Архив разбитых сердец (гет)

Дорога в Орехово, обычно занимавшая около четырёх часов, превратилась в гонку на выживание по разбитому потопом миру. Ливень, последовавший за ураганом, превратил грунтовки в реки жидкой грязи. Внедорожник Максима, нагруженный до предела людьми (Сергей и двое его проверенных ребят — молчаливый гигант Василий и юркий, знающий все про коммуникации Санька), инструментом (бензопилы, мощные шуруповерты, уровни, топоры, плотницкие топорики) и первым грузом стройматериалов (паллеты с влагостойкой фанерой, рулоны толстой плёнки для временной гидроизоляции, ящики с длинными оцинкованными саморезами), буксовал, скользил, но упрямо пробивался вперёд. Максим молчал, сжав руль до побеления костяшек. Каждый поворот знакомой дороги бил по нему воспоминанием: вот поле, где они с Анной видели закат; вот поворот к дубовому лесу; вот холм... Теперь он ехал не к любви, а к руинам и к ледяной стене её ненависти. Сергей, сидевший рядом, лишь изредка бросал короткие реплики: "Левее, там твёрже", "Газ, не бойся, вытянет", "Дождь заливает стекло — включи третью дворник". Его спокойная уверенность была якорем.

Когда они, наконец, въехали в Орехово, картина открылась апокалиптическая. Деревня выглядела избитой. Поваленные деревья, сорванные куски заборов, лужи размером с озеро. Воздух был напоен запахом влажной земли, развороченной древесины и... разрухи. У дома Людмилы Петровны уже толпились соседи. Дядя Коля пытался кое-как прикрепить огромный кусок брезента к остаткам стропил, тётя Маша что-то кричала снизу, держа угол. Людмила Петровна стояла чуть в стороне, закутавшись в старый плед, лицо её было серым, глаза — пустыми. Она казалась уменьшившейся, сломленной.

Машина Максима, заляпанная грязью по самые фары, резко остановилась. Двери распахнулись. Максим первым выпрыгнул в грязь, не обращая внимания на дорогие ботинки. Его взгляд мгновенно оценил масштаб катастрофы: огромная зияющая дыра в крыше, торчащие как сломанные ребра обломки стропил, мокрые, обвисшие обои внутри, видимые сквозь выбитые окна. Серьёзнее, чем он представлял по телефону.

"Мама!" — раздался крик. Анна выбежала из дома. Она была в старых джинсах, забрызганных грязью, в растянутом свитере, волосы сбиты в небрежный хвост. Лицо — бледное, с темными кругами под глазами, но в глазах горел не привычный Максиму огонёк, а холодный, отчаянный блеск стали. Она бросилась к матери, обняла её, что-то шепча. Потом повернулась к подъехавшим. Её взгляд скользнул по Максиму, не задерживаясь, как по неодушевлённому предмету, и упал на Сергея.

"Сергей? Спасибо, что приехали". Голос был ровным, профессионально-вежливым, лишённым тепла.

"Анна, — кивнул Сергей. — Где беда, показывай. Ребята, разгружаем инструмент и фанеру. Василий, леса снимай. Санька, оцени, что с перекрытиями внутри, не просели ли".

Максим стоял, словно невидимый. Его присутствие игнорировалось. Больше, чем крик, больше, чем упрёки, это молчаливое стирание было хуже всего. Он сделал шаг вперёд.

"Анна, мы привезли самое необходимое для временной защиты. Нужно закрыть дыру плёнкой и фанерой, пока не начался новый дождь. Потом будем думать о капитальном ремонте".

Она наконец посмотрела на него. Взгляд был ледяным, пронизывающим до костей.

"Работайте, — сказала она просто. — Материалы там. Инструмент — где скажет Сергей. Я покажу, где можно переночевать в амбаре. Еду приготовлю". Она повернулась и увела мать в уцелевшую часть дома.

Работа закипела с бешеной скоростью. Сергей был мастером организации. Василий, мощный, как трактор, таскал бревна и листы фанеры, как пёрышки. Юркий Санька лазил по уцелевшим стропилам, как обезьяна, оценивая повреждения, крича снизу Василию, что подать. Максим работал наравне со всеми. Он пилил брус по разметке Сергея, забивал скобы, держал тяжёлые листы фанеры под косым дождём, пока Санька ввинчивал саморезы шуруповертом, гудящим, как разъярённый шершень. Грязь залепила его с ног до головы, дорогой свитер был порван о гвоздь, руки покрылись ссадинами и занозами. Он не жаловался. Он вгрызался в работу, как в единственное спасение от ледяного взгляда Анны и от собственной вины. Каждый удар молотка, каждый ввинченный саморез был маленьким камнем в фундамент его искупления.

Соседи, сначала смотревшие на "городского барина" с недоверием, постепенно проникались уважением. Дядя Коля подошёл, предложил свой топор покрепче. Тётя Маша принесла ведро горячего картофельного супа с дымком. "Подкрепись, работнички!". Даже Людмила Петровна, укутанная в кресле в единственной сухой комнате, смотрела на Максима через окно с немым вопросом в глазах. К вечеру основная дыра была закрыта. Натянутая на жёсткий каркас из бруса толстая плёнка и слой фанеры образовали хоть и временный, но надёжный щит от непогоды. Внутри перестало лить. Это была маленькая победа.

Анна приготовила ужин в уцелевшей летней кухне — простой, но сытный: картошка с тушёнкой, сало, хлеб, банки с солёными огурцами и помидорами. Ели молча, устало, при свете керосиновой лампы — электричество в деревне ещё не дали. Сергей и его ребята, измотанные, быстро отправились спать в сеновал. Анна собиралась мыть посуду. Максим встал.

"Давай я помогу".

"Не надо, — она даже не взглянула на него. — Иди отдыхай. Завтра рано вставать".

Но он настойчиво взял у неё из рук миску. "Позволь. Я хочу помочь. Хоть в этом".

Она не сопротивлялась, лишь отошла к печке, где тлели угли, пытаясь хоть немного прогреть сырой воздух. Она стояла спиной к нему, её силуэт в полутьме казался хрупким и бесконечно уставшим.

Максим молча мыл посуду в тазу с ледяной колодезной водой. Скрип тарелок, плеск воды — единственные звуки в тягостной тишине. Грязь с его рук смешивалась с водой, но боль в мышцах и ссадины горели.

"Аня, — начал он тихо, не оборачиваясь. — Я знаю, что сломал твоё доверие. Разбил вдребезги. Мои слова сейчас... они как пепел. Ничего не стоят. Я знаю". Он поставил вымытую миску на стол, взял следующую. "Я приехал не за прощением. Не за ним. Я приехал, потому что ты позвала. Потому что здесь беда. И потому что я... я должен был сделать хоть что-то настоящее. Что-то честное. После всего того дерьма, что натворил".

Он повернулся, оперся мокрыми руками о край стола. Анна не оборачивалась. Её плечи были напряжены.

"Я прочитал твоё письмо, — сказала она наконец, голос беззвучный, как шелест сухих листьев. — Всю правду. Про отца. Про Катю. Про твой страх. Про твою слабость". Она медленно повернулась. Её лицо в свете тлеющих углей было как маска — красивой, но безжизненной. Только глаза горели — не слезами, а холодным, нечеловеческим огнём познания. "Знаешь, что я поняла? Ты — его копия. Моего отца. Он тоже был слаб. Он тоже боялся. Боялся бедности, ответственности, жизни. И тоже ввязался в аферы. И тоже... его нашли в лесу. Избитым. Застреленным. Как собаку".

Максим вздрогнул, словно от удара. "Аня... Я не знал..."

"Конечно, не знал! — её голос вдруг сорвался, зазвенел, как надтреснутое стекло. — Никто не знал! Мама скрывала! Думала, защищает! А защитила только от правды! А правда в том, Максим, что слабость — это не оправдание! Это приговор! Слабость толкает на подлость! На предательство! На смерть! Ты предал меня, когда испугался отца! Мой отец предал нас, когда испугался жизни! Вы все одинаковые! Вы ломаете тех, кто вам доверяет! И потом... потом присылаете письма с красивыми словами о раскаянии! Или... или лезете чинить крыши!" Она засмеялась — коротким, истеричным, страшным смехом. "Чинить крышу! Как будто это исправит дыру здесь!" Она ударила себя кулаком в грудь. "Как будто доски и фанера закроют ту пропасть, которую ты прорубил в моей жизни! В моей вере!"

Она подошла к нему вплотную. Её дыхание было горячим и прерывистым. В глазах не было слез — только безумная, сухая ярость и... безнадёжность.

"Ты спрашиваешь, зачем я позвала? Потому что мне не к кому было больше обратиться! Потому что мама плачет на руинах своего дома! Потому что я слабая! Как ты! Как он! Я предала саму себя, позвав тебя! Но это не значит, что я простила! Не значит, что я забыла! Не значит, что этот," — она ткнула пальцем в его грудь, — "твой спектакль самоистязания грязью и работой что-то изменил! Ты здесь не герой, Максим! Ты — подрядчик! Наёмный работник! Сделаешь свою работу — уедешь! И больше я не хочу тебя видеть! Никогда! Понял?"

Она выдохнула, отступила шаг. Казалось, она выплеснула последние силы. Голос её упал до шёпота, но от этого стал ещё страшнее, ещё окончательнее:

"Ты говоришь о любви? Твоя любовь — это яд. Она сожгла меня дотла. Оставила только пепел. И холод. И тишину. Вот в этой тишине я и буду жить. Без доверия. Без надежды. Без тебя. Работай. Закрой дыру в крыше. Получишь деньги. И исчезни из моей жизни. Навсегда".

Она повернулась и вышла в тёмный сени, оставив его одного в мерцающем свете углей, среди запаха влажного дерева, грязи и вымытой посуды. Слова её висели в воздухе, как лезвия. "Подрядчик". "Наёмный работник". "Спектакль". "Пепел". "Исчезни".

Максим стоял, опираясь о стол. Физическая усталость была ничтожна по сравнению с тем опустошением, которое оставили её слова. Она не просто не простила. Она вынесла приговор. Ему. Их прошлому. Любому возможному будущему. Она видела его насквозь — видела ту самую слабость, которую он ненавидел в себе и которая привела к катастрофе. И приравняла его к отцу, погибшему в грязи криминальных разборок. Это было страшнее любого крика, любой драки. Это было уничтожение.

Он медленно выпрямился. Посмотрел на свои грязные, исцарапанные руки. На инструменты, сложенные в углу. На временную заплатку на крыше, которую они сделали сегодня. Это была честная работа. Он сделал её хорошо. Но для Анны это не имело никакого значения. Никакого. Дыру в крыше можно было залатать. Дыру в душе — никогда.

Он погасил керосиновую лампу. В кухне стало совсем темно, освещаемой лишь тусклым багровым отблеском углей в печи. Он вышел во двор. Холодный ветер с дождём хлестал по лицу. Он поднял голову к тёмному небу, к черной заплате, которую они натянули на рану дома. И впервые за долгие годы — не от пьянки, не от слабости — по его грязным щекам потекли горячие, солёные слезы. Слезы абсолютного поражения. Он приехал искупать вину работой, кровью и потом. А оказалось, что он просто забивал гвозди в крышку гроба их любви.

Искусственное пламя надежды, которое теплилось в нем всю дорогу, погасло. Остался только пепел. Холодный и бесполезный. Он стоял под дождём и плакал беззвучно, как ребёнок, потерявший самое дорогое навсегда, понимая, что даже эта боль — ничто по сравнению с той мёртвой пустыней, которую он оставил в душе Анны. Работа была ещё не закончена. Но все самое важное — уже было кончено.