Гимн двух сердец (гет)

Мих 6:8: «О, человек! Сказано тебе, что — добро и чего требует от тебя Господь: действовать справедливо, любить дела милосердия и смиренномудренно ходить пред Богом твоим.»

Первые лучи январского солнца, бледные и робкие, заглядывали в окно квартиры Николая, окрашивая стены в теплые персиковые тона. Он уже не спал, сидел в своем кресле с Библией в руках. Привычка просыпаться пораньше и проводить первые минуты дня наедине с Писанием давно стала для него не ритуалом, а необходимостью — якорем в меняющемся мире. Он сидел в своем кресле, и шершавая кожа обложки Библии под его пальцами казалась живой и знакомой. Некоторые страницы были мягче других — те, что он перелистывал чаще.

Он искал в древних словах отзвук своих собственных тревог и вопросов. Его взгляд остановился на Послании к Филиппийцам: «Не заботьтесь ни о чем, но всегда в молитве и прошении с благодарением открывайте свои желания пред Богом, и мир Божий, который превыше всякого ума, соблюдет сердца ваши и помышления ваши во Христе Иисусе».

Он отложил книгу на колени, позволив словам проникнуть вглубь. «Не заботьтесь ни о чем...» — мысленно повторил он. Как это сложно. Как раз сегодня, перед большим служением, забот и тревог было больше обычного. Его первое полноценное служение за компьютером — не просто подменить кого-то, а вести все полностью: песни, стихи, проповедь. В груди приятно и тревожно защемило. Руки уже привыкли к клавиатуре, пальцы сами находили нужные клавиши, но ответственность давила, как тяжелый, теплый груз. Каждый переход, каждое затемнение экрана, каждая фраза, выведенная на проектор, — все это было теперь его зоной ответственности.

Он знал, что этот стих — не о безразличии, а о доверии. О том, чтобы делать свое дело хорошо, а результат отдавать в Божьи руки. Он снова взял Библию, перечитал отрывок, уже шепотом, и почувствовал, как знакомое беспокойство понемногу отступает, уступая место тихому, глубокому миру. Это и было тем самым «соблюдением сердца» — не магическим исчезновением проблем, а внутренней уверенностью, что он не один.

Он всегда считал свое служение слишком малым, незначительным. Даже в церкви в родном городе, где он занимался тем же самым, но больше он ничего не мог. Не умение говорить пламенные проповеди, как пастор Иван, не дар ободрять и поддерживать, как Игорь, не тихая, практическая собранность Лизы. Всего лишь кликать мышкой. Хотя ведь это тоже служение. Данное ему. И он обязан приложить все старание, даже в этом малом деле.

Дорога до церкви пролетела в размышлениях. Он мысленно прокручивал порядок песнопений, моменты, когда нужно включить то или иное видео, приглушить свет.

Зал постепенно наполнялся, гораздо больше, чем в обычные воскресенья. Мерцали гирлянды, пахло хвоей и сладостями. Николай занял свой пост за скромным столом с ноутбуком и микшером в дальнем углу зала. Отсюда он видел все, оставаясь почти невидимым. Его царство состояло из проводов и экрана.

Служба началась. Первые аккорды торжественного гимна заполнили зал. Николай вовремя переключал слайды, следя за пастором Иваном. Его движения становились все увереннее, внутренняя дрожь постепенно утихла, сменившись сосредоточенным спокойствием. Он ловил себя на том, что начинает получать удовольствие от этого процесса — от того, что его малозаметная работа помогала чему-то большему.

А потом он увидел ее. Лиза стояла у бокового входа в зал, окруженная небольшой группой детей. На ней была простая белая блузка и длинная темно-синяя юбка, а в рыжие волосы было вплетено тонкое серебристое украшение. Она пыталась организовать группу самых младших детей перед выходом на сцену. Поправляла банты, шептала слова ободрения, улыбалась. Но в ее улыбке была натянутость, а в глазах — та самая отстраненная собранность, которая появляется у человека, делающего не свое дело. Она ловила каждого ребенка, успокаивала, но сама казалась готовой вот-вот разлететься на тысячу тихих осколков.

Во время небольшой паузы, пока пастор представлял гостей, Николай ненадолго отвлекся от экрана. Лиза, отпустив детей к родителям, присела на ближайшую скамью, словно стараясь перевести дух. Он видел, как она закрыла глаза на секунду, сняв маску собранности, и на ее лице появилось выражение легкой усталости.

После службы, когда большинство гостей разошлись, а община собиралась на традиционное чаепитие, Николай еще несколько минут возился с аппаратурой, выключая все системы. За его спиной послышались тихие шаги. Он обернулся. Перед ним стояла Лиза.

«Служение сегодня было таким проникновенным, — тихо сказала она. — В том числе и благодаря тому, что происходило здесь, за пультом». — «Спасибо. Я рад, что всё прошло без осечек, — он почувствовал, как кровь приливает к лицу.— Это моя работа». «Не только работа,— она поправила его, и в ее глазах мелькнуло что-то серьезное. — Это служение. Очень важное».

Они стояли в полумраке пустеющего зала, и Николай вдруг почувствовал, что это тот самый момент, тот самый разговор, которого он одновременно ждал и боялся.

«А ты как? — осторожно спросил он. — С детьми? Это ведь нелегко». Она опустила глаза, перебирая пальцами край своего шарфа. «Да,— тихо призналась она. — Не мое это, наверное. Попросили — нельзя отказаться. Но внутри все сжимается. Я не знаю, о чем с ними говорить, как их увлечь. Мне кажется, я скучная для них».

Николай почувствовал, как сердце замерло у него в груди. Настал момент сказать то, о чем он думал все эти недели. —А ты... ты сама хотела бы когда-нибудь своих детей? — спросил он осторожно, боясь смотреть ей в глаза. Она замерла на мгновение, затем мягко улыбнулась. —Честно? Не знаю. Иногда кажется, что да... а иногда нет. Это такая огромная ответственность. Ты должен отдавать всего себя, без остатка. А я... я не уверена, что смогу. Люблю тишину и порядок, а с детьми этого не бывает. — Она посмотрела на него, и в ее взгляде читалась глубокая искренность. — А ты?

Он сделал шаг навстречу своему страху. —Я... не могу иметь детей, — тихо сказал он, наконец подняв на нее глаза. — Бесплоден. Это медицинский факт. Я всегда боялся, что это станет непреодолимым препятствием. Он ждал жалости, смятения, но увидел лишь спокойное, внимательное понимание. —Спасибо, что сказал, — прошептала она. — Мне жаль... —Не надо жалеть, — мягко перебил он. — Это просто факт. Как цвет волос или рост.

Он помолчал, собираясь с мыслями. —Я вот думал, — осторожно начал он, — есть же люди, которые полностью посвящают себя Богу, без семьи. Монахи. Или просто верующие, которые все силы отдают служению. Может, и семья может быть такой… своего рода, «монашествующей». Если не нужно заботиться о детях, то можно больше сил отдавать друг другу и общему служению. Она повернулась к нему, и в ее глазах он увидел не удивление, а глубокое, заинтересованное понимание. —Это красивая мысль, — тихо сказала она. — Как две свечи, горящие рядом, чтобы дать больше света. —Да, — он кивнул, чувствуя, как внутри все сжимается от радости и надежды. — Именно так.

Они снова замолчали, но тишина между ними была уже иной — насыщенной, значимой. —А о каком служении ты мечтаешь? — вдруг спросила она. — Кроме компьютера. Он вздохнул. —Вот именно что не знаю. Компьютерное служение — это хорошо, но мало. Я не проповедник, не душепопечитель… Не знаю, есть ли у меня дар хоть к чему-то. Вот только я совсем не понимаю, как мои любимые дела могут быть использованы для служения. Чувствую себя иногда как тот раб из притчи, который закопал свой талант в землю. Люблю театральные мюзиклы, книги … Ну, не учить же наизусть песни и не ставить спектакли в церкви, да и сцена, быть у всех на виду… это точно не моё.

Лиза внимательно слушала, ее взгляд был направлен куда-то внутрь себя, будто она ловила нить его мысли и примеряла ее к чему-то своему. —А что тебе в них нравится? — спросила она наконец. — В мюзиклах? Он задумался, подбирая слова, чтобы выразить то, что обычно оставалось глубоко внутри. —Мне нравится именно театральная атмосфера, — начал он медленно. — Фильмы-мюзиклы мне нравятся меньше, в них нет этой… живой энергии. А вот театр… В нем есть что-то особое. Или даже не сам театр, а сама идея истории, рассказанной через песню. Мне интересно слушать отдельную часть, зная, что и до, и после неё есть целая история, что это часть чего-то большего. Или смотреть, как знакомые с детства сюжеты преломляются через разные призмы. Вот, например, как римская церковь пытается решить, признавать ли Жанну д'Арк святой, а параллельно показывают ее собственную историю и муки выбора. Или миф об Икаре, но перенесенный в атмосферу киберпанка, где полет к солнцу — это взлом корпоративной системы. В этом есть глубина.

Он замолчал, поймав себя на том, что говорит слишком увлеченно, и смущенно вздохнул. —Но что тут вообще можно использовать для служения? Это ведь скорее просто способ расслабиться и отдохнуть. Ну, или… — он запнулся, но потом решился, — было бы интересно создать что-то подобное, но свое. Оперу в духе «Тампля», с христианскими мотивами, поданными так, чтобы их мог услышать и нехристианин и может быть… заинтересоваться. Но это просто фантазии.

Лиза не ответила сразу. Она смотрела на него с таким глубоким вниманием, что ему стало не по себе. —Это не фантазии, — наконец тихо сказала она. — Это и есть тот самый дар. Умение видеть истории. Видеть истину, скрытую в разных образах, и показывать ее другим. Разве это не самое настоящее служение? — Она сделала маленькую паузу, подбирая слова. — Ты же сказал, что любишь, когда все складывается в единое, идеальное целое. В красоту. А разве Писание — не самая великая история, состоящая из множества маленьких историй? Со своими героями, борьбой, падениями и взлетами? Может, твое служение — не в том, чтобы учить или проповедовать в обычном смысле, а в том, чтобы помогать другим увидеть эту красоту и эту историю. Через музыку, через образы. Чтобы дрогнуло сердце.

Ее слова повисли в воздухе, наполненные тихим, но безграничным смыслом. Николай смотрел на нее, и что-то щелкнуло внутри него, какая-то давно заблокированная дверь приоткрылась. Он всегда думал о своем увлечении как о чем-то отдельном от веры, второстепенном. А она увидела в этом мост.

— Я никогда не думал об этом так, — признался он, и голос его звучал немного осипшим от внезапно нахлынувших эмоций. — Меня вообще сложно назвать творческим человеком. А красота, искусство... я не думал, что могу реально заниматься этим как служением. Всегда казалось, что это что-то отдельное — для отдыха, не более того.

— А разве то, что ты описывал — эти истории, образы, поиск гармонии — не есть творчество? — тихо спросила она. — Может, ты просто не называл это так. И разве Бог — не первый и главный Творец? Источник всякой красоты и всякой истории, большой и малой. Может, твое служение в том и заключается — быть проводником этой красоты для других.

Николай кивнул, все еще переваривая ее слова, и вдруг заметил, как ее взгляд на мгновение стал отрешенным, словно она смотрела куда-то внутрь себя. —Знаешь, — тихо сказала она, не глядя на него, — иногда мне кажется, что мое служение слишком... незаметное. Вот ты говоришь о творчестве, о красоте... а я — чай, бухгалтерия, цветы. И кажется, что это такой маленький, незначительный вклад. Как те две лепты вдовы... вроде много для нее, но на фоне больших пожертвований — капля.

Николай слушал, и его сердце наполнилось теплым, щемящим чувством. Он не стал спорить или сразу утешать. Он просто внимательно смотрел на нее, давая ей понять, что слышит каждое слово. —Я думаю, — начал он осторожно, — что именно из таких «капель» и состоит океан. Без твоих точных отчетов не было бы никаких больших проектов. Без того уюта и тишины, которые ты создаешь, возможно, кто-то не нашел бы в себе сил остаться после службы и поговорить по душам. Ты создаешь пространство, в котором другие могут встретиться с Богом. Это не капля. Это фундамент.

Он замолчал, боясь, что сказал слишком много. Но Лиза подняла на него глаза, и в них не было сомнения — была глубокая, тихая благодарность. —Спасибо, — прошептала она. — Иногда мне самой нужно это напоминание. Что Бог видит не только громкие дела, но и тихий труд. И ценит его. —Он точно ценит, — твердо сказал Николай. — Я в этом уверен.

Они стояли в тишине опустевшего зала, и мерцание гирлянд отражалось в их глазах. Двое людей, нашедших в другом понимание и поддержку, которые сами по себе уже были чудом.