Как завещал Хемингуэй (гет)

Павел родился на юге. «Я — южанин!», — гордо говорил он, когда кто-то спрашивал, откуда он приехал в столицу. Когда кто-то спрашивал, откуда именно он родом, Павел говорил: «Я вырос на Черноморском побережье, от дома до моря — два шага». Пока собеседник с легкой завистью во взгляде переваривал услышанное, Павел ловко уводил тему в новое русло. В конце концов, «Я вырос в Джанхоте» звучит притягательно, только пока тебя не попросят рассказать, что это за место такое — Джахот. Ты примешься рассказывать о павлинах и цветущих магнолиях, а тебя тут же спросят, чем ты занимался там, когда магнолии не цветут; ты будешь рассказывать о море и праздниках Нептуна на пляже, а у тебя уже спрашивают, почему же ты уехал. И тебе придется усесться на лавку, затянуть плотнее шарф, потому что южанину в столице холодно даже летом, и сконфуженно рассказывать, как живут местные жители, о пустынных улицах, окруженных горами, о нехватке работы даже для такого далеко не перенаселенного местечка. Когда-нибудь доберешься и до описания дома, в котором жил, пройдешься от прихожей со скрипучими половицами до зала (как его принято называть), а оттуда — сразу в кухню. Будешь долго блуждать по дому, заглядывая в каждый уголок, чтобы не пришлось подниматься на чердак, где сквозь крышу видно небо. А когда рассказ подойдет к тому, как ты уезжал, все внимательные слушатели уже поймут, что в столицу ты не переехал, а сбежал.

Павел прожил в столице немногим больше года. Этого времени оказалось более чем достаточно, чтобы научиться переводить беседу в новое русло.

Квартирка, в которой он жил теперь, находилась в доме, давно молящем о том, чтобы его снесли. Неподалеку расстилался лес, по району гуляли гопники, для которых Павел всегда носил в кармане второй кошелек с парой купюр не очень большого достоинства; до МКАДа было рукой подать. И при том, что спальня здесь была настолько мала, что в нее не без труда впихнулись кровать, тумба и комод, а холодильник стоял в коридоре, потому что на кухне для него места не нашлось, Павел свою квартирку любил всем сердцем. Она казалась ему самым элитным жильем во всей столице. Да что там в столице, в мире! В ней было тепло даже зимой, а летом Павел радовался прохладе. Если бы кто-то из его друзей зашел к нему в гости, вопрос «Почему же ты не купишь хотя бы вентилятор?» не заставил бы себя долго ждать. А Павел бы ответил: «Я южанин».

Но друзей он в дом не звал. Несколько девиц из новой компании не двузначно намекали, что не прочь бы провести у него ночь. Павел каждый раз увиливал и торопился на метро, чтобы не идти через всю Москву пешком. Некоторых из этих девиц он, впрочем, и привел бы к себе, если бы не осознание, что одна веселая ночка не стоит того, чтобы потерять то, что нарабатывалось весь последний год. Он знал, что стоит одной из этих девиц оказаться у него, — отточенный миф его образа развеется. Он не раз представлял, как одна из них заходит в его квартиру, затыкая нос, потому что подъезде вонь, а потом идет в спальню. Она открывает дверь его спальни, но та упирается в комод, и девице приходится лезть в проем, ругаясь матом. Но пролезть ей не так-то просто, потому что грудь не пролезает, и девица вваливается в спальню рывками. В два рывка. И все бы ничего, но тут она понимает, что путь перекрыт, и под размеренными указаниями с той стороны двери, она взбирается на тумбу, чтобы через нее добраться до кровати.

Да, случись нечто подобное, его образ щеголя оказался бы втоптанным в грязь у Болотной площади, когда бы он в последний раз увидел спины уходящих друзей.

Его друзья были богаты. Настолько богаты, что смеялись над его «брендовой» футболкой, за которую он отдал три последние зарплаты. Но они не смеялись над его сотовым телефоном.

— Смартфоны… социальные сети… Они отнимают слишком много времени, — томно говорил Павел, пока его друзья дрались за его телефон, чтобы поиграть в «Змейку».

Бóльшую часть дня Павел проводил на работе, а оставшееся время создавал по ниточкам свой образ на воображаемой сцене, окруженный восхищенными взглядами. В квартирке он оказывался, когда метро переставало работать, и выходил за порог, когда под землей проезжал первый поезд. По ночам он перебирался через тумбу и тут же падал на кровать, впервые за день становясь собой, и силился скорее уснуть.

Почти никогда сны ему не снились, и ночь пролетала как по щелчку. Но, бывало, во снах Павел видел гальку, темную у самой воды. Камни светлели, греясь на солнце, но после вновь темнели, когда море на миг хватало их солеными объятиями. Он видел десятки людей в ярких купальниках, с уже надутыми кругами и матрацами в руках; их широкополые шляпы, подскакивая, исчезали за горизонтом, когда люди по белой каменной лестнице спускались к пляжу. Он видел павлинов за сетчатым забором, беседку на горе, высокие черные ворота посреди главной дороги, всегда распахнутые настежь, видел небо в прогнивших участках крыши. Лишь раз ему приснилась девушка, которой он грезил каждую минуту, что лежал в постели, силясь забыться сном. Во сне она была еще красивее. Он видел ее так близко, как наяву не видел никогда, даже стоя с ней рядом в лифте. Там она казалась недосягаемой, будто ее глаза смотрели на него из другого измерения. Во сне он мог разглядеть каждую веснушку на ее щеках. Прежде он был уверен, что веснушек у нее нет. Ее волосы стали как будто светлее, ярче, а сарафан так крепко облегал грудь, что Павел мог увидеть каждый из двух крохотных выступов на ткани. Этого оказалось достаточно, чтобы не думать о том, что сарафан слишком прост для ее тела, слишком неестественен на нем. Узор, розовая клетка без излишеств, должен был ему намекнуть, что что-то здесь не так, будто этот узор был одним из тех триггеров, что как бы говорят тебе сквозь дымку сна: «Это не настоящее, сейчас ты можешь все взять в свои руки». Но Павел пропустил этот рычаг, ему не удалось взять под контроль свой сон. Он разглядывал пухлые губы, щедро натертые бесцветной помадой, мучился, порываясь отвести взгляд в сторону. Он никак не мог решить, куда смотреть — выше или… ниже. Все нутро тянуло его опустить взгляд вниз, и когда Павел уже начал опускать веки, его глаза распахнулись, устремившись вверх, встретившись с ее глазами, необычайно яркими.

Он проснулся, все еще не понимая, что лежит в своей постели. Перед глазами чернели дужки вокруг радужек ярких глаз. Пухлые губы заволокло туманом, простая ткань сарафана сгорела в сознании. Его нутро горело, и Павел перевернулся на бок, желая провести в кровати еще несколько часов. Он отбросил в сторону одеяло и опустил руку вниз, но его взгляд выхватил в темноте горящие зеленым цифры на электронных часах. До яростного сигнала будильника оставалось две минуты.

Павел проворно подскочил и отключил будильник — хуже его звука в мире не было ничего. Перед глазами расплывались по углам остатки сна. Последними исчезли черные дужки.

«У карих глаз не бывает таких ярких дужек, — думал Павел, перебираясь через тумбу. — Сразу нужно было понять, что это сон, и приняться за дело».

Он вывалился в коридор, сделал шаг и оказался в ванной. Холодный душ, наспех зажаренная глазунья, на часах 5:47. Он трижды провернул ключ в замке и замер перед кнопкой лифта, сверля глазами часы на запястье. 6:01. Павел нажал на кнопку вызова, а по телу пронеслась волна воспоминаний из сна, будто дежавю. Всегда как по часам, думал он, вжимаясь пальцами в металлическую облицовку у дверей лифта.

«Просто будь там…».

Двери раскрылись.

Лифт — место уединенное. Было даже как-то услышано мнение, что лифт — место более уединенное, чем уборная. Мы не любим встречать в лифте соседей. К курьерам относимся с бóльшим снисхождением, но все равно предпочли бы проделывать свой путь в несколько этажей в одиночку.

Двери лифта распахнулись, озарив лицо Павла слабым светом. Тусклый и чуть подрагивающий из-за плохо вкрученной лампочки, он все же был светлее догорающего светильника на лестничной клетке. Девушка стояла в углу кабины, уставившись в экран смартфона. От экрана, к слову, света было больше, чем от лампочки в кабине и от исчезающего света в светильнике над дверями квартир. Девушка бегло подняла взгляд и снова уставилась в экран. Павел вошел в кабину лифта, не выпуская из виду ее лицо. Когда двери с грохотом захлопнулись, а где-то над головой заскрипел трос, Павел пробежал глазами по всему ее телу, пытаясь вспомнить его во сне. Теперь сарафан, что он видел часом раньше, казался пощечиной. На девушке была белая футболка, любовно облегающая ее грудь и плоский живот, без единого узора, куда там розовой клетке. Не было видно ни одного «опознавательного знака», но зоркий глаз Павла легко узнал «Chanel», брюки, того же бренда, обтягивали стройные ноги черной, угольной тканью.

«Как же ты мог увидеть на этом лощеном теле задрипанный сарафан?» — усмехнулся про себя Павел.

Каждый день — новый гардероб. За последний месяц Павел ни разу не видел хотя бы одной повторяющейся детали из него.

Одну ногу девушка выставила вперед, опершись на каблук, словно демонстрируя красоту стараний Кристиана Лубутена; на ее запястьях сверкали часы на тонком ремешке и браслеты.

— Турандот, — сказал Павел.

Голос дрогнул на выдохе. Он надеялся, что она этого не заметит. Он знал, как держаться даже в самом изысканном обществе. Он знал, как убедить людей, которые звали его другом, в своей значимости. Он знал о важности харизмы и сдержанности чувств. Павел оперся на поручень за спиной и приосанился.

— Турандот, — увереннее повторил он.

Девушка посмотрела на него… внимательно. Впервые с тех пор, как он ее увидел утром в лифте. Впервые с тех пор, как он стоял в подъезде, глядя на часы, и высчитывал момент, когда нажать на кнопку этого самого лифта, чтобы она оказалась внутри. Впервые с тех пор, когда он нашел нужное время. Шесть часов, одна минута, двадцать пять секунд. Если кто-то из соседей между этажами не решит нарушить свой график.

— На Тверском бульваре, — кивнула девушка.

Павел кивнул в ответ. Кивнул сдержанно, пряча чувство в груди, где черная рука истины его возможностей сжималась в кулак, хватая острыми когтями легкие.

— Да, Турандот, — повторил Павел с уверенностью в голосе, какой не было еще никогда. — В семь. Сегодня.

Она сунула смартфон в карман брюк; теперь он выпирал чуть левее того места, куда Павел уже много месяцев до дрожи в пальцах, до спазмов внизу живота хотел забраться, и улыбнулась ему.

— Я — Криста! — крикнула она, выскакивая из лифта. Она махнула ему рукой и бросилась вниз по ступенькам к выходу из подъезда.

«Значит, Кристина», — подумал Павел, провожая ее взглядом. Двери лифта захлопнулись.

Он выругался и принялся жать на кнопку первого этажа снова и снова, но лифт дернулся и помчался наверх. Спускаться обратно Павлу пришлось с тучным и довольно плохо пахнущим соседом с шестого этажа.

Когда Павел вышел на улицу, сосед остался не то чтобы позади, он остался где-то в другом измерении. Вокруг царил запах «Chanel №5», а перед глазами так и стояла плотно обтянутая футболкой спинка Кристы.

«Кристины», — поправил себя Павел.

Впервые рабочий день тянулся дольше обычного. Впервые недопонимания с начальством не вызывали гнева. Только минутная стрелка поднялась на циферблате так же ровно, уверенно и вверх, как то, что заставило руку Павла устремиться вниз, только он проснулся, Павел отбросил все дела и почти бегом кинулся к выходу. Вечно снующему поблизости бригадиру он махнул рукой — ему не до того, завтра все решим. Он бегом спустился в метро и каждую станцию проклинал себя, что не предвидел положительный ответ. Вбежав в квартиру, он перемахнул через тумбу, пробежал, подпрыгивая, по кровати, и упал на истертый линолеум у окна. Он поднял матрац, вытащил из-под него сбережения и снова бросился за порог. Крыльцо, сверкающая в сумерках эмблема банка, банкомат. Купюры — исчезнувшие; отразившаяся на экране цифра, что пополнила счет на его карте. Улица, рынок, лужа, люди, турникет, час пик в подземке, станция, турникет, свобода.

У входа в ресторан стоял только один человек. И пиджак на нем был явно дороже, чем у Павла. Оставалось надеяться лишь на то, что Кристина этого не заметит. Павел остановился рядом с охранником (фейсконтролем — как его называли в столице). Павел сжимал в руке букет ярко-красных роз, пока не почувствовал теплоту на запястьях.

— Простите, как вас зовут? — обратился Павел к «фейсконтрою».

— Паша, — удивленно ответил тот.

Павел пересилил порыв улыбнуться и протянул Паше букет.

— Вы не подержите минуту?

Паша-фейсконтроль утвердительно кивнул и взял букет. Павел достал из кармана брюк платок и вытер ладонь, изрезанную шипами роз, обтер струйки крови с запястий и протянул руку за букетом. Его пальцы сжали стебли, снова пронзаемые болью, но он ее не почувствовал, потому что улица озарилась светом. Далеко, на горизонте, на котором прежде море резало солнце, а теперь переполненная улица резала тела прохожих, показалась она. Она шла уверенным шагом, перекрещивая ноги на ходу. Ее «лубутены» разрезали асфальт, как когда-то в его памяти корабли ловцов рыбы разрезали воду, приближаясь к пирсу. Она приблизилась к нему с распахнутыми глазами, с раскрытыми губами, обхватила цветы привычным движением, даже не поранившись, и сказала:

— Пойдем?

Когда они вошли внутрь, она говорила без умолку. Она говорила об архитектуре, о том, что здесь переплетаются стили от ренессанса до неоклассицизма и барокко. Говорила, что авторы того, что их сейчас окружает, — Деллос и Попов. Рассказывала, что на строительство дворца ушло шесть с половиной лет. Павел кивал, всем своим видом силясь показать, что и без того это знает, но ему все равно интересно слышать это от нее. Когда их проводили за стол, он понял, что впервые сидит напротив нее. Не стоит неловко в лифте, наблюдая за тем, как она разглядывает экран своего смартфона. Она сказала: «Здесь я больше всего люблю японское мраморное мясо Кобе. У тебя есть предпочтения?». Павел задумчиво раскрыл меню, так, будто уже его знал, но, в то же время, будто хотел определиться с тем, чего сегодня ему хочется больше всего. «Тебя», — думал он и листал страницы. Он долистал до того самого Кобе, и у него засосало под ложечкой. Он вспомнил, что скинул на карту все свои сбережения — и отлегло, денег ему хватит. Черная рука в груди хватала его, говоря, что ему самому лучше бы взять просто салат, но он мысленно отбросил ее в сторону.

— Я тоже это буду, — сказал Павел подошедшей к ним рыжей официантке.

— Японское мраморное мясо Кобе? — переспросила та словно с сомнением.

Павел ткнул ей в живот меню и кивнул. Если Криста не распознала подделки в его костюме (в нем), куда уж это сделать какой-то официантке!

В отдалении играл живой оркестр, людей в зале было мало, а все кругом сверкало, и Павел поверил. Представил, что он во дворце, представил, что он важен. Он представил, что он — король. Принял то, что сегодня Криста ему отдастся. Но лучше бы она сделала это в своей квартире. Он не хочет ее потерять. Не хочет ее на одну ночь. Хочет наслаждаться ею, пока ему не надоест.

— А ты почему живешь на окраине? — спросила она.

— Мне нравится лес за окном, а тебе?

— Я считаю, что время слишком ценно, — ответила Кристина. — Моя работа недалеко от нашего дома. Я решила, что лучше сдавать свою квартиру на Большой Ордынке и снимать поближе.

— Потому что время слишком ценно, — закивал Павел.

Он думал, что будь у него квартира на Большой Ордынке, он бы бросил свою работу. Разницы в платежах вполне хватило бы, чтобы обеспечить ему жизнь.

Вернулась рыжая официантка. Она замоталась за день — он видел. Ее волосы выбились из пучка на затылке и теперь свисали прядками вдоль лица. Его поразили на миг ее глаза, когда он в них глянул, но снова заговорила Криста. Официантка расставляла тарелки.

— Чем ты занимаешься?

Этот вопрос был страшнее вопроса, откуда он родом. Страшно было не то, что он бы не смог найтись с ответом. Каждый раз его пугало собственное обещание: не врать. Он дал себе это обещание, садясь на автобус из Джанхота, он повторил его, пересаживаясь на поезд. Он записал его в своем дневнике, когда ступил на вокзал столицы.

— Я сотрудничаю со многими заведениями, — расплывчато ответил Павел. — Вот, например, конкретно этому ресторану я поставляю скатерти.

Криста одобрительно закивала. Она кивала, а соус летел в стороны, пока она жевала мясо Кобе. Он взлетал и падал на скатерть, расплываясь на ней пятнами.

«Какая же свинья!» — вдруг подумал про себя Павел. Подумал, что вот из-за таких, как она, через пару дней его руки будут облеплять черви. Он не понимал, как они появляются в этих пятнах, да его это и не волновало. Его волновали лишь рвотные позывы, которым он будет сопротивляться двенадцать часов кряду, сбивая червей со своих запястий.

Криста ела, сладко причмокивая, позже вновь появилась рыжая официантка и поинтересовалась, не желают ли они еще чего-нибудь. Внутри Павла все сжалось, но Криста попросила счет. И он увидел, как горят ее глаза. Он приложил карту к терминалу, когда вернулась рыжая, он не смотрел на терминал, его взгляд был прикован к Кристе. Ее карие глаза совсем почернели. В такси Криста лизала его правое ухо, будто у него там вместо уха был леденец. Делай она это чуть менее активно — его бы это возбудило. Но он поддавался. Он не отпрянул, когда она сунула язык глубже («Кому это вообще может понравиться?»), он расстегнул «молнию» на ее черных брюках от «Chanel» и просунул руку ей между ног. Он боролся с порывом отвести голову назад, только бы она так не смачивала слюной его ухо, смотрел в окно, возбуждаясь от созерцания проносящихся мимо подсвеченных лампами зданий. Он смотрел на летящие мимо машины, когда его палец вошел в нее, и она издала тот самый звук, который он представлял себе каждую ночь, засыпая. Звук не пробудил в нем тех чувств, что охватывали его перед сном. Он чуть согнул палец, проталкивая его дальше, и она захрипела, но Павел не слышал. Он завороженно смотрел в окно. Теперь в нем сверкал всеми красками комплекс Москва-Сити. Почувствовав волну возбуждения, он надавил сильнее, вырывая из глотки Кристины по-настоящему утробный, первобытный звук.

Он вышел из такси, когда «смска» на сотовом телефоне сообщила, что оплата прошла. Криста, изнывая, ждала на улице. Он трахнул ее в лифте, почти успев сделать дело по дороге от первого до тринадцатого этажа. На тринадцатом, его этаже, пришлось нажать «Стоп», но лифт вызвали снизу. Он застегнул ширинку и поправил пиджак. Кристина с заговорщической улыбкой глядела на него из угла, когда они поднимались вверх с курьером «Dilivery». Когда в тритий раз они проехались в лифте, снова добравшись до его выхода, Павел кончил, забрызгав ее брюки. Криста попыталась выйти вслед за ним на его этаже, слабо освещенном догорающей лампой в потолке, но он приставил ладонь к ее груди.

— Не сегодня, — сказал он.

Он видел ее глаза. Озадаченные и тускнеющие, хотя лампа в лифте не мигнула ни разу. После он трижды провернул ключ в замке и вошел внутрь. Пробрался через тумбу, чтобы залезть в кровать.

Он хотел опустить руку вниз, как любил делать это перед сном, но желание пропало.

«Пустышка, — думал он. — Пустышка, пачкающая скатерти».

Утром он проснулся после ночи без сновидений. Через тумбу в коридор, теплый душ, овсянка (не все же баловать себя яичницей), в 5:59 он нажал кнопку лифта.

— Сегодня партия из больницы! — крикнул ему Игорь, когда Павел шел по цеху.

«Больница — не так плохо, как скатерти из ресторана, — подумал Павел. — В них хотя бы нет червей».

Однажды, правда, в простынях он нашел больничную утку… но как-то ему попалась пара ножниц. А ножницы в хозяйстве всегда пригодятся.

Хуже всего было вытаскивать из мешка ресторанные скатерти и бросать их в машину. Черви выползали из недр и ползли по его рукам, будто чувствовали, что, если останутся, их сварят заживо.

Цех гудел, работали машины, работники за ними разгребали полученное для стирки белье.

— Еще поступление! — закричал бригадир на весь зал.

Павел оглянулся, но движения не заметил. Все были при деле, но оставались у своих станков. Павел встретился взглядом с бригадиром, и тот ему кивнул.

Делать нечего. Да и лучше принимать новый товар, чем выуживать его из мешков.

Прачечная находилась на втором этаже. Первый занимал лишь скромный пятачок, куда подвозили новую работу агенты контрагентов. Физлица, как это называется, здесь появлялись редко. По бóльшей части это были больницы, отели и рестораны. То есть, юридические лица. От простыней, пришедших из отлей, приходилось отстирывать сперму и пепел. Это проще всего. Нужно было только закинуть в машину. Из больниц поступали кровь и гной. И иногда ножницы. Хуже всего приходилось с ресторанами, на скатерти которых такие, как Криста, проливали мясной сок. В них заводились черви.

Павел спустился по ступенькам к ресепшену и на миг удивился, увидев за стойкой не привычного широкоплечего работягу, а девушку с тонкой шеей и острыми плечами.

— Да, знаю, — махнула она рукой, словно поймав у выхода птицу его мысли. — Бери. Замотала так крепко, как могла.

Девушка его не узнала. Да и куда уж там. В форменном костюме он был словно другим человеком. Здесь, в этом месте, от его харизмы, самодовольства и уверенности не оставалось и следа, стоило ему затянуть молнию и захлопнуть личный шкафчик. Но он ее узнал. Ее рыжие волосы больше не были затянуты в «пучок» на затылке, они разметались по плечам в беспорядке.

«Японское мраморное мясо Кобе? — услышал он. И услышал другой вопрос, незаданный. — Вы уверены?»

Официантка, которой он ткнул в живот меню (нагло и не без надменности), ссутулилась и вывалила на прилавок большой вздутый мешок, наполненный грязными скатертями. Сегодня на ней не было форменного фартука, что заслонял ее тело вчера. Ее тело закрывал от него легкий сарафан в розовую клетку. Она прищурилась, разглядывая его бейдж.

— Па-а-вел… — протянула она. — Павлик, значит!

Павел принял из ее рук мешок, перекатил его через прилавок и бросил вниз к остальным. Но его взгляд был прикован к простенькому сарафану, а душу терзало чувство «дежавю», что он силился, но никак не мог вспомнить.

— Думаю, мы видимся не в последний раз! — так же задорно сказала девушка. — Я вроде как… провинилась… так что теперь я ваш поставщик!

Он бы услышал ее слова, будь он здесь, а не копайся в своем сознании, но отголоски слов все же сумели долететь до него и тронуть его слух. Павел поднял глаза и увидел россыпь веснушек на щеках и светлые глаза, сияющие яркими черными дужками.