Финальный отсчёт (джен)

Паршивый ручеёк полз по окаменелой земле, слегка её размягчая. Казалось бы, около воды должно быть больше цвета, сока, жизни, но здесь те же полузасохшие деревья, всё так же царапали душу корявыми ветвями.

Рин сидела под одним из них, сжавшись в комок, уткнувшись лбом в колени, раскачивалась взад-вперёд. По краям её прикрывали колючие стены кустарников: пусть жухлых листьев было на них мало, тонкие ветки росли плотно.

Струны беспокойства натянулись в темноте до предела. Грохот сердца задевал их — струны издавали низкий глубокий звук, который отзывался по костям гадкой вибрацией. Их задевали доносящиеся с запада отголоски битвы — струны звенели острым звуком. С каждым разом всё резче. Глубже. Это был звук рвущегося на куски самообладания, рвущегося наружу ужаса, и вспоротой, наконец, рыданиями груди. Рин корчилась, кривилась: слёзы, сопли струились по лицу — она плакала беззвучно.

Жалкая, бесполезная, слабая, не способная изменить ничего — Отбор расставил всё по местам и указал ей своё: грязь. Да, этот Отбор она переживёт — демоны либо уничтожены, либо отожрались и попрятались в норы, либо трапезничают сейчас, не желая отрываться от еды. Достаточно не лезть зверю в пасть, и она переживёт эту ночь. Но охотником ей не быть: если продолжить идти этим путём, совсем скоро, рядом, за поворотом её будет ждать смерть. Как в этот раз больше не повезёт.

Так, хватит. Закрыт этот путь, значит найдётся другая дорога. Достаточно слёз — Рин вытерлась рукавом, на дрожащих ногах поднялась и побрела к ручью. Нужно умыться.

Вдалеке грохотало. Земля дрожала под ударами кого-то свирепого и большого, по воде, до краёв заполнившей след какого-то животного, приходившего на водопой, расходились круги.

По ту сторону берега что-то зашуршало. Рин вскинула голову, потянулась за катаной. Краем глаза глянула через плечо туда, где в укрытии лежал паренёк: не пришёл ли он в себя? Гию, за которым просил приглядеть Сабито, был в счастливом беспамятстве. Рин сглотнула — кажется, сейчас придётся принять бой и мало того, что не сдохнуть самой, так и уберечь этого Гию, если того засекут.

Зашуршало громче. Рин вдохнула, сосредоточившись, попыталась ощутить в себе силу.

У неё не было учителя, Рин училась сама — что углядит, то и её. Всё, что с ней было — корявенькие стойки и неуклюжие удары, техниками Дыхания она не обладала.

Треск раздался совсем близко. Воздух, который Рин старательно вдыхала, попал не в то горло, она поперхнулась и закашлялась, от выступивших слёз зрение ухудшилось. Чтобы хоть как-то защититься, она принялась бестолково размахивать клинком. Если бы это был демон, быть ей уже сожранной. Но, к счастью, это был…

…Маленькое тельце совсем исхудало, были ясно видны обтянутые рёбра. Облезлые уши дёрнулись, когда мордой он припал к земле, посылая Рин испуганный и грустный взгляд. Глаза у него были бледно-красные.

— Грёбанный заяц, — прохрипела Рин и опустила клинок.

Горло драло, чтобы унять кашель Рин наклонилась к ручью, испила воды. Заяц неуклюже перепрыгнул на другой берег, с опаской и с затаённой надеждой приблизился к ней.

Рин не выдержала тусклый затравленный взгляд, порыскав в подсумке, она протянула животинке остатки хлебных крошек. Бедняга, как здесь вообще можно выживать?

Зачуханный заяц-альбинос приободрился. Нерешительно он подпрыгнул к ней, покорно заглядывая в глаза. Сердце Рин дрогнуло, слабо улыбнувшись, она кивнула на крошки, приговаривая: «кушай», а сама задумалась над тем, чтобы забрать бедное животное с собой. Она бы выпустила его в зелёное сочное поле, под жаркое солнце, на свободу.

Может, посвятить жизнь, помогая живности? Отбросить месть, вернуться в деревню, развести скот...

Рин увлеклась своими мыслями, не заметив, как во взгляде животного промелькнуло нечто тёмное и жадное. Пасть зайца сверкнула острыми мелкими зубами. Тварь, рыча, впилась ей в лицо.

* * *

Ветер, как беззаботный пастушок, насвистывая, гнал по небу тучи. Те сбились в стадо, перекрывая свет звёзд.

Навстречу тучам, под срывающимися каплями дождя летел чёрный комок.

Крылья рассекали ночь, потоки воздуха терзали перья, но ворона упрямо стремилась вперёд. Хохот, грохот. Вот оно. Здесь. Выставив лапу вперёд, корпус отклоняя, птица вцепилась когтями в дерево. На верхушке, самой тонкой ветке покачивалось упитанное птичье тело. Ворона, склонив голову, уставилась на разыгравшуюся внизу картину: от людишек несло кровью, болью, смертью. Ничего нового.

Среди тысячи форм бровей, губ, разрезов глаз отпечаток ненависти узнаётся всегда. Лик ненависти один на всех, не опомнишься вовремя — потеряешь себя, озвереешь.

Санеми давно ходил по грани. Его путь, плевать, что шаткий и ненадёжный и ведёт в желудок демона, — путь одиночества и злобы. Потому что лишь ярость на кровожадных чудовищ придаёт ему силы двигаться дальше, только гнев его опора. Конец Санеми предрешён давно — он знает, что умрёт, поэтому нет времени травить сердце людскими радостями, нет смысла травить кого-то привязанностью к себе, важно лишь то, сколько тварей он с собой захватит.

— Уху-ху! Ха-ха-хо, какой свирепый детёныш! — демон в умилительном жесте прижал ладони к лицу, некоторые его руки зааплодировали. Однако присмотревшись к мельтешению внимательнее, можно заметить, что немногие оставшиеся замерли вдоль тела, дожидаясь выгодного момента, чтобы схватить добычу.

— Прямо настоящий демонёнок, — гордо закивал монстр и задорно прищурился: оценивал реакцию.

Здесь дохнут многие; в каждый клочок земли впитался ужас, всё отравляющий смрадом. Здесь воздух давит тяжестью неупокоенных душ, а этот урод, вместо того, чтобы молча, падла, жрать, устраивает представления, по которым плачет любой актёр кабуки. Какая творческая, блять, натура!

Они все такие. Убивают не ради выживания, а потому что могут, эта тяга их единственный смысл, единственное желание, которое заклинило в искорёженных мозгах. Друг ли, брат или сын — тварь ничего не остановит. Кроме клинка Истребителя.

Санеми расправил плечи, оскалился, насмешливо изогнув брови.

Он многое хотел бы высказать этому уродцу, но бесполезно. Слова лишь пустое сотрясание воздуха — всё решит твёрдость руки.

Развесёлый зрачок мерцал и пульсировал, смех рвался из глотки писклявым покашливанием. Ублюдское отродье потянулось к нему, намереваясь якобы погладить. Пальцы демона подрагивали, но он не выглядел испуганным или нервным, скорее предвкушающим.

Санеми улыбнулся ещё шире. Потому что живой или мёртвый в любом случае в выигрыше будет он — от его ядовитой кровушки не спасёт никакая регенерация. В груди разросся вихрь, по венам разнёс он холодную жгучую ярость, наполняя тело силой.

На морде демона промелькнула неуверенность. Да-да, в своих сомнениях ты прав.

Наслаждайся, ублюдок, ибо сегодня Шинадзугава Санеми закатит своё представление, и будет оно всяко ярче твоего, особенно конец, когда небеса опалит кровавый фейерверк, который хлынет алым цветком из кое-чьей отрубленной башки.

* * *

Звон в ушах Сабито перебивало звуками сражения. Контуры окружающего мира вспыхивали, налаживаясь друг на друга, превращали мозг в кашу. Вокруг невыносимо воняло кровью.

Ползком по земле, на ощупь Сабито нашёл второго. Кто он? Память подкинула рваный размытый образ — мальчишка в маске. Голова Сабито разболелась ещё сильнее, когда он попытался уцепиться за воспоминание: то вертелось полупрозрачной дымчатой змеёй и не желало попадаться в руки. Однако Сабито был упрямее. Образ стал чётче: белая маска, с грубоватыми круглыми прорезями для глаз. Без узоров или знаков-оберегов, безликая и отталкивающая своей странной простотой, если бы не живой блеск карих глаз.

Он забавный. Он двигается с ветром вровень. Лёгкий. Ловкий. Кто же он?

Сабито провёл ладонью по его телу в поиске раны и нашёл её на лице. Тёплая кровь липла к пальцам.

Боже.

«Извини… он покойник» — так ему сказали.

Ровная спина с болтающейся косичкой, холодный голос, молниеносные атаки. Сабито сжал запястье, чтобы прощупать пульс. Кость тонкая, дотрагиваться страшно — человечек маленький и хрупкий, кажется, вот-вот рассыплется. Одновременно с этим в голове из темноты выплыл образ юноши, может и не сильно мускулистого, но прочного. Кем бы ты ни был, держись.

— Пожалуйста, — прохрипел Сабито. Он надеялся на чудо, что просьба, произнесённая вслух, имеет больший шанс стать услышанной, а свою просьбу подкреплял отчаянной молитвой: «Если на этом свете осталось ещё что-то хорошее, если вы существуете, милостивые духи, пожалуйста, услышьте меня. Придайте ему сил. Позвольте увидеть ещё раз синее небо, обнять близких. Прошу, помогите».

Хотя Сабито и не помнил, кто этот человек, угасание чьей-либо жизни его опустошало. Сегодня он, а завтра ты. Жизнь — океан, опасный, жестокий, но удивительный, от его величия кровь в жилах стынет. Тёплые и холодные, поверхностные и коварные подводные течения постоянны, но в то же время непредсказуемы, а ты — всего лишь песчинка, маленькая и беспомощная, изменить которой ничего не под силу. Сабито хотелось взвыть.

— Ещё повоюем, — раздался слабый голос. Сабито, не веря своим ушам, замер.

Хвала небесам. Спасибо, спасибо. Губы задрожали в несмелой улыбке, слёзы заструились по лицу, валун, придавивший душу, упал. И снова навалился, когда Сабито понял: с ним играет собственное больное сознание.

Движения нет. Под прижатой к неподвижной груди ладонью — тишина. Из большого храброго сердца жизнь вытекла.

Как бы больно не было, Сабито распахнул глаза, чтобы ухватиться хоть за ниточку информации, понять, как быть. Мир будто издевался, показывая картину хаоса, погребённого тьмой.

— Юичиро, — позвал он.

Это ведь… он помог ему, когда… Когда… Чёрт!

Нет, для него должен быть шанс!

Под ногти впились занозы, ладони процарапали щепки. Сабито полз в пыли, то и дело натыкаясь на коряги, коих по округе разбросано было немерено; тащился сам и волочил на себе Юичиро. Сабито чувствовал, что на грани. Руки тряслись, ноги тоже, голова шла кругом, в ушах звон, в глотке, между ключицами, застрял ком, сухой и горький, будто отравленный, его так и хотелось из себя выдрать.

Сознание путалось, тускнело, но лёгкие остужал кислород, кровь он насыщал силой, отрезвлял затуманенный усталостью мозг и не давал организму окончательно упасть в беспамятство. Нужно лишь держать правильный темп, дыхание — опора.

— Сабито… Сабито, — как бы Макомо не старалась, не могла дозваться до него. Он оттащил Юичиро от поля боя, но недалеко — силуэт демона проглядывался сквозь редкие уцелевшие деревья. Демону найти их ничего не стоит.

— Зачем ты давишь так сильно? Ты проломишь ему рёбра, Сабито…

— Перевязка мало чем поможет. Рану нужно прижечь.

— Уходите. Вам нужно уйти дальше, Сабито.

Но Сабито не видел её — вообще ничего не видел — и не слышал.

Позади раздавались крики, свист, смех, грохот. Оставаться на месте было опасно.

Макомо затравленно озиралась.

Снова из-за туч выплыла луна и опять тут же скрылась, но жидкий свет на миг затопил округу. Искорёженные стволы. Земля, продавленная тяжестью сотни рук, в следах пропечатаны все чёрточки и линии ладоней. Раздробленная на кусочки белая деревяшка — маска — покоится в редкой жухлой траве у корней покосившейся ели. Краем зрения Макомо видела, как трепыхались ободранные макушки деревьев: ветер, будто маленький жестокий ребёнок, терзал их с упоением. Повсюду обломки. Сабито вскрикнул, как раз напоролся на один из них: деревянное остриё разломанного ствола процарапало спину.

Что может помочь достучаться?

Сил не было, а те, что появлялись, разъедала подступающая истерика. И этот голос, будто пробивающий сквозь толщу воды, смутно знакомый. Его уже зовут в лучший мир? Так и быть, но напоследок… Нужен рывок. Рядом умирает человек, сейчас нужно побороться. За себя и за него.

Борись. Борись. Давай. Ещё! Очнись ты уже, дай знак, что жив: хоть вдохом, хоть дрожанием пальцев!

Речи, полные яростной надежды — как наивно и глупо. Сабито старался изо всех сил, но это была не сила, а слабость. Пора взглянуть правде в глаза.

«Он покойник».

Сердце не бьётся уже слишком долго. Время, когда его можно было вернуть, вышло.

Когда Сабито схватили за плечо и отпихнули назад, он заорал. В свой крик он вложил весь гнев, всё бессилие и боль, и кинулся на врага. Его размазанный силуэт прорезался в чёрной пустоте фиолетово-серой дымкой, красной нитью крови и запахом цветов. Цветы — от того, что демоны пытаются приукрасить ими звериную сущность, издеваясь, подражать человеку, Сабито окончательно обезумел.

Его не смутило, что удар его клинка отразил клинок. Что аромат цветов — глициния, которую демоны не выносят.

Порывы Сабито не продержались долго, и вот он упал, поверженный, на землю. Добивать его не стали — на такое благородство Сабито лишь, булькая и кашляя, рассмеялся. Из последних сил он подполз к Юичиро, а когда его снова попытались оттолкнуть, вцепился тому в ноги. Бесславный конец стать куском мяса на ужин, но если такова их судьба, встретят они её вместе. Сабито почувствовал горечь из-за того, что не спас его, но если там за чертой что-либо существует, они встретятся и Сабито попросит прощения.

А потом — кто знает — быть может, с белого пушистого облака они будут наблюдать за… близкими. У них же должна остаться семья. Они станут духами-защитниками и будут приглядывать и оберегать их. Да, было бы неплохо. Совсем неплохо.

* * *

«Я только посмотрю», — сказал себе Кайгаку, когда ждать стало невыносимо.

Нервная система обострилась в напряжении, восприятие ускорилось, а поток времени завяз, загустел, превратившись в желе. Демон Рук силён, как его одолеть Кайгаку не представлял, но одно знал точно: Выскочка был удачлив. Сжимая кулаки и раскачиваясь с пятки на носок, Кайгаку, запрокинув голову, смотрел в ночное дождливое небо и гадал: повезёт ли Юичиро и в этот раз. Ветер крепчал. Символ ли это перемен? Если да, то каких? Удача Выскочке изменит?

Туманность и неопределённость по капле плюхались на мозг, кололи и резали. Тело чесалось, горело; стресс требовал либо найти выход, либо успокоиться.

Когда терпеть стало невыносимо, Кайгаку решил увидеть всё сам. Горе-охотника, из-за которого началась эта дрянь, он оставил. Но не пройдя и десяти шагов, вернулся, некстати вспомнив слова Юичиро о долге. Бросить бессознательную тушу одну значит оставить на растерзание, косвенно убить. Хотя демонов вроде и перерубили, для приличия Кайгаку запихнул охотника в кусты — для маскировки сойдёт.

Хоть он и готовил себя к худшему, представшая картина не уняла зуд, а углубила его, процарапывая до костей. Над деревьями виднелся чёрный силуэт монстра, тот что-то орал и был кем-то увлечён. Кайгаку выдохнул — ещё держишься, Выскочка? Но потом он разглядел в сумерках движение.

Рыжий недотёпа, окровавленный и жалкий, полз в пыли между разломанными деревьями и за собой волок…

Тёмная накидка с россыпью замаранных треугольников, когда-то бывших белыми.

— У треугольника три угла, — выдал гениальную вещь старик, хмыкнул и перекрутил прутик с нанизанной на него рыбой.

Костёр, вокруг которого они расселись, наполнил душу мягким теплом. Кайгаку поймал себя на мысли, что сидеть вот так под звёздным небом, умаявшись от бесконечных тренировок, и вдыхать аромат ночи — это и есть счастье.

— Они опора друг для друга, продолжения один другого; сшиты меж собой так плотно, что не разорвать. Зеницу, Кайгаку, Юичиро — торжественно провозгласил дед, заведя руку за пазуху. — Пусть будут узы ваши неразрывны. Примите от меня этот скромный дар.

Он протянул стопку тканей. Хаори. Окрашенные разным цветом: для Юичиро — насыщенное тёмное, как цвет чая, который они с Шиханом обожали распивать перед сном, сидя на веранде; для Зеницу — бледно-желтоватое, цвета соломы, которой забита его головёшка; самому Кайгаку досталось серо-чёрное хаори, цвета слегка намокшей земли, просто и не вычурно, как у этих двух идиотов — но с одинаковым узором, треугольниками, которые подчёркивали принадлежность к общему делу, к истоку их боевого искусства, служили наглядным напоминанием кем они воспитаны и кем являются. Учениками громового Столпа.

Почему на этом одежда Юичиро? Что за глупая подделка, для достоверности мало лишь тряпья, ты забыл маску. Кайгаку, ухмыльнувшись, замотал головой, но взгляд отвести не посмел, — это ведь не Юичиро, так, какая-то глупая восковая кукла, ни капли на него не похожая. Ха-ха, ну и где ты её взял, придурок? Ха-ха, вот же дебил! Фыркнув, Кайгаку приблизился к ним, дотронулся до руки куклы — пульса нет, но кожа ещё тёплая. Ха. Ха-ха. Кайгаку засмеялся.

Всё-таки сдох, да?

Позади завопил Сабито. Маленький. Никчёмный. Рыжий. Ублюдок. Ори громче, давай, чтобы нас заметили и всех переели! Кайгаку встретил удар клинка на собственный клинок, от отдачи Сабито пошатнулся.

Подобие боя закончилось скоро. Скривившись Кайгаку отпихнул ногой упавшего перед ним Сабито. Тот улыбался широкой безумной улыбкой. Кайгаку не выдержал, пнул его ещё раз, но улыбки не стёр. Хотел было ещё разок попытать счастья, направил носок сандалии в лицо, но в последний миг передумал. С этого поганого убожества на сегодня хватит.

И вот за это отребье ты отдал жизнь, Юичиро? Тогда ты полный идиот, и справедливо тебе воздано за глупость.

Кайгаку потёр ладони друг о друга, чтобы кровь в заледеневших непослушных пальцах разогрелась. Сжал подрагивающие пальцы в кулаки. Разжал. Взвалил Юичиро на плечи. Рыжий снова завопил и кинулся Юичиро в ноги, вцепился намертво. Силы резко покинули Кайгаку, под рёбрами расползлась пустота. Он не ударил Сабито снова, хотя где-то на краю сознания мелькнуло желание добить, его, сломанного, доломать, и даже не поморщился: просто смотрел на него сверху-вниз остекленевшим взглядом.

Вонючий геройчик. Из-за его проклятого героизма Выскочка, этот чёртов Выскочка — образец честного до зубного скрежета борца за лучший мир — помер.

Ваша Гордость, мастер Шихан, втоптана в пыль, дохлая лежит, истекая кровь; твой сэмпай, Зеницу, которому ты заглядываешь в рот и ловишь каждый взгляд, одного глаза лишился, второй закрыл навеки.

«А я ведь говорил», — Кайгаку стиснул зубы и отвернулся, обхватывая Юичиро. Сабито, который нёс себе под нос неразборчивую ерунду и не отпускал Юичиро, он всё же пнул по рукам, чтобы отцепился. Упрямый идиот. Из-за тебя, всё это из-за тебя.

Когда тот, скуля как побитая дворняга, наконец отвалился и затих, больше не вставая, Кайгаку с Юичиро на плечах стремительно помчался прочь. Доставить тело домой — это всё, что Кайгаку способен сделать для своего... друга? О нет, они никогда не были друзьями. Соперниками, напарниками, но не друзьями. Хотя возможно стали потом, если бы… Кайгаку передёрнуло. Нет смысла думать о том, что было бы, если.

* * *

Макомо застыла в пространстве. Тупая боль охватила грудную клетку — её душа болела. Макомо корила себя за беспомощность, потому что призрак не может воздействовать на материальный мир. Поблизости был только один человек, который мог перенести Сабито в безопасное место, но то, как этот человек смотрел на него — с брезгливой ненавистью — и то, с какой злостью отшвыривал его от себя, не внушало доверия.

Ядовитый Кайгаку.

Макомо не стала показываться ему и просить помощи, потому что он бы взбесился и в порыве гнева мало ли каких глупостей бы натворил. Убил бы Сабито вовсе — такой способен.

Ночь давила на плечи трёхтонным прессом. Макомо вцепилась в волосы, осела на землю; её лицо исказилось. Шинадзугава не сможет отвлекать демона бесконечно, бесценное время утекает, а Сабито лежит на месте, не в силах ни сражаться, ни бежать. Кровавая картина его пожирания предстала перед глазами.

Беспомощность и отчаяние поглотили контроль, тело стало лёгким, как облако, и непослушным. Воздух под пальцами загустел и обрушился на Макомо вязкой холодной волной. Она взглянула на свои руки — их контур размывался. Как дымкой рассеивалось тело, так и сознание Макомо меркло. Раз — баланс и чувство равновесия в пространстве размыло. Два — белый туман перед глазами встал стеной. Три — нить, связывающая её с этим миром, с треском надорвалась.

В белой пустоте проступали очертания лисьих масок. За спинами ребят возник до боли знакомый валун, прорисовались силуэты сосен, елей. Макомо зажмурилась, пытаясь сосредоточиться и вернуться в мир людей.

Запахло свежестью и этот звук… Дождь.

Лениво шлёпая по уцелевшим листьям, безразличный к боли, смерти по Фудзикасанэ неспешно шёл дождь и отзвуки его шагов звучали в голове Макомо с каждой каплей всё тише. Реальный мир удалялся.

Повеяло сожалением. «Неужели всё?», «Жаль, как жаль», «Такова судьба», «Что можно, сделано» — едва слышный шёпот отвлекал. Макомо замотала головой, ещё крепче зажмурившись и пытаясь затупить восприятие призрачного мира, переключиться на другую сторону.

Тщетно. Макомо осела, упираясь лбом в землю.

— Макомо, мягче.

— Быть мягким не значит быть как рисовая лепёшка под дождём, размякшей и слабой. Мягкий не значит покорный.

Десять ударов, двадцать, пятьдесят, сто, перетекание из одной стойки в другую и всё сначала. Мозоли на ладонях больше не беспокоили, кожа покрылась коркой, но руки болели. Взмах давался всё тяжелее; волокна мышц, казалось, вот-вот распадутся на нити, и руки отвалятся. Она устала.

Глаза заливал ни то пот, ни то дождь. Землю развезло, несколько раз Макомо поскальзывалась, едва удерживаясь равновесия, а разок не удержалась — при падении носом в лужу оставалось только сделать кувырок, чтобы быстрее обрести равновесие и подняться в стойку.

Урокодаки покачал головой.

— В твоих движениях много суеты. Взгляни на меня.

В умелых руках учителя даже деревянный меч смотрелся грозным оружием. Каждое движение, каждый вдох идеальны. Действительно, ничего лишнего. Но как?

Тусклый свет керосиновой лампы освещал веранду. Запах свежести сладковатым привкусом осел на языке. Сердце подстраивалось под равномерный шелест дождя. Сытная еда согрела тело, и скоро она, переработанная в энергию, молнией устремится в мышцы, залатает каждую трещинку, разрыв, и наутро Макомо проснётся сильнее, чем была. Теперь стоило посидеть в тишине и обдумать прошедший день.

— Ты знаешь, почему Дыхание воды входит в пятёрку основных?

Урокодаки присел рядом.

— Вода может многому научить. Присмотрись к ней. Если ты нальёшь воду в чашу, она становится чашой. Нальёшь её в чайник, она станет чайником. Когда нальёшь воду в бочку, она становится бочкой. Вода умеет приспосабливаться, она адаптируется к любым условиям, никакие перемены, неопределённость завтрашнего дня ей не страшны.

Урокодаки вытянул ладонь, сложенную ковшиком, дождь неспешно принялся наполнять её.

— Вода может падать с небес, неся с собой благословение для всхода урожая. Может течь, питая собою живое, а может живое крушить. Вода умеет быть мягкой, но мягкость — это не слабость и не всегда покорность. Нужно уметь быть добрым, но так же уметь постоять за себя. Нужно быть сильным, но не только крепостью тела, в конце концов, помни: вода камень точит.

Некоторое время они просидели в тишине, слушая, как капли бьются о крышу, землю, друг о друга. Брызги от столкновения долетали до Макомо, щекотали кожу, вызывая мурашки. Вдруг на душе стало так светло, Макомо улыбнулась.

— Вода постоянно в движении. Океаны омывают берега, реки бегут, лужи испаряются, пролитая лохань проникает в каждую трещину и впитывается в землю. Вода умеет ждать. Она проникает в горы и побеждает их своим терпением, усердием и мягкостью. Она всегда пробьется туда, куда захочет.

Макомо, не отрывая взгляда, проследила, как Урокодаки поднялся, запрокинув голову, вдохнул полной грудью ночную прохладу.

— Успокой душу и опустоши свой разум. Будь мягче, пробивайся вперёд, несмотря на преграды — тебе это по плечу. Будь водой.

Сердце, которое давно перестало ощущаться, обдало горячей жидкостью. Будь водой, прорвись вперёд.

Ржаво-красные пятна перед глазами заслонила цифра: один — мутная единица из воды рисовых полей, что разбиты недалеко от дома Урокодаки. Два — двойка соткана из тумана, который обволакивает их хижину по утрам. Тройка вылита из горной реки, в которой Макомо когда-то закаляла своё тело. Четвёрка — вылеплена из снежных сугробов, которыми укутывает их лес зима. Пятёрка — из облаков, которые они рассматривали с Сабито, прогуливаясь среди деревьев. Шестёрка — бурлит в кастрюльке бульоном для заболевшего Урокодаки. Семёрка — сложена из сияющих солнечными бликами луж. Восемь — небесно-голубая водная гладь свежа и чиста, ледяная вода втягивается в тело, заставляя прочувствовать каждый миллиметр кожи. Прохлада отрезвляет ум.

Спасибо, Урокодаки-сэнсей.

Макомо выдохнула и открыла глаза. Чёрное небо Фудзикасанэ нависло над головой. Рядом, перед ней лежал Сабито. Она невесомо коснулась пальцами его израненного лица, погладила волосы. «Мы постараемся увести его подальше от тебя. А ты, прошу, выживи», — шепнула она напоследок и растворилась в ночи.

Макомо так и не увидела, как ядовитый Кайгаку, вытирая грязным рукавом слёзы, взвалил на спину ещё одну ношу. Покачиваясь под грузом двух тел, он побрёл прочь, бормоча себе под нос: «Это только для того, чтобы всё было не зря».

* * *

Зеленоватый оттенок кожи стал голубо-серым, дыхание потяжелело и участилось, на лбу выступила испарина. Демон перестал кривляться, веселья больше не было: слабость окутала тело, на его лице читалось непонимание. Но он был слишком взбешён, чтобы разбираться, что к чему. Ясно, что виноват сопляк. Пока есть силы, нужно поскорее вспороть его глотку, оторвать голову и испить крови, до последней капли иссушить тельце, а потом пережевать. Этот запах… он сводит с ума, желанием режет желудок, благодаря ему сознание ещё не померкло в болоте сонливости.

Мальчишке осталось недолго. Он не помеха, его поражения вопрос времени: маленький идиот в порыве храбрости порезал себе руку и теперь истекает кровью, слабея с каждой минутой. Он уже не такой верткий, как был. Ой, а что это с его лицом, оно искажено испугом и удивлением? Глупыш понимает, к чему всё идёт, да?

Кажется, в очередной раз чья-то маленькая никчёмная мечта сломалась. Какая жалость. Демон, превозмогая вялость, усмехнулся.

Нужно кончать со всем этим.