, уже и сам не верил в тех, кому служил всю свою жизнь. Ему было шестнадцать, когда он захотел доказать одному ребёнку, что боги существуют. Ему было семнадцать, когда он был готов кусать себя за локти, потому что никаких доказательств у него не было. Ему было восемнадцать, когда он начал сомневаться в существовании тех, в кого он всю свою жизнь верил. Ему было девятнадцать, когда он уже не мог просто верить. С тем мальчиком он после ещё встречался. Этому ребёнку было не с кем просто поговорить, он был заперт один в огромном отцовском доме, прислуга же не особенно хотела общаться с ним, а Ерину нужно было выговориться. Он уже тогда начал уставать быть идеальным сыном, идеальным учеником... Это было слишком утомительно, слишком скучно, слишком обыденно. Ерин ненавидел тех, кто заставил его быть таким, и прежде всего он ненавидел себя: быть идеальным порой было даже унизительным.

Тот ребёнок слушал и почти всегда молчал. Молчал со странным для своего возраста спокойствием, со странной для своего возраста важностью, со странным для своего возраста пониманием всего на свете. А если этот мальчик начинал говорить, Ерину хотелось поскорее закрыть уши, не слышать его слов, не думать о том, что он говорит. Мальчик не умел говорить иначе, как судить. Судить о чём-то, о ком-то, кого-то. Он не умел говорить о чём-то хорошо. Разве что о своей сестрёнке Мари, которую, оказывается, тогда и приехали отпевать клир Леафан и юный Ерин, только о ней он мог говорить часами, говорить только хорошее... А ещё этот ребёнок ненавидел зеркала. Ни одного из них в этом огромном доме Ерин припомнить не мог. И с каждым годом слова мальчика обо всём, что не касалось Мари, становились всё резче. А потом, Ерину тогда было уже двадцать шесть и он уже два года как получил должность реора при клире Роуде, речи этого ребёнка вдруг стали смягчаться, правда, как заметил тогда реор, глаза его так же, как и раньше, на всё смотрели зло, напряжённо, настороженно. Жесты, походка, привычки — всё осталось точно таким же. В двадцать семь Ерин получил должность арина, а в двадцать восемь — клира.

Пожалуй, он был самым молодым священником такого ранга, хоть, наверное, и жалел об этом. Иногда мужчине казалось, что лучше бы он стал военным, как его брат Йозеф, или чиновником, как его брат Ганс. Но отец с самого рождения готовил третьего сына к церковной службе. Даже имя ему дали такое. Когда Йозеф и Ганс играли в саду, Ерин должен был учить грамматику, математику, древние языки и логику, играть на фортепиано и скрипке, заучивать наизусть огромные церковные стихи. У Ерина были ещё младшие брат и сестра, но им тоже не приходилось заниматься столько, как и ему. Но до какого-то момента он был абсолютно всем доволен. Ерину нравилось учиться, ему нравилось, что его всегда всем ставили в пример, ему нравилось быть примером для подражания, хоть, наверное, таковым его считали разве что учителя: другие студенты училища ненавидели его.

В кабинет Ерина вошёл высокий худой человек в военной форме. Он кивком поздоровался с клиром и улыбнулся. Ерин тоже поздоровался с ним и жестом пригласил присесть. Кабинет церковника был довольно просторным и даже уютным, вполне возможно из-за того, что был уже достаточно обжитым и не являлся таким роскошным, как кабинет господина Делюжана.

— И как поживает мой брат Георг? — поинтересовался у гостя Ерин.

Тот усмехнулся, усмехнулся так, как было свойственно, пожалуй, только ему, во всяком случае, из окружения клира. Пожалуй, не стоило спрашивать это так сразу, но Ерин слишком давно не видел своего беспокойного младшего братца, которому было разрешено отправиться в совсем другое государство.

— Как всегда: ест, пьёт, веселится. За мой счёт, разумеется. Ты же не думаешь, что Горацию с его потребностями в развлечениях может хватить тех денег, которые ему присылают ваши родители?

Клир вздрогнул. Разгульный образ жизни братьев и сестры всегда был больной темой для него. Возможно, именно потому, что ему самому вести подобный образ жизни было запрещено. Да что там говорить! Ему было запрещено даже просто быть таким же примерным семьянином, каким был его отец! А Йозефу, Гансу, Горацию, даже его сестре Лизе было разрешено практически всё. Ещё в детстве они всё свободное время проводили на улице, играя друг с другом — правда, в основном Йозеф играл вместе с Гансом, а Гораций — с Лизой из-за разнице в возрасте — и другими детьми, когда Ерин был обязан заниматься учёбой. Учиться, учиться не переставая, всегда — этого требовал от своего третьего ребёнка их отец. И Ерин, как самый послушный и спокойный из детей, никогда даже не пытался сопротивляться.

— Так вот, почему я, собственно, и напросился в ту командировку, в которую меня послал наш многоуважаемый господин Делюжан, — продолжил Георг. — Я скоро женюсь. На прелестной девушке, кстати. Её зовут Анна. Проведёшь обряд венчания?

Ерин удивлённо посмотрел на давнего знакомого. Насколько тот помнил, граф Георг Хоффман никогда не собирался связывать с кем-то свою жизнь. К тому же граф был достаточно богат и влиятелен, так что вряд ли он согласился на этот брак потому, что что-то хотел от него получить. Или хотел? Может, наследника? Просто не хотел, чтобы ребёнок был бастардом, и поэтому решил скрепить свой союз с девушкой какими-то бумагами...

— На моей сестре, помнится, ты жениться не захотел, — улыбаясь, напомнил Ерин.

Георг расхохотался. Жениться на Лизе... На Лизе, этой полноватой рыжей девушке, не слишком красивой, не слишком умной, очень болтливой, не умеющей замолчать вовремя, постоянно несущей какую-то ахинею... Пожалуй, так пошутить мог только её старший брат, Ерин. Впрочем, кому как не ему помнить ту сумасшедшую недельку, когда Хоффман гостил в доме Бейнотов! Гораций изо всех сил старался изобразить из себя примерного ребёнка, Йозеф — сделать вид, что он вообще никого не видит и не слышит, а Ганс — изобразить примерного хозяина. Лиза из себя не старалась изобразить никого. Она просто нагло лезла к Хоффману, наплевав на элементарные правила приличия. Пожалуй, в другой раз Георг сам бы посмеялся на такой ситуацией, но не в случае с Лизой.

— Что ты! — сквозь смех произнёс граф. — Я твоей сестрицы не достоин! Пусть ищет такого же жениха, как она сама!

Ерин сам засмеялся. Сестру, если говорить честно, он не слишком любил. Та, единственная дочь, младший ребёнок, была слишком избалованна: мать и отец в ней души не чаяли. К тому же он сам прекрасно помнил ту неделю. Наверное, стоило Горацию отказать в просьбе привести "одного гостя".

— Сдаётся мне, граф, что вы мою сестру недолюбливаете! — изо всех сил стараясь не расхохотаться, произнёс клир абсолютно серьёзным голосом.

Хоффман уже фыркнул, в мгновение позабыв о правилах этикета. Что же... Значит, знакомство с Лизой пошло ему даже на пользу. Граф редко смеялся. И уж точно редко смеялся так открыто. А воспоминания о Лизе...

— Что вы, ваше Высокопреосвященство! — наигранно-рассерженно воскликнул Георг. — Но смею заметить, что ваша многоуважаемая сестра домогалась до меня не хуже всем известной Алесии Хайнтс!

Про Алесию Ерин был наслышан. Если честно, особа не из приятных. Эта девушка не нравилась ему. Мисс Хайнтс обладала и красотой, и обаянием, и богатством, но при этом имела не самые лучшие характер и репутацию. К тому же Алесия была страшно заносчивой, когда общалась с ним, а Ерину — впрочем, как и любому уважающему себя человеку — это было не слишком приятно, хоть он и считал её существом не очень достойным каких-либо эмоций, кроме презрения. А Хоффман хохотал. Впрочем, наверное, он нашёл вполне достойное сравнение для Лизы. Правда, даже Ерин замечал это, Алесия выгодно отличалась от его сестры. Хотя бы тем, что мисс Хайнтс была крупным игроком, смелым, предприимчивым, одарённым природой, когда мисс Бейнот не была почти никем, она отличалась чрезвычайной трусливостью и даже глупостью. Ерин чувствовал, как ему хотелось познакомиться с той Анной, про которую говорил ему граф. Кем была эта особа? Чем она отличалась от Лизы и Алесии?

Примечания:

* Канцлер Ги — Дикая охота