Антро львиная проза: Священная Стрела (джен)

Выходить самой нельзя, очевидно — чем дольше она здесь сидит, тем больше у них времени.

Мауна утратила чувство времени, не зная, что с собой делать. Она просто лежала на кровати и смотрела в стенку, укрытую тканью; ушами лисьей маски она стучала в ту самую стенку. Она заботилась будущим, но она совершенно не знала, что в нём может быть. Возможно, всё поймут и простят, почти все Вестающие эксцентричны, а она тем более имеет право быть таковой; ну, переоделась в дхаарку, отправила своих на все четыре, ну с кем не бывает. Возможно, не простят и засмеют такое падение достоинства Ашаи-Китрах, и попросят на Разоблачение, возможно — сделают Изгнание. Штука лишь в том, что у Вестающих нет Разоблачения и нет Изгнания — ты или во Внутренней Империи, или мертва.

В комнате стало темно, потому что вечер. К ней никто не заходил, никто не интересовался, но она слышала и знала, что её (дхаарку Мауну-Тою) стерегут, уже двое, у входа. Несколько раз слышалась какая-то суета, беготня — возможно, пытались найти саму Мауну, или что; хотя толку — вся крепость видела, что она куда-то уехала с палатной псевдотелоохраной, по важному делу, и эта самая охрана вернулась обратно — она наблюдала это из окна, с облегчением. Значит, Мирь и Тоя всё сделали верно.

Тоя. Вот что, подумала она. За всё это время, считай, за целых этих два года, она так и не узнала: что тогда, в самом начале, что произошло с ней, с Бастианой и со Селестиной? Кто-то что-то действительно крал? Зная всех, Мауна знала, что это практически невозможно. Интересно, а надевала ли Тоя пласис Амаи, по глупости, чтоб в зеркало посмотреться? Сложно сказать: там Тоя что-то недоговаривала, недосказывала, она помнит её полуправдивый рассказ. «Ваал мой, сколько времени было, а так ни разу и не спросила»; что-то её начал мучить этот секрет.

На столике перед зеркалом лежал яд, который вынула из сумки пласиса, и он манил простотой и ужасом. Встала, надела себе шею — страхи нужно держать поближе. И легла обратно, вздохнула.

Вдруг у двери — знакомый голос, навострила уши.

— Дхаарка ещё там?

«Тай!», — со сладким ужасом подумала она.

— Там.

— Приказано решить вопрос.

И кто-то зашёл, закрыл дверь. Мауна-дхаарка резко привстала на постели. Вот так он её и встретил: Мауна — испуганная, взъерошенная, грустная.

— Тай? — злобно зашептала, пытаясь встать. — Ты что здесь дел…

Встать ей никто не дал. Мауну тяжело придавили к кровати. Мауне укусили подбородок, промахнувшись. Всё больно, ей в грудь и живот впились железки брони, острые края. Она попыталась исправить своё такое сложное положение (хвосту больно, лапы сдавило), но лишь стукнулась об изголовье кровати. Её тяжело, жарко зализали, они оба неумело целовались, кусая друг друга. Обняла его за гриву, вцепилась когтями в железо и твёрдую кожу и уже не отпускала, грива лезла ей в нос, рот, глаза.

— Ты втай пришёл отрубить мне голову? — спросила ему в ухо, а затем укусила-зализала его.

— Надо уходить, — закрыл он ей рот, отстранившись и лёжа на ней, прямо так, в перчатке, не церемонясь. Он прислушивался, что там как в мире происходит. И только убрал руку, что-то ещё умное хотел сказать, а Мауна его лизнула.

Встал и забрал-поднял её с кровати, как игрушечную, за плечо; затиснул ей талию, аж выдохнула. Но нет тут-то было: самки всегда привносят неожиданности в любые планы, проекты, среды — то глупые, то вздорные, то очень необычные, то светлые, то трудные; или вот такие — колючие и требовательные. И да, не потом (как было б разумней, но где разумное, а где львицы, в самом деле), а вот именно сейчас. Было уже это «потом», проходили, знаем, неа. Мауна парочку раз стукнула его, по морде когтями дала — дерётся, а другой рукой просто уцепилась в него. Кажется, шипела. Точно скалилась.

Единственное, что с себя снял Тай, так это перчатки. С неё снимать ничего не стал, даже мрамрийского пояса — незачем. Мауна бросилась обратно на кровать, ей задрались лапы, да так сильно, что больно; она с ужасным ужасом подумала, что сейчас её отымеют, как самую последнюю дхаарку. Хорошо дхааркам, подумала она. В неё трудно и тяжело вошли, без предисловий и забот. Можно зарыть ему когти в гриву, подумала она. Стонать, дышать, всё запретили — полный миеин от его ладони. Мауна грызла ему пальцы, закрыв глаза. Её лапы на его плечах, и в них снова-таки впивается что-то неудобное, острое, но куда тут убежишь, да и не стоит роптать на судьбу, если тебе просто и бесхитростно пришли снести голову.

За дверью двое прислушались, один даже наставил ухо к двери.

— Он что, её трахает?

— Вроде того.

— Это он так решает вопрос?

— Вроде того.

— Я вот думаю… Чё, так можно было?

— Нам стеречь её приказано, чтоб с этажа не ушла.

— Я вот думаю… Если трахаешь, так она ж не убежит.

— Слушай, не грузи. Дхаарка Вестающей, а это — семейный Вестающей, пусть себе ебутся, — справедливо рассудил второй.

Кажется, Тай перестал чем-либо интересоваться, даже ею, лишь только собой. Он убрал ей руку изо рта. Ладно, и она улыбнулась; такую улыбку на ней можно было увидеть только пару раз: один — надышалась аррой (для интереса), второй — взяла слишком сильную сому. Он уже так её вжал, так всё туго и больно, что она чуть не взрычала, но запретила сама себе, закрыв рот. Внутри было влажно и тепло (ведь влажный, лунный, тёмный мир самки), но вдруг волнами встало по-иному влажно и теплей, волнами, слаще и лучше. А Тай весь так растаял, так обмяк, и всё перестал, всё. И ладно, и пусть, и хорошо. С Жертвой было не так, с Жертвой было по-другому, она была совсем занята концентрацией воли, ритуалом, она даже не помнила особо ничего. А тут — никакой воли, полная сдача, ничего делать не надо, ничего, совсем…

— Много крови, больше крови, — Вестающая, она здесь точно ничего не забудет; ритуалы и слова — это к ним.

Мауне до безумия сильно сейчас захотелось пообниматься, поваляться с ним. Вот чтобы он на ней валялся, а она его обнимала; если он ещё залижет, где угодно, да всё равно, то вообще. Она его тоже будет, честно-честно, пусть трогает себе её, где захочет, честно-честно. Она даже царапаться не будет, клянусь.

Но Тай встал, растормошил себе гриву, по-деловому и тщательно надел перчатки. Взял её отсюда, из кровати, она взялась неохотно, повисла на нём.

— Пошли, Мунь. Иди сюда, — что-то вытаскивал, и она не давала по-львиному этого сделать, всё ещё обнимая его. — Давай, — натянул ей на голову небольшой мешок (тот самый, которой Тоя пользовала для шерсти в пряже). — Ты — дхаарка, я веду тебя казнить. По приказу Хозяйки.

— Что угодно, — ответила Мауна из мешка. — Дай мне только сирну, она на столе.

— На, — дал ей руку.

— Засунь мне за пазуху, — захотела, чтобы сам ей засунул. — Ещё ленту, она в шкатулке. И ещё письмо. Маска, лента, письмо.

— Зачем, Мауна?

— Не говори! Засунь!

— Шкатулка закрыта.

— Ваал, Тай, разбей её.

Разбил мечом, всё достал.

— На, — всё сделал, всё позасовывал ей. — Идём.

Он ещё ей перемотал руки спереди шнуром, но не связал.

— Держи шнурок, чтоб не размотался сам, — сказал ей на ухо. А она его возьми и лизни.

Вышли.

— Ты куда её ведёшь?

Тай показал вниз, а потом показал на шею, мол, всё, допрыгалась дхаарка.

— Уточнить надо, погоди.

— Нечего тут уточнять, Ва-Мауна приказала. Она сейчас вернётся как раз, если не уже. Она, — показал на Мауну, — семейная, не под вашей ординацией.

Это сработало. Ваал, это сработало. Он повёл её по коридору, потом вниз по ступеням. Ваал мой, они даже вышли наружу. Он вёл её небрежно, нарочно.

Пару раз спросили:

— Это что?

— Наша дхаарка. Приказ Хозяйки.

Посадил её на что-то, Мауна не видела толком: то ли на двуколку, то ли как. Всё, поехали. Нет, встали.

— Что это такое? — спросили у врат, а врата — закрыты. Вечер, темно уже, факелы.

— Наша дхаарка. Приказ Хозяйки.

— Приказ закрыть крепость, никого не выпускать, до особого, — с удовольствием загнул привратный.

— Так ещё наша Хозяйка не вернулась, — возмутился Тай.

— Вернётся — откроем.

— Она не под вашей ординацией, — показал на Мауну, улыбаясь.

— Ничего не знаю. Сними с неё мешок, — главный привратный, естественно, действительно ничего знать не мог. Сказали закрыть — закрыл.

— Да мне её это, — показал Тай себе на шею, — надо с ней прокатиться. Отвезти к Хозяйке, — приморгнул, сделал легатный жест кулаком вниз: «убить, забаранить, убрать, завалить, стофетить, внахеймить, замочить».

— Зачем тогда ехать? Кидай в подвал.

Мауне не было страшно. Вообще. Ей с Таем совсем не страшно. С Арзисом даже вот было страшно иногда. А с ним — хоть бы что.

— Сними с неё.

Тай вздохнул, спокойно и медленно снял с неё мешок. Мауна сощурилась от факела. Тай побил ей пальцем по ушам, мол, вот кольца, вот дхаарка. Привратный, да ещё один возле него, посмотрели на всё это с каким-то то ли подозрением, то ли недоверием; экая дхаарка, странная какая-то. Ты если смотришь в течение жизни на самый разный львинород, то можешь сказать, вырабатываешь чувство: вот это — дхаарка (и даже, возможно, определишь породу); вот это — юнианка (симпатичные, стервы); вот это — северянка, Сунгкомнааса (вы бы видели); вот это — хустрианка (приличных львиц из Хустру не бывает); вот это — найсаграя (добрые и надёжные, только если не любите широкие морды, тогда не пойдёт); вот это — андарианка.

— Ну тащи её в подвал, и…

— Стоять! Не выпускайте их! — выбежали из крепости, кто-то.

Тай стащил её с повозки за одежду, и предпринял единственное возможное, но на самом деле — такое невозможное — потащил Мауну к вратам крепости. У него была крошечная надежда — возможно, в этой крепости есть маленькая дверца, которую он в своё время, вместе с другими львяками, называл «кошачьей», ну или «кошаткой». Если очень повезёт, то она будет. Если очень-очень повезёт, то можно успеть сдвинуть с неё засов. Если очень-очень-очень повезёт, то она будет просто открыта, просто пихни плечом и убегай (на своих двоих, и это с ноющей лапой после «Гельсианского инцидента», да). Но дверцы нет, и они оба просто забились в угол врат.

Мауна даже успела скинуть шнур с рук, и даже успела вынуть сирну в этом угле. Она решила спрятаться за Тая, сзади, обняла его, ну прямо держит его в заложниках; но не от страха, а чтобы не вздумал — ни в коем случае! — отпихивать её от себя, или, освободи Ваал, отдавать _им_, выторговав ей жизнь или ещё какую чепуху.

— Не скажи вздумай Тай, не скажи, я кто, не говори, — запуталась в словах в их углу, так непозволительно для Вестающей.

Всё, что у Тая есть — это меч. Он отличен с ним, но тут всё без особого толку. Во-первых, на них уставилось протазанов штук так четыре. Теперь пять. Уже шесть. Можно не продолжать, но ладно, во-вторых, у него нет щита. Зато у него есть Мауна. Вот и всё.

— Бросай оружие, ты что творишь!

— Взять их живьём! — заорал кто-то важный, и даже знакомый Мауне голос. — Только живьём!…

— Сеть тащите! — толково предложил кто-то.

Тай рассудил по-своему, как освободиться от объятий Мауны, что могут и её привести к гибели. Броситься на острые, колючие, маленькие, железные вещи ей не даст чувство страха самки, и расчёт отказался верен — когда он очень быстро, очень внезапно бросился вперёд, то Мауна не последовала за ним; а столпившиеся слишком тесной шеренгой стражники крепости, что не все додумались прикрыться щитами, не смогли толком ответить, он вошёл в дистанцию и красиво вогнал в кого-то меч. Естественно, принявший удар вмиг стал небоеспособным; естественно, Тая окружили и тут же и поддели одним протазаном, второй вогнали в броню (не прошло); третий (прошло); четвёртый (прошло); пятый (в голову, всё).

Бросилась и Мауна вперёд — она не хотела оставаться одна, ей надо за Таем. Но львица к кинжалом — это не очень страшно, это почти не страшно. Никто колоть протазанами её не стал, сам главный привратный просто схватил её за руку, и всё, что сделала сирна — проехалась по броне, поцарапала кожу наруча. От схватил её за правую руку, дал ей перчаткой в зубы, свалил наземь, и на этом борьба львицы, считай, окончена. Сирну она не выпускала даже на земле, хотя так её не бил никто и никогда, и она даже не могла представить, что это _вот так_ (Арзис всегда прав: «Тебя ещё никогда не били по морде»). Усевшись на ней, привратник очень просто вывернул ей кисть и забрал оружие.

— Вот же бойкая сучка, — даже по-доброму отметил он.

— Зачем его завалили! Разойдись!

— Это дхаарка, или как? — недоверчиво спросил привратник, приглядываясь; его подчинённый держал факел. Он даже увидел часть инсигнии на шее.

Но над Мауной ещё склонился кое-кто. Она не видела, кто — она еле соображала вообще.

— Это — дхаарка Ваалу-Мауны, — очень уверенно сказали ему, и отпихнули. — Уйди все, разойдись! Дайте мешок, бегом!

На голову снова надели мешок, другой (запах иной, смогла учуять Мауна). Её снова повели вслепую, но по-иному, чем Тай. Тот вёл её вроде так грубо, а на самом деле — так бережно. Тут повели по-настоящему: ей заплетались лапы, ровно идти не могла, но её просто и сильно тащили, не церемонясь. Какие-то ступени. Куда-то вниз. Ещё. И ещё…

Потом бросили на холодное, каменное. Связались руки под коленями, и она так посидела чуть, а затем упала на бок. Дурное дело — только ударилась о камень пола. Стукнули двери, это её закрыли.

Так немножко полежала, с мешком на голове.

Только встала, еле-еле, как тут за дверью вдруг кто-то негромко переговаривается

— …возникнет куча вопросов…

— …все думают, что она уехала…

— ...точно она?

— …она.

Кто-то снова вошёл. Мешок снимать не стали, но зато растормошили ей платье. Постучали по инсигнии. Перевернули, обнажили инсигнию у хвоста. Тоже по ней постучали. Она слышала неровные дыхания.

Вышли, и она снова полежала, не вставая. Шёл оживлённый спор, обсуждение, но она ничего не слышала, как ни пыталась вострить уши. Это было трудно, невозможно — они не вставали под мешком, не давал. Затем снова потащили куда-то, и Мауне подумалось — глубже, дальше, не вверх. Снова бросили. Она ничего не спрашивала, ей ничего не говорили.

Тут пришлось полежать. Смогла усесться — пришлось посидеть. Додумалась, что можно доползти так, на заду, со связанными лапами, к стенке, чтоб легче. Стенка влажная, фу. Во рту солёно, очень болит нос и челюсть, зуб расшатан или вовсе сломан.

Снова кто-то пришёл, и Мауна вот теперь ощутила страх; очень сильный ужас, это как первые разы сновидеть, только хуже. С неё сдёрнули мешок, был свет факелов, и здесь, в её новой… хм… обители… комнате… камере — была даже Чаша Ваала, она тоже давала свет. С неё снял мешок Безмолвный, она сразу узнала облачение. Был ещё один; они без слов, без всего, просто развязали её, а затем привязали к столбу. Она не сопротивлялась. Привязали внизу за лапы, руки тоже начали вязать сзади столба.

— Не так, раскиньте ей руки в стороны, да не сзади. Вон же, — раздался голос слева, и это первый голос, что надёжно узнала — Ваалу-Ифана. — Всё, идите.

Безмолвные без единого слова ушли и осторожно закрыли за собой дверь.

Перед ней действительно встала Ваалу-Ифана. Самое удивительное, что она держала кружку в руке, из которой шёл пар, и Мауна даже узнала запах — это кофе (Вестающим он строжайше запрещён, как и многие чаи — очень портит сон). Кофе часто и много где подаётся среди патрициев, да и не только, потому запах знает, а вкус — увы.

— Ваал мой, разбудили. Срочно, то да сё, — отпила она из кружки. Глядела ей в глаза, вскользь, и так, на всю неё. Взяв себе маленький деревянный стульчик, села на него, болтала кофе и пила. Она пласисе, но таком, простеньком. У неё есть амулет, сирна, стамп, всё как полагается. Мало того, у неё ещё одна сирна в руках есть.

Выпила и поставила на стол, и кружку и сирну, на котором был и красивый кофейник, не чета грубой кружке, и всякие инструменты, ну вроде как у кузнецов или там плотников. На нём — незажжёные факелы, много. Есть ещё закрытая книга. Зевнула, облизалась, утёрлась ладонью. Освободив шлейфы, закатала себе рукава пласиса повыше и мгновенно завязала их крест-накрест через грудь, годами отточенное движение. Мауна вспомнила, как мучилась с этим, когда надо было омывать и заматывать в ткань Амаю. Плохая бы из неё вышла простая Ашаи-Китрах. А, может, она вообще плохая Ашаи-Китрах — хорошие к столбу в подвалах крепости не привязываются.

Ифана подошла, разрезала ей платье, так и сяк, освобождала от одежды. Долго ей давался мрамрийский пояс, она хотела его просто снять, но не могла справиться с его защёлкой (хитрая она какая-то, Мауна тоже с ней намучилась). Решила решить проблему просто, и тоже разрезала его. Вышло, но порезалась; посасывая палец, но не ругнувшись, бросила его в сторону.

Холодно. Вообще-то, очень холодно, фу. Сейчас бы в ванну с Тоей.

Остались ещё медный символ Ахея и кольцо Арзиса на шее, и ещё кое-что. Это всё заинтересовало, Ифана взяла и без всяких трудностей зажгла игнимару на левой руке, без всяких энграмм и подготовок, и присветила себе.

— «Не верю словам», — прочла на кольце. — Ну, это не про меня. Я верю — мне не врут, — и угасила игнимару, сжав кулак.

Разрезала шнур, сняла, всё тоже бросила на пол. Знак Ахея не стала поднимать, о нём речи не завела. Но за кольцом нагнулась, попробовала натянуть на палец.

— На льва, — определила, и унесла его на стол.

Далее — яд на шее.

— Этого тебе не надо, — взяла и тоже поставила на стол.

Встала перед Мауной, уставила руки в бока, хозяйски осматривая её.

— Давно я с дхаарами не работала. Скажи, куда делась Ваалу-Мауна?

Мауна молчала.

— Она уехала сегодня днём, и никто не знает, куда. Все волнуются. Её телохранителя сейчас убили, с тобой. Ты — её дхаарка, очень ценная, насколько знаю. Куда уехала Хозяйка?

Мауна молчала. Она хотела попробовать взять её эмпатией, но та умело избегала взгляда, всё только вскользь. Это странновато, ведь надо знать, что у противницы есть эмпатия, и брать этот скользящий взгляд как щит; а какая может быть эмпатия у дхаарки? Она не хотела говорить «не знаю» — ведь Ифана узнает её голос, это точно. Странно, что она не видит инсигнию на шее. Странно, что она не замечает, что львица перед нею мало похожа на мрамрийку, и много, очень-очень много — на андарианку.

Ифана зажгла игнимару на правой руке, теперь уже прямо перед её носом, а потом приложила ладонь прямо _туда_.

Если обжечься обычным огнём, то это жжёт. Если обжечься игнимарой, знает Мауна, то это жжжёоооот, и мучительные, колючие волны, вот как лапу засидишь, только во много раз хуже. Мауна сразу поняла, что сойдёт с ума; она сдастся сейчас же.

— Не знаю!

Ифана забрала руку, угасила игнимару. Набрала воды из ведра в ковш, окатила её.

— Давай ещё раз.

— Не надо! Это я, Мауна, это же я, Ифана! Посмотри на меня!

Та похмыкала в смехе, и снова зажгла игнимару:

— Ваал мой, Мауна. Да я всё понимаю.

Но угасила, ибо заметила на полу, среди одежд, много всяких артефактов.

— Так… Что у нас тут.

Первой взялась маска лисы. Ифана долго её рассматривала, стараясь понять, что это такое и зачем. Даже посмотрела из неё изнутри, напялив на себя.

— Это тебе зачем?

— Зачем мучаешь, сестра? Ты же Ашаи-Китрах, знаешь, что я — Ашаи-Китрах. Кто тебе приказал?

— Какая ж ты Ашаи… — безнадёжно махнула рукой. — Какая ты мне сестра — ты в дхаарку переоделась. Маска зачем?

Поскольку Мауна ответила не сразу, Ифана убедительно зажгла игнимару на миг, и Мауна подумала куда быстрее:

— Мне её подарила Амая. Похожую. Точно такую же, — быстро ответила.

— Кто такая Амая? — Ифана держала маску за ремешок, на весу.

— Ваалу-Амая, моя наставница.

— Плохо справилась твоя наставница, — хмыкнула Ифана. — У неё ученица в дхаарках ходит.

Ифана повертела маску в руках.

На самом деле, она просто без ума от радости; не выказывала, нет-нет, всё при ней. Ей ни разу в жизни не попадались Ашаи в руки; а тут — вот, прошу, разрешили, даже приказали — делай, что хочешь, до самого конца. Из обычного львинорода что там выжжешь игнимарой, небольшой доход; но с Вестающей, настоящей, верно, можно столько сил надоить, пока не сдохнет, что просто кошмар. Такому, конечно, в дисциплариях не учат, но она умная — до всего сама дошла.

У неё ж не просто так сильная игнимара. Кто-то должен платить за этот праздник.

— Давай, голову давай. Ниже, — надела Вестающей. — Вот. Теперь вообще, хоть портрет пиши.

Мауне вспомнилось, как с неё писали сестропортреты, и как приходилось сидеть (ненавидела).

Дальше пошла лента.

— Это что? — выразительно посмотрела.

— Лента. Тоже от Амаи. Слушай, Ифана…

— Тихо, тихо. Не надо, — отмахнулась та. Рассмотрела под светом Чаши Ваала: — Луана. «М». Соляр. «А». Сикстима. Энграмма, что ли… Подарок?

— Да. Большой.

— Маленький, — бросила её в Чашу Ваала, в огонь. — Так… А это у нас… Письмооо. Давай прочтём.

Мауна молчала.

— Сожги, когда прочитаешь… не оставляй следов… сожги… Эм. Кхм. Муниша, — церемонно зачитывала Ифана, поглядывая на свою немногочисленную аудиторию, — море мы нарисовали. Но утону в нём только я. Ты непременно живи в доме. И ещё. Не… — сощурилась. — Ах да. Не разбивай клятв. Не разбивай клятв. И… — пыталась прочесть, но там всё зачёркнуто, Мауна бы многое отдала, чтобы знать, что такого там Амая зачеркнула. — Вечно твоя. Амая. Почерк ужасный.

Посмотрела на Мауну.

— Даже тут наставницу не уважила, не сожгла. Уважу-ка я, — и бросила письмо в огонь Ваала. — Зачем в дхаарку переоделась и куда твои уехали?

— Её приказали убить, а этого нельзя было допустить.

Ифана ещё и сирну Амаину взяла со стола, получше рассмотрела, прочла гравировку; ей отдали её привратники, ну и не странно — сирну положено отдавать Ашаям, она не для светских и не для львов. Та упала. Та снова её поставила.

— Ты ещё и сирну наставницы украла. Ваал, да что ж такое. Куда катится эта целая Империя Сунгов… Ты скажи, почему нельзя было убить дхаарку?

— Потому что Вклятва.

— Вклятва?… — задумалась Ифана, и ничего не поняла. — Кто её убить приказал?

— Имперская тайна, — и действительно, это Имперская тайна.

— Огнеясно, — зажгла игнимару Ифана.

Мауна не знала, что некоторые, которых Ифана пытала днями, от одного слова «огнеясно» сходили с ума, уже зная, что за ним будет.

— Ифана, сестра, не надо, это очень больно, — запросилась Мауна. Вырываться не пробовала, но сжалась.

Бесполезно, огонь прошёл волной по телу. Захотелось умереть. Окатили водой, бесполезно. Всё равно хочется умереть.

— Кто приказал? — Ифане, на самом деле, всё равно, что спрашивать. Она так-то много чего спросит, ночь длинная, и запишет себе в книжку, вот же она, лежит на столе; из львинорода любопытнейшие признания можно вытаскивать. А тут — целый клад. Сегодня ночью столько всего узнает, что рука записывать устанет.

Амая, Внутренняя Империя. Охотные Земли. Хочется туда, хочется отсюда. Там можно охотиться, там можно стрелять Вестями, там можно есть стрелы чужих Вестей или кусать иных Вестающих. Эта пытка, это похоже как с Жертвой, там тоже в момент жгло, но несравнимо-несравнимо-несравнимо меньше. Жертва. Охотница. Ненависть охотницы — вечна, и надёжна, как солнце. Жертва. Пожирать Вести, вгонять в себя. Тай меня _открыл_, это как с Жертвой. Жертва.

— Огнеясно, — снова игнимара, и снова ладонь — туда.

Охотница, как учила Амая. Жертва. Надо всему отдаться, всё вбирать, собрать всё намерение _там_. Второе: когда Жертва освобождается, надо не упустить миг, читай энграмму: «Жертва — мне, Тиамат — тебе». Можно шептать, в это время львы не обращают внимания ни на что, так учила Хирана. Пусть лежит на тебе, не отпускай его, читай, обними его, читай; он будет думать, что тебе так хорошо, что ты аж забылась и шепчешь абы что, любовь, связь, страсть. Мауна так и делала, Мауна прилежна, она не отпускала ту Жертву, льва Ману, он почти вечность на ней пролежал. Да, Ифана, очень хорошо, держи, держи ещё, игнимара стала не безумно жаркой, а прохладной, потом тёплой, как золотая вода, ещё держи. Куда же ты! Озадачилась, разозлилась, смахнула игнимару с правой руки, вспыхнула левой, ещё, какая ж ты умница, Ифана, всё то ты прилежно делаешь, прямо как я, держи ещё, ещё и ещё.

— Жертва — мне, Тиамат — тебе, — Мауна не замечала, что говорит это уже вслух.

Ифане кончилась игнимара на одной ладони, потом на второй; самая долгая из всех, что она выдавала. Руки страшно закололо, чего не было уже очень давно, много-много лет. По привычке окатила пленницу водой, а затем сама всунула руки в ведро, потому что невозможно терпеть эти иглы.

— Я тебя, суку, дожарю, — слабо пригрозилась. — Терпеть… вздумала…

Последнее, о чём подумала — почему у той ожогов там нет, ей уже шерсть должна пылать. И свалилась, прямо у ведра, перевернув его.

Всё это Мауну не озаботило, все эти обмороки и перевёрнутые вёдра. У неё шумело в ушах, кружилась голова, экстаз золотой воды везде и всюду, очень много. Просто блаженство. Так бы и висеть тут, привязанной за лапы, с руками в стороны, всю вечность. Захотелось очень чихнуть, и сделала это, и заболела челюсть — расшатанный зуб о себе напомнил. Осмотрелась. Привязана верёвками — хм, ну это просто.

Мауна — тот случай, когда _хламай_ к ней ощутила напрямую Вестающая, и взяла сразу к себе. Поэтому игнимаре, она, считай, не училась, и знала о ней почти ничего; как и об эмпатии тоже, в своё время, но поди ж ты, разобралась. Так и тут, прочла лишь чуть:

— Иас, иас.

Загорелась правая рука, вообще без труда. О фу, не очень приятно, как простые Ашаи это терпят. Она знает, что гореть надо мало, пять ударов сердца, а дальше — хватит. Но огонь Ваала очень горяч, всё горит от него будь здоров — веревки вспыхнули, пережглись. Отпустили, неудобно повисла; запястья обожглись, но немного. Подула на них, подождала чуть, пережгла и ухватилась сзади за столб, как смогла, а то сейчас упадёшь вперёд и вывернешь ещё себе лапы. Подумала (ну как всегда, Мауна сначала думает, потом делает, хотя… это как посмотреть). Осторожно сползла вниз по столбу, кое-как подлезла вперёд, рывками чуть подтащила к себе Ифану (тяжёлая!). Еле-еле. Взяла у неё с пояса сирну, перерезала себе всё у лап, освободилась. Полежала немного на холодном полу, а то всё затекло. Ой, мешают уши лисы лежать, она ж то снова лиса. Ну ничего, пусть мешают.

Снова голая бегает, ну что ты будешь делать. Тут зябко, несмотря на факелы, и надела себе свои лохмотья; они теперь напоминают халат, потому что всё разрезалось посерёдке Ифаной. Запоясалась шнурком, коих тут сколько хочешь, неспешно так, по-хозяйски отмеряла себе нужную длину, поорудовала сирной (у Ашаи должен быть пояс). Ах да, Ифана. Встала над ней, подняла голову с пола за подбородок, с её сирной в руке. Неа, ещё без чувств.

Подумала. Ашаи-Китрах не может убивать другую Ашаи-Китрах, это запрещено Кодексом, кроме исключительных случаев: самозащита и «свидетельство безумных преступлений». В этом случае — «не одобряется». Если кто валяется без сознания, то уже ни защищаться от неё, ни свидетельствовать её преступления не выйдет. Значит, нельзя, поэтому не будем. Хотя та уже и так не жилец, Жертва она и есть Жертва, тут никуда не денешься; ей осталось два-четыре денька.

Здесь ещё одно ведро воды, всё с запасом для неё, для Мауны. Помыла в нём руки, уселась за столик в своих лохмотьях, закинула лапу за лапу; занялась тем, что возвращала на шнур знак Ахея и кольцо Арзиса, надела себе всё обратно, шмыгая носом и потирая челюсть. О, вот как, здесь же кофейник и кофе, ещё вполне тёплый. Ну чего там, попробуем, вестать вроде как сегодня не очень выйдет. Налила себе в Ифанину кружку, поболтала, понюхала. Попробовала.

— Горький, — испытала новый напиток. — Так себе.

Что в нём только находят?

Рассматривала сирну Ифаны: «Сестринство Криммау-Аммау». Старая, потёртая, ещё с Совершеннолетия. Вот и она: Ифана зашевелилась, пыталась оклематься и понять, что где как. Поднявшись на руках, увидела Мауну, что пила кофе за столиком и болтала лапой. Она потёрла глаза правой рукой — может, поможет? Спит, сновидит, что ли?

— Ты пальцем на меня вверх укажи, и подкинь вверх. Если улечу — значит, сновидение, не тёплокровь, — посоветовала Мауна.

— А?

— Пальцем на меня. Покажи. Вот так. А теперь — подкидывай вверх. Улетела я?

— Куда улет… тела?

— Не улетела. Значит, ты дома, — определила Мауна. — Бери ведро, садись.

Ифана встала, как пьяная. Поглядела на выход из камеры — тяжёлые дубовые двери, маленькая решёточка вверху. Снова на Мауну — та сидит, сирну гладит, тычет ей в стол. Да, сирна! Спохватилась — а её нету. А ещё одна — у Мауны на поясе; ну как на поясе — на шнурке. Аж целых две.

Вместо сирны таки взяла ведро, и, снова-таки поглядывая на дверь, выполнила требование Мауны, и уселась на него возле стола. Ведёрко низкое, поэтому Ифана стала маленькая.

— Я первый раз в жизни кофе пью. Он такой горький. В него как, сахар кидают, верно?

— Там, — показала Ифана.

Действительно, за кофейником скрывалась тарелка, но не с сахаром, а с медовыми сотами — ещё лучше. Какие условия в этой тюрьме! Мауна отломила себе, и кинула в кружку. Помешать нечем, поэтому помешала Ифаниной сирной; неудобно, но уж как есть. Попробовала.

— Ум. Теперь лучше. Спасибо.

— Чего ты хочешь? — спросила Ифана, сжавшись, она стала ещё меньше.

— Ещё кружку надо, ты бы попила со мной. Пить одной — претит, есть же двое. Скажи, чтобы ещё одну принесли, — распорядилась Мауна.

— Что… стражу позвать? Или я… я пойду возьму, ладно?

— Как хочешь, тут твоя ординация.

Ифана начала медленно идти, но ей было страшно идти возле Мауны. И лапы неимоверно колют иглы, попробуй ещё дойди куда.

— Эм… э. Стража. Стража! — попыталась прокричать Ифана.

Довольно долго, сравнительно долго, ничего не происходило. Наконец-то, кто-то притопал по длинному коридору.

— Да, превосходная? — вошёл кто-то. Мауна поглядела, повернула голову — просто стражник.

— Что так долго? — с мольбой спросила Ифана у него.

— Превосходная ж просила отойти, не беспокоить, — удивился стражник. — Как обычно.

— Эм… — покосилась на Мауну, её (свою) сирну, спрятанную в обратном хвате от взоров. — Принеси кружку.

Он посмотрел на всё, кивнул, и ушёл.

— И, и далеко не отходи! — просипела-прокричала вдогонку, и медленно вернулась на ведро.

Кружку принесли. Всё-таки очень необычный сегодня какой-то допрос у Ифаны: заключённая тут львица за столом сидит, кофе пьёт, и Ифана на ведре сидит. Прямо беседа у них.

— Всё в порядке, превосходная? Допрос идёт?

— Допрос, — повторила эхом Ифана.

— Спасибо, — Мауна взяла кружку и налила туда кофе.

Стражник почесал гриву и снова вышел.

— Прошу, — подвинула кружку по столу Мауна. — Мёд?

— Я так пью, — приняла Ифана, и отхлебнула.

Думая, что незаметно для Мауны, попыталась вызвать игнимару. Левая ладонь, правая — нет, ничего; разозлилась, даже зачла энграмму — неа.

— Что ты сделала?

— Обеты запрещают ответ, — поставив локоть на стол, нахмурилась Мауна, глядя в стенку.

— Ты отсюда не выберешься, — нашла во всём этом изъян Ифана.

— Я и не хочу, — пожала Вестающая плечами, тыча Ифаниной сирной в стол. — Куда мне идти?

— Ну как куда… Попытаться убежать.

— Куда?

— В Империи скрыться. Или… к Вестающим другим пойти.

— Я не могу скрыться в Империи, — повертела Мауна кинжал круг оси. — Это невозможно: Вестающей можно стать, но не перестать, я не имею права так исчезнуть — это запрещено, — жестила Мауна перед собой ладонью, так, и вот так. — К Имперским властям не приду тоже — они, рано или поздно, снова меня сюда кинут, круг замкнулся. А к другим Вестающим… а что я им скажу? Что я переоделась в дхаарку, — показала на себя, ну красота просто, — и попыталась убежать из Имперской крепости, и нарушила… нарушила много чего? — Мауна не стала упоминать о Повелении Императора. Это ж Имперская тайна.

Мауна потянулась себе ещё за кофе, Ифана вздрогнула — чего-й то она тянется к ней? Ах, кофейник, ну допустим.

— А зачем ты это сделала, в дхаарку зачем?

— Чтобы та могла отсюда уехать, облачённая, как я, — сказала очевидное Мауна. — Её Империя убить хотела, а я этого позволить не могла.

— Но почему?

— Вклятва.

— Что Вклятва? — раздражённо спросила Ифана. — Тебе прислуга клянётся служить, ведь так?

— Так.

— Ну… ну и… — развела руками Ифана. Осмелев, даже кофе отпила.

— Вклятва обязует Вестающую защищать жизнь тех, кто вклинается, — поглядела Мауна на неё, склонив голову. А потом — снова на стенку.

— Ладно, Сунги, а дхаары тут при чём?

Ой, хороший вопрос.

— Я ошиблась и вкляла эту дхаарку как Сунгу, ошиблась при Вклятве.

— Так это ж ошибка… чего не исправила? Ерунда какая-то.

— А как исправишь? Это невозможно. Вклятва прошла — и всё.

Рассудив о всём услышанном, Ифана выдала неизбежный вердикт:

— Мауна, это так глупо. Не держи меня за дуру.

— Ты знаешь, иногда я так тоже думаю. Но здесь всё равно, что ты и я думаем.

— Да? Если Империя пожелала её убить, так значит, это в интересах Империи, правда?

— Да, такие дилеммы тоже меня грызут. Что поделать.

— Мне кажется, — осторожно сказала Ифана, — ты помешалась. Я слышала, на тебя напали в Гельсии. Тебе надо отдохнуть.

Мауна, услышав это, не удержалась; она никогда в жизни так не делала, да ни в жизнь, такие ужасные манеры, но тут прыснула кофе, аж разлилось по подбородку.

— Извиняюсь… — утёрлась, за неимением платка, так уж и быть — ладонью. — Всё так. Я сидела в повозке для дхаарок, а дхаарка сидела в моем дилижансе. И напали.

— Хм. Мне кажется, надо было бы наоборот, — Ифана не то что бы освоилась, но обретала будничную уверенность. Она даже показала на Мауну пальцем, и даже натрясла себе остатки кофе из кофейника.

— Ты права. Надо наоборот: я — на своём месте, дхаарка — на своём. Я бы просто сразу умерла, исполнив… — она не могла сказать «Волю Императора», ибо это — Имперская тайна. — …исполнив, что мне было назначено. И не было бы всего этого. Арзис бы просто забрал себе Тою, и не было бы никаких Тенескалов… никаких Веринов. Вот что бывает, если в тебе нет смелости нести своё назначение, и ты пытаешься… — не договорила Мауна.

— Ты меня убьёшь?

— Нет, это запрещено Кодексом. Впрочем, есть печальные новости: ты сама себя убила.

Ифане полегчало. Безумица не убьёт. Она вроде спокойна. Да и хотела бы убить — убила. Ну а этический укор о «сама себя убила» — можно пережить. Ифана знает, что у неё есть нужная гибкость, всё будет хорошо.

Снова шаги по коридору, и без предисловий, вполне спокойно, зашёл заместитель главы Тайной Службы Империи, ну тот самый, тайник. И застыл, надолго так застыл.

Ифана решилась — пора. Бочком-бочком, мимо Мауны, и затем — как можно быстрее юркнула за него, на своих мягко-колких-непослушных лапах.

Мауна вздохнула, спрятала её сирну в ножны и бросила ему-ей. Тайник не попытался поймать, Ифана попыталась — не вышло, та упала на пол. Она нагнулась сирну поднять, но тайник не дал — схватил, силой выкинул наружу, сам отскочил, и захлопнул-запечатал дверь.

— Какого… Как она освободилась? — он держал дверь, словно Мауна попытается выбивать-рвать её с той стороны.

— Она. Как сказать. Хитрая, — только и нашлась Ифана.

— Эта сука какая-то бессмертная, да сколько можно! — удивился всему этому тайник, и удивился (пока) живой Ифане.

Не без некоторой истерики позвалась стража, Мауну торопливо заперли, как бешеную фиррасу. Мауна попробовала потереть глаз, и тут снова — как и прежде — обнаружилось, что сидит-то она в маске, и до этого сидела, и всё делала, Ифана её видела как львицолису, и тайник, и стражник, ну что ты будешь делать; взяла яд со стола, одела себе обратно на шею; теперь у неё там, на шее, целый сонм всего: яд, кольцо, Ахей, всё что надо. Сирна Амаи всё съезжала вниз на её поясе Ашаи, за который сейчас правил обычный шнурок. Решив, что так и потерять можно, просто взяла ножны в левую руку. Жаль, кофе кончился.

За дверью бурлила жизнь, шли перемещения и репозиции. Стражников крепости прогнали с коридора, прибежала семёрка Безмолвных.

— Надо её ликвидировать, — показал на дверь тайник.

— Кого «её»? Кто там? — учтиво спросил заместитель Карриса, того самого, ярла Безмолвных. Каррис-то уже всё, не с нами.

— Объект. Там, — снова показал на дверь тайник.

— Она уехала сегодня днём.

— Никуда она не уехала. Она — там. Выполняйте.

Э, нет. Заместитель сообщил:

— Нужен приказ. Операция уже закрыта, мы не можем.

— Чей? — спросил тайник, хоть и знал, чей.

— Проводника. Воля Императора только через него.

— Надо его разбудить, пусть отдаст!

Что и сделали. Он только недавно лёг себе спать; засыпал долго, ибо тюрьма крепости Льван произвела на него гнетущие впечатления, ему было там неуютно и мерзко; он-то видел Мауну с мешком на голове, смотрел на её инсигнии, и в конце-концов вполне согласился с заместителем главы Тайной Службы, что такой исход событий — даже ещё лучше, чем всё предыдущее лучше (Мауны нет, Мауна исчезнет, усё). Хотелось это всё поскорее забыть, и поскорее бы в Марну.

Но Марна — чуть потом, а теперь снова в эту треклятую тюрьму средь ночи, где, оказывается, Мауна живее всех живых, и даже вроде как взяла в заложницы какую-то местную Ашаи-Китрах (Ваал мой, как?). «Идиоты», — думал он, спускаясь по ступеням.

Он взглянул в решётку двери, отвадился от неё.

— Уберите её.

— Попрошу уточнения: убить? — спросил главный у Безмолвных.

— Да, убить.

Снова открылись двери, вовнутрь вошло четверо Безмолвных, и тайник. Трое остались в коридоре, на всякий — необходимые резервы. Ифана торопливо подняла свою сирну с пола, и тоже затесалась средь всей этой компании. Проводник заходить не стал, ждал в коридоре, чтобы всё разрешилось. Он недавно бросил курить, и вот очень захотелось.

Безмолвные обнажили мечи, но как-то не могли определиться, кто и как должен наступать на противника, ждали приказов от своего нового ярла.

Мауна встала у стенки напротив всех, за пыточным столбом. Но, как всегда, Мауна — не как все львицы. Просто львице положено как: впиться когтями в стенку, сжаться, поджать хвост и глядеть большими глазами. Как знает Арзис, Мауна так не умеет: встала у стенки ровно, лапы не вместе, держит сирну в расслабленной руке. Безмолвных не обманул необычный сегонощный декорум Вестающей, состоящий из лисы, лохмотьев, дхаарских колец, абы чего на шее и шнура вместо пояса — да, это она.

— Допрыгалась, стерва, — описал зрелище тайник.

— Закрой рот, — сказал ему ярл.

— Ты что...

Безмолвные — львы, которые много не говорят. Поэтому тайник получил навершием меча в живот. Тот согнулся, сполз.

— Пожалуйста, подойди, и мы выполним всё быстро.

Ифана, во избежание, чтобы и самой не получить чего такого мечом или ещё чем, выскочила из пыточной. Встала напротив Проводника, что подпирал холодную стену, глядя вверх. За неимением трубки он грыз дорогой графис. Он сверху вниз смотрел, как Ифана, не стыдясь, пыталась вызвать игнимару, ужасаясь её полнейшему отсутствию, даже признаков нет:

— Иас-иас-иас, — глядела она попеременно на ладони, трясла их, тёрла. — Иас.

Подняла на него взор, как виноватая собака. Тот беззвучно смеялся, а затем услышал:

— Империум — служить, Ваал — вестать, слава — хранить!

Мауна уже выпила яд, только что; он был настоящим — и потому, отвратительно горьким, потому слова дались тяжело, хрипло, никакого торжества. Её учили, что себя сирной лучше всего в шею колоть, но Мауна страшно боится всего колючего, всех острых вещей, потому не смогла. В сердце лучше, если взаимоубийство, если вас двое, и две сирны, два кинжала, но у неё нету сестры для этого. Но при позоре положено колоться, поэтому она — сирной наставницы — пронзила под ребро обоими ладонями. В сердце, конечно, не попала — это не так просто. Но и не надо — строфант косит быстро. «Надо было так сделать ещё в саду, Амая, это просто...», — последнее, что подумала.

К ней подбежал главный здесь Безмолвный. Бросил меч на пол, приподнял и приобнял. Снял ей лису, погладил её, вынул сирну (Мауна чуть ещё шелохнулась, и — кажется — даже осмысленно посмотрела на него, глаза сновидицы, он их потом долго будет видеть), дал ей в ладонь.

Они вынесли её на руках.

— Мы сами её стофетим, — сказали Проводнику, отпихнув тайника по дороге.