Ведьмины тени (гет)

Отказаться придётся мне.

Я поняла это, когда на христианское Рождество Джексон попытался познакомить меня с родителями, а они отнеслись ко мне более, чем прохладно. Они были совсем немного выше моей семьи по социальному статусу, но за всё время ужина так подчёркивали эту разницу, что не выдержал Джексон, и побыстрее увёл меня от них. Он долго извинялся, не зная, как оправдать вроде лояльных до этого родителей. Лишь потом я узнала, что ему вроде бы приготовили свидание вслепую и парень здорово сбил их план непонятно откуда взявшейся постоянной девушкой.

А ещё он завалил пару экзаменов и не попал в 10% лучших учеников университета, хотя до этого был в пяти. Мелкие пакости сыпались на него со всех сторон, но хуже всего было то, что наши отношения из-за его неурядиц тоже начали портиться. Да и я, к сожалению, не могла уделять ему столько внимания, сколько хотела — выпускные экзамены и поступление в KAIST отнимали всё моё свободное время. Мара даже хотела освободить меня от работы, но я упрямо продолжала таскаться в «Зелёный гладиолус», неожиданно обнаружив, что клиенты мне совершенно не мешают мысленно прокручивать в голове вопросы тестов, а мансарда идеально подходит для того, чтобы как следует сосредоточиться. Но разумеется, Джексону там не нравилось и мы всё меньше времени проводили вместе.

И когда он позвонил мне из больницы, я, ещё даже не зная, в чём дело, приняла решение окончательное и бесповоротное — нам надо расстаться. Ничего слишком страшного не произошло — в его машину врезался полупьяный водитель, но Джексон рассёк кожу на лбу и сильно ушиб руку.

Хоть решение и было мгновенным, но далось мне не легко — сердце разламывалось на тысячу мелких кусочков, и каждый отрывался так болезненно, что кружилась голова и становилось трудно дышать. Я любила его до безумия. Представить свою жизнь без Джексона мне казалось невообразимым.

Но я не могла позволить ему из-за меня испортить себе жизнь.

С тяжёлым сердцем после принятия решения я спускалась с мансарды в кофейню. Джексона ещё не было и мне предстояло не только набраться храбрости, но и как-то сыграть перед ним сцену, а я этого совсем не умела. Как заставить его поверить, что всё, любовь прошла, завяли помидоры? Я была уверена, что разревусь или рассмеюсь, но никогда не смогу разыграть перед ним холодность. У меня даже сейчас, при одной только мысли о предстоящем разговоре слишком сильно стучало сердце и пылали щёки. Я решила, что подожду его на улице — не по-весеннему холодный день, возможно, сможет охладить пылающую головушку. Но Мара неожиданно окликнула меня.

— Сядь, — она кивнула столик, а сама принялась колдовать над чашкой и через пару минут поставила передо мной моё любимое ныне Борджиа, куда он предусмотрительно не добавляла апельсиновых крошек — у меня на них была аллергия. — Выпьешь — полегчает. Как раз успеешь до Джексона.

Она как в воду глядела — последний глоток я сделала ровно тогда, когда звякнул колокольчик у входа. Отставив кружку, я посмотрел на парня.

Сердце у меня билось абсолютно спокойно.

Больно мне было потом — когда разговор, крики, мольбы и угрозы парня были уже позади, как и нелепые попытки шантажа и даже слёзы. Ни одно из проявлений его сильных чувств меня не тронули — я будто наблюдала сама за собой со стороны. Меня немного пугала эта неожиданная холодность, но я была ей всё же рада — всё прошло по плану. Джексон уехал, разбитый и злой, а мне пришлось добираться домой на такси. Может, и стоило набраться наглости и потребовать, чтобы он отвёз меня домой из немноголюдного парка, где мы проводили время, но мне казалось, что это было бы уже слишком.

Разумеется, я пошла не домой, а в кофейню, и, едва переступив порог, вдруг прочувствовала разом всё — и свои холодные и жалящие слова, и его боль. Меня накрыло так, что я даже плакать не могла от страданий, дыша, как вытащенная на берег рыба, широко раскрытым ртом. Мара затащила меня наверх, буквально толкнув к кровати, а сама умчалась вниз, вернувшись с термосом и чуть ли не силой влив в меня какой-то чай. Горячий и пахнущий травами напиток обжёг горло, зато слёзы хлынули потоком.

Но возможности выплакаться я не получила — не знаю, что намешала Мара в чай, но буквально сразу меня унесло в сон.

Он не был исцеляющим — кошмары один другого страшнее мучили меня, и лишь иногда сквозь сон я чувствовала, как чья-то рука осторожно ложится на мой лоб, прогоняя ужасы ненадолго. Утром я проснулась ещё более разбитой, чем накануне. Хорошо, что был выходной и никуда не надо было торопиться. Позвонив родителям и успокоив их, я спустилась вниз. Завтрак и кофе меня уже ждали, но вместо привычного Борджиа, к которому я внезапно почувствовала отвращение, на столе стояла чашка с Маккиато.

— Разве тем, что я чувствовал вчера, нельзя было расплатиться по кредиту? — спросила я Мару, едва та присела за столик, чтобы понаблюдать, как я запихиваю в себя яичницу. Есть не хотелось. Жизнь словно разломилась на две половины, и вчерашняя — яркая, весёлая и счастливая, теперь осталась лишь в моей памяти. А та, что ждала меня впереди — лишь тоскливое и серое времяпрепровождение без любимого человека.

Но владелица кофейни лишь покачала сочувственно головой на мой вопрос, никак не возмутившись факту, что я подслушала вчера:

— Ты проводник, а не плательщик. Но то, что почувствовал Джексон… — она запнулась, а потом вздохнула. — Других неприятностей у него больше не будет. Он расплатился сполна за ту ночь. У него всё будет дальше хорошо — с родителями, с учёбой, с друзьями, с работой.

— А он будет счастлив? — прошептала я, и Мара лишь прикусила губу. Вопрос повис в воздухе и мы в странном печальном единении уставились в окно, глядя на яркий осенний листопад.

Время с тех пор ползло улиткой, сезоны за окном впервые в моей жизни сменялись бесцветно — они все казались мне одинаково серыми и безрадостными. Пустые страницы в книге Стефани Майер вдруг стали моей реальностью. Я лишь по количеству верхней одежды отделила зиму — от весны, а весну — от лета. Дни были однообразны до зубовного скрежета, но в какой-то момент это стало меня устраивать — универ, уроки, кофейня, снова уроки и выматывающий, почти не дающий отдыха сон. Я не видела и не слышала ничего о Джексоне всё это время, никто из моих друзей или подруг не был связан ни с ним, ни с его знакомыми. Все напоминания о нём были убраны в дальний шкаф, но я ни разу не поддалась искушению на них взглянуть. Я равно боялась любого исхода: и того, где он бы по мне страдал, потому что все мои усилия тогда пропали бы впустую, и того, где он меня забыл и был бы счастлив.

Хоть что-то почувствовать я позволила себе лишь в конце лета — день рождения одной из подруг Мара позволила отметить в «Зелёном гладиолусе», вопреки своим правилам разрешив притащить туда алкоголь. За всё это время я не пила ни разу, боясь, что сорвусь, как наркоман, и начну звонить Джексону или искать его в соцсетях. Но ничего подобного не произошло — подруги заняли всё моё внимание, дурацкими шуточками сумев отвлечь и впервые за всё это время заставив меня до коликов хохотать.

Я немного ожила после той вечеринки. И даже согласилась на свидание с парнем, которого упорно сводили со мной родители. Он оказался не так плох — был в меру весёлым, в меру заботливым и спокойным, увлекался коллекционированием насекомых и неожиданно на этой почве нашёл с будущим экологом много общих тем для разговора. Анализируя вечером наше с ним свидание, я подумала, что хочу с ним как минимум подружиться.

О том, что нас, общающихся в одном из открытых кафе на берегу реки Хан, видел Джексон из окна своей машины, я так и не узнала.

Мара была единственной, кто не пытался «привести меня в порядок» — она молчаливо отошла в сторону, давая мне самой этой пережить. И лишь новые сорта и виды кофе, которые она неизменно мне подсовывала, давали понять, что она сопереживает и сочувствует. Но я не ощущала вкус — мне было теперь почти всегда всё равно, что пить и что есть. Осень радовала яркими красками всех, кроме меня — я её будто не видела. С тем парнем со свидания мы действительно подружились и он пару раз в месяц вытаскивал меня прогуляться. Не знаю, надеялся ли он на что-то — мне было не до его эмоций, они оставляли меня совершенно равнодушной.

Но Хэллоуин всё же заставил сердце биться чуть чаще. С лекций я отпросилась сама заранее и в полдень к «Зелёному гладиолусу» подходила, волнуясь, переживая и… мечтая.

Где-то в глубине души я всё же надеялась на чудо.

Дверь в кофейню привычно звякнула колокольчиком, впустив меня внутрь, я поздоровалась — Мара сидела в салоне с откинутой занавеской, раскладывая Таро, и я двинулась к подсобке, оставить пальто и шарф. Но тут же звон колокольчика раздался снова и дверь хлопнула во второй раз.

Я оглянулась — прямо за мной на пороге стоял Джексон.

Мне показалось, что где-то в голове у меня раздался ядерный взрыв. Всё мгновенно стало слишком — слишком громко зашумела кровь в ушах, слишком слепил свет, не давая толком рассмотреть мужской силуэт, слишком пересохло в горле, а холод и жара где-то в животе стали слишком яркими и острыми, болезненно растекаясь по венам. И воздух вдруг стал слишком плотным, я не могла его вдохнуть толком, открыв рот и безуспешно пытаясь его проглотить. Восторг и ужас накрыли одновременно, вымели мысли из головы, оставив только тоненький беспрерывный писк где-то не периферии: «онздесьонздесьонздесьонздесь!».

Ни черта я не забыла, ни черта ни стёрлось из памяти. Силой загнав себя в одиночество ради его же блага, я ни на секунду на самом деле не забыла о бесконечно прекрасном чувстве, наполняющем меня силой и жизнью — моей всепоглощающей любви к Джексону. И сейчас я задыхалась, отчётливо понимая, как бесполезен был весь прошедший год.

И в тёмных, почти чёрных глазах напротив я читала всё то же самое — голод, и боль, и отчётливое облегчение от того, что со мной всё в порядке. Он был будто зеркалом, в котором я видела саму себя.

— Сомин, — негромко произнёс он. Что-то упало в гадальном салоне — возможно, стул, когда Мара слишком быстро вскочила из-за своего столика, чтобы вбежать в зал.

Но она опоздала. Джексон парой широких шагов сократил между нами расстояние, схватил меня за плечи и развернул так, чтобы моя тень падала на него.

— Я хочу, чтобы твоя душа принадлежала только мне, — твёрдым голосом произнёс он.

— Джексон, не смей! — тут же раздался крик Мары со стороны, рассыпавшись осколками эха по пустой кофейне. Он зазвенел и затих вместе с перезвоном бусин на занавеске, а я в ту же секунду почувствовала такую слабость, будто из меня вытягивали всю кровь разом. Ноги не держали, я стала падать, но Джексон, только собравшийся пожелать что-то ещё, прервался и мигом меня подхватил, крепко прижав к себе. Меня от его рук обдало жаром. Но ещё появилось странное чувство — тихий звон не исчез, он будто бы закружился вокруг нас, медленно, но неумолимо нарастая.

— Нет! — выдохнула Мара. Слабость прошла, но тело успело покрыться испариной, и я всё равно висела в объятиях Джексона тряпичной куклой. Мы оба обернулись на это «Нет!» хозяйки «Зелёного гладиолуса» — она стояла, прижав ладонь ко рту, и глядя на нас круглыми от ужаса глазами.

— Что же ты наделал… — прошептала она почти неслышно, опуская руку и сама опускаясь на стул у ближайшего к ней столика. Джексон подвёл меня туда же и усадил, и сам вдруг тоже уселся рядом со мной на скамейке, неожиданно тяжело и неловко, глубоко дыша, будто ему тоже было плохо. У меня всё прошло — я неожиданно почувствовала себя отлично, но зато он побледнел, а под глазами у него вдруг явно обозначились круги.

— Я всего лишь не захотел расставаться с той, кого люблю больше жизни, — ответил он охрипшим голосом. Он с вызовом смотрел на женщину, непримиримо сдвинув брови.

— Ну… — Мара не отводила от него неожиданно потемневшего взгляда. Её глаза, всегда светлые, сейчас были как мрачное море. Хотелось бы мне сказать, что она злилась, но я вдруг отчётливо увидела, сколько боли и сострадания было в этом взгляде. — Ты её получил.

— Сомин же больше не придётся исполнять желания? — требовательно спросил парень. Звон вокруг нарастал — он будто бы вышел за пределы кофейни, стучал в стены снаружи листопадом, как барабанной дробью, добавив свист ветра в свою тревожную мелодию нарастающим диссонансом.

Мара будто её не слышала — помолчав, она вытянула перед собой руки, сцепила пальцы в замок. И ответила:

— Ей — не придётся, — её голос был негромким и ломким, шурша бумагой и вызывая у меня мурашки, неприятные и кусачие. Меня снова всю внутри перекорёжило, заставляя напрячься от неприятного предчувствия. — Придётся тебе.

— Что? — онемевшими губами спросила я.

— Потребовать себе душу другого человека — это не просто желание. Это чудо. И ты его получил.

— Отлично! — коротко и зло припечатал парень. Он вёл себя спокойно, а мне всё казалось, будто мы в центре дикого шторма и просто попали во временное затишье — так велико было напряжение где-то рядом с нами, за стенами кофейни. — Лучше пусть десять лет желания исполняю я, но Сомин будет в безопасности!

— Десять? — странным голосом спросила Мара.

Напряжение достигло пика, мелодия подобралась к финалу. Я зажмурила глаза — мне казалось, что сейчас кофейню просто снесёт, как в тех фильмах-катастрофах, где за постепенным нагнетанием следует кульминация.

В гадальном салоне что-то негромко звякнуло — будто лопнула старая лампочка, сверкнув напоследок жёлто-синей вспышкой и разлетевшимися осколками стекла обозначив свою кончину.

И напряжение ушло.

Мара поднялась, вздохнув, прошла в гадальный салон и вернулась — с двумя шкатулками. Одну я знала — в ней лежали наши контракты — свой я отдала ей на хранение, едва Джексон мне его вернул. Эту шкатулку она открыла первой.

Вместо бумаги на тёмном бархате лежала горстка тёмно-жёлтой пыли.

Она открыла вторую. Контракт там был только один, и она подвинула шкатулка Джексону. Тот протянул руку — у него немного дрожали пальцы — и вытащил свиток. Развернув и прочитав, уронил на стол, глядя на владелицу кофейни круглыми от шока глазами.

— Пятьдесят четыре года, — подтвердила она. — Ты не со мной заключил контракт, Джексон. Ты потребовал невозможного — и тебе ответили. Пятьдесят четыре года — полагаю, последнюю каплю ты выплатишь за минуту до своего последнего вздоха, Джексон. Но что хуже — тебе принадлежат теперь две души и платить вы будете вдвоём.

— Почему? — побелевшими губами спросил парень. Мара лишь устало вздохнула.

— Вылечить болезнь вроде рака — да, чудо, но вполне себе управляемое. Маме Сомин могла помочь какая-то из терапий. Организм справился бы сам. Сработало бы что-то из экспериментальных лекарств. Я лишь сместила баланс, чтобы крошке Сомин было не так больно. Ты же его нарушил, и настолько сильно, что вы оба будете теперь платить по нему всю жизнь. Нельзя забрать чью-то душу, Джексон, даже если ты делаешь это из любви.

Я сидела, не зная, что говорить и думать. Странные ощущения плавали вокруг меня и во мне, и слова Мары лишь усиливали их, не давая возможности сосредоточиться. Единственное, на что меня хватило — протянуть руку и переплести свои пальцы с его. Он сжал наши руки и кажется, нам обоим это придало сил.

За прошедшие сутки ни один клиент не зашёл в кофейню — будто кто-то оградил нас невидимой стенкой, давая разобраться с произошедшим. Мы с Джексоном сидели всю ночь в старых уютных винтажных креслах, и говорили, и говорили, и говорили. Мы признавались: я в том, что обманула, а он в том, что сдался и испугался, хоть и не поверил моей лжи. Мы обвиняли: он меня — в самопожертвовании, а я его — в глупости. Мы рассуждали и думали, как найти выход и как нам жить дальше. Мы не сделали всего двух вещей — ни разу не дотронулись друг до друга, и ни разу не усомнились в нашей с ним любви.

У нас теперь впереди была целая жизнь, чтобы ею насладиться.

А наутро, когда тени метались, странно переплетаясь в неверном свете, Мара позвала нас попрощаться.

— Здесь документы на кофейню, — она выложила на стол тяжёлую кожаную папку, набитую бумагами. — В моём присутствии здесь больше нет смысла, а я всегда хотела попутешествовать. Но вы звоните, если что — я обещаю, что приду на помощь всегда, если в ней действительно будет необходимость.

— Мы не знаем, что делать, — угрюмо сказал Джексон. В наших с ним головах всё ещё царил сумбур, но даже так я понимала, как ему нелегко в этом признаться.

— О, вы во всём разберётесь. Те книги в сундуках в мансарде — они вам точно помогут, — ответила женщина. Она ни капли не изменилась за все прошедшие годы — те же джинсы, толстовка, кроссовки, сумка и торчащая из неё бутылка воды. Следующей она вытащила шкатулку и положила её на папку. — Думаю, Сомин справится с гаданием, а из тебя выйдет неплохой бариста. Впрочем, если вы не хотите работать тут — найдите другое место. Просто здесь безопаснее всего. Но не старайтесь сбежать от исполнения желаний — сами видите, к чему оно может привести, — посоветовала она напоследок.

А затем крепко меня обняла, махнула рукой Джексону и ушла в сторону ближайшего парка — туманная улица быстро скрыла её силуэт. Мы вернулись, на мгновение застыв на пороге. Восход бил нам в спину и на пустой стене кофейни отчётливо высветились наши тени.

Две чуть размытые рогатые тени.

Конец