И линия начинает размываться (джен)

Майкл ходит, чеканя шаг, высоко несет голову. Вот только Том видит, как тошно ему, как стыдно.

Майкл прячет руки в карманах, но мешки под глазами спрятать не может.

Майкл погас, потух, он, кажется, бесконечно прокручивает в голове тот день и все решить не может: правильно ли поступил?

Миссис Коул вызывает его в кабинет и расспрашивает. И Том знает, что Майкл расскажет ей все-все, и про пришествие с Эми, и про то, как начали травить Фила, про то, что Джереми исчез куда-то вечером предыдущего дня (Том знает это, так же как знает то, что Джереми любит сидеть в одиночестве в нише на третьем этаже).

Майкл, конечно, все расскажет, потому что Майкл — бесконечно принципиален. У его понятий о норме широкие границы, но причинение тяжких телесных туда все же не вписывается.

И Джереми не вывернуться теперь, не выкрутиться, потому что никто ведь не знает, сидел ли он в той нише в тот день. Потому что Майкл — он же упрямый, Майкл считает, что Джереми зашел слишком далеко, он не будет теперь его защищать.

На самом деле, Том тоже не ожидал такого, он не ожидал: все ведь знают, насколько Майкл верен, все знают, что это тот, кому можно доверить спину.

Том фыркает и сводит кончики пальцев. Он обещает себе, что обязательно извлечет из всего этого урок. Он обещает себе, что всегда будет помнить распахнутые глаза Джереми.

Вечером Том читает книгу. То есть он скорее смотрит в книгу, обдумывает происходящее и пытается придумать выход. Том верит, что выход есть, причем есть такой выход, который не заставит его в очередной раз думать о выходах.

В комнату заходит Денис — до звона напряженный, как струна натянутый, его руки дрожат, а сам он в отчаянии. Том подбирается — он чувствует, что вот еще немного, один неверно заданный вопрос, и он всем все расскажет, слова потекут из него, потоком хлынут — яростные, обличающие, бичующие. Денис давно уже утратил свое чуть не легендарное самообладание, и как только это кто-нибудь заметит — все, конец, партия будет доиграна, а добро победит зло.

Том тихонько улыбается — какое из него зло? Он просто делает то, на что его толкают обстоятельства — пока, но вот потом он сможет, потом он научится, потом он сам будет создавать эти самые обстоятельства, он ведь уже понял, насколько они бывают сильны.

Том думает о том, что же делать, как заставить Дениса замолчать, чтобы он не начал болтать только лишь затем, чтобы Дениса не забрали в тюрьму, или куда там забирают несовершеннолетних.

Том знает, что сможет оттянуть день, когда Денис решится, но ведь оттянуть — этого еще ведь недостаточно?

Дениса хватит еще на неделю максимум, неделя — на то, чтобы побороть страх перед полицейскими и миссис Коул, на то, чтобы понять, что не было у него причин избивать Фила, на то, чтобы решиться оставить Эми.

С Эми, кстати, тоже ничего не решено.

Тому кажется, что она ни с кем, кроме Дениса не общается, но он не хочет в очередной раз ошибиться. Том теперь предпочитает перестраховываться и отчаянно не любит ошибок.

Фил лежит в лазарете, Том приходит туда, не в силах сдержаться.

Он как раз одергивает куртку, поправляет ворот и собирается с силами, когда из дверей палаты выходит Денис. Том ошарашенно моргает, но сдерживается, а вот Денис ведет себя неправильно и глупо — отшатывается, деревенеет, молчит. И глаза такие становятся — пустые-пустые, не пробьешься, не узнаешь, о чем думает. У Тома перехватывает дыхание, и мысль какая-то крутится, не давая ухватить себя за хвост. Денис идет мимо, прямой, будто аршин проглотил, а Том пытается взять себя в руки. Настроение меняется быстро, как на качелях, вот только казалось, что наступило озарение и теперь все будет хорошо, как паника захлестывает и хочется сбежать, укрыться, уткнуться носом в колени и никогда не вылезать. Вот только Том всю жизнь считал, что от опасностей прячутся лишь слабаки.

Том проходит в комнату. Фил лежит, замотанный, в лице ни кровинки, Том смотрит на перевязанные пальцы и вспоминает, как давил их каблуком, до хруста, чтобы Фил никому ничего не сказал, не написал, не выдал. Смотрит на синяки, и ему по-глупому кажется, будто они по форме совпадают с подошвами ботинок. Глупая мысль, конечно, но Том жалеет, что нельзя причинять вред и боль, не оставляя следов. Тому просто противно смотреть на то, во что превратился Фил.

Фила скоро увезут в нормальную больницу — об этом шушукаются все вокруг.

Том не знает, что будет делать, когда Фил очнется. Том уверен, что сможет заставить Дениса и Эмми замолчать, он пока не знает как, но уверен, что сможет.

Том не знает, что делать с Филом. У Фила множественное сотрясение, но Том даже не обольщает себя надеждой, что тот потеряет память или способность соображать.

Том думает, не воспользоваться ли ему снова тем ножом?

Том не может сосредоточиться. Сила расцвечивает все вокруг новыми красками, рвется, требует чего-то, Том нервничает.

«Что-то будет», — думает он и ждет.

— Эрна Сиверстсен? — дверь открывается, и из-за нее высовывается миссис Коул. — Подойдите ко мне, пожалуйста.

Том замирает, настороженный, сводит брови.

С Эрны все началось.

За обедом Эрны нет.

Том ждет, нервы его, как струна, натянуты.

— Бедная Эрна, — говорит Вэнди Трише.

Том навостряет уши и прикрывает лицо чашкой.

— Ее маму зарезали, слышала? — говорит она и сочувственно кривится.

— В какой-то пьяной драке, столовым ножом, — морщится.

А мир взрывается — так кажется Тому. На самом деле взрывается чашка у его лица, брызгает мелким крошевом и чаем.

— Что ж такое-то! — причитает миссис Коул. — Что ни день, то происшествие!

Они идут в лазарет — лицо Тома покрыто густой сетью мелких кровоточащих царапин, хорошо хоть глаза успел прикрыть.

Почему-то все осколки, все брызги полетели в сторону Тома, никто больше не пострадал. Том даже знает почему.

В лазарете лежит Фил.

В лазарете лежит Эрна.

Тому почти плевать на Фила (пока тот молчит), но вот от Эрны он не может оторвать глаз.

— С ней все хорошо, — объясняет миссис Коул. — Просто нервный срыв.

— Все хорошо! — передразнивает миссис Медоуз, старая седая медсестра, стоит только той выйти. — Я бы на тебя посмотрела, старая пьянь.

Голос у нее скрипучий, а слова резкие, отрывистые, она будто выплевывает их.

Она смазывает царапины Тома перекисью, продолжая ворчать:

— Нервный срыв — это вовсе не «все хорошо», а эта девочка — посильнее многих, ее так просто не сломать.

Том жалеет, что не слышал этих слов раньше, до всей этой истории.

Перекись жжет нестерпимо, но он воспринимает это как должное (как наказание), и потому молчит.

Том думет, что надо учиться сдерживать силу.

Том не хочет думать о том, что мать Эрны убили ножом, он не хочет вспоминать, как отчаянно желал ей смерти.

Он вообще думать не хочет.