Дедушка-ментор (гет)

— Почему я не могу пойти к папочке в пекарню, Хэймитч? — спрашивает она, поправляя за плечами ранец, когда я веду ее домой из школы. Молния на нем наполовину расстегнута, и из ранца выглядывают рисунки и сломанные карандаши. Девчушка, верно, и под страхом смерти не смогла бы держать свои вещи в порядке.

Я сильно дергаю за постромки, которые удерживают ее младшего братца — тот уже совсем было приготовился нырнуть в очередную грязную лужу — и буквально в последний момент успеваю его от лужи оттащить. Он все время хихикает, стоит мне остановиться, явно замышляя вляпаться еще во что-нибудь противное или даже опасное, если только это можно отыскать поблизости. Я таскаю его на этом импровизированном поводке уже добрых полдня, после того, как девчонка сдала мне его на руки, когда ей срочно понадобилось уйти из дому. Мальчишка, видимо, очень серьезно обжегся в пекарне и от боли, спровоцировавшей приступ, начал воевать с лишь ему видимыми угрозами.

Так что понадобилась нянька, чтобы приглядеть за детьми, пока девчонка его успокаивает. Поначалу я надеялся, что мы с карапузом просто посидим на крылечке и приглядим за гусями, и он сам себя будет тихонько развлекать, как это свойственно детям. Но не тут-то было: когда он чуть было на расквасил себе физиономию, я понял, что возиться с животными вовсе не его конек, в отличие от его сестры, и я решил, что лучше его подержать в узде — в самом прямом смысле слова.

— Твой папа опять заболел, светлячок, — бормочу я, стараясь не слишком-то на это напирать, тем более что ее брат уже отвлекает мое внимание, пытаясь поймать медлительную жирную городскую крысу, которая выползла поживиться отбросами в переполненных мусорных баках между мясной лавкой и магазином бакалейщика.

— Бека, — басит он и так настойчиво тянет к ней ручонки, что, позволь я ему продолжить в том же духе, он, быть может, и впрямь бы ее схватил. Крыса явно обленилась и разнежилась на солнышке, а он порой бывает необычайно проворен для существа, которое еще толком не научилось контролировать свой мочевой пузырь.

Я снова дергаю за постромки.

— Это не белка, малой, — на этот раз он добровольно топает к нам, что-то напевая себе под нос.

Маленький маньяк.

— Но, Хэймитч, почему у других папы так не болеют? — девочка не собирается просто так сворачивать разговор. Мы продолжаем идти по улице, и я ломаю голову, как бы ответить ей подипломатичнее, когда она вдруг останавливается, осененная неожиданным подозрением, от которого ее лицо наливается гневом.

— Может, он опять что-то выдумывает, только чтобы целовать маму?

Она, должно быть, шутит. Что вообще у них там творится?

— Но это нечестно, — топнув ножкой, она, на мое счастье, двигает дальше. — Он обещал, что сегодня мы будем делать печеньки с анютиными глазками!

Я уверен, что и сам малыш предпочел бы именно такое занятие, но, увы, оно пока не соответствует его состоянию.

— Мне жаль, светлячок, — вряд ли я могу еще что-нибудь сказать.

Она тяжко вздыхает, и на секунду мне кажется, что она сейчас прошипит мне что-то в ответ, но она молчит и только досадливо поддевает носками ботинок лежащие на дороге камешки. Когда она наклоняется, мне отчетливо становится виден рисунок, который торчит у нее из ранца. Ее мастерство растет. Еще как растет, правда. Я бы солгал, если бы сказал, что сужу беспристрастно, да мне особо и не с кем ее сравнивать, но, по-моему, нарисованные ею портреты намного лучше, чем можно ожидать от шестилетнего ребенка.

Сейчас я вижу ее рисунок, на котором она и ее отец делают те самые проклятые печенья. Улыбки на их лицах такие огромные, что, будь они реальны — впору было бы испугаться. И я понимаю, что обязан как-то ее приободрить, ведь она так хотела этим заниматься и, наверное, ждала этого не один день.

— Кто твой лучший друг в школе? — вопрошаю я, добавив в голос суровости.

Печаль сменяется замешательством, и она смотрит на меня так, будто бы я окончательно спятил.

— Линди, — она специально слишком отчетливо выговаривает каждую букву, будто бы это самая очевидная вещь на свете, а я полный придурок, раз этого не знаю.

— Что за Линди? — тыкаю я ее в плечо, посмеиваясь. — Ты думаешь, я знаком с другими детьми, кроме тебя?

— Линди Альберт, — вздыхает она раздраженно. — Разве не понятно? Ее отец главный у нас в Дистрикте.

— Это называется «мэр», светлячок.

Том со своей женой, видать, решили своими силами восстановить прежнюю численность населения Дистрикта за счет своих отпрысков. У них теперь уже, наверное, восемь детей, поди знай... Понятия не имею, как там кого из них зовут, ну, может, кроме старшенькой, Салли, которая потешалась надо мной в тот день, когда родилась малышка. Прочие же их дети ни разу не задерживались в моем поле зрения достаточно долго, чтобы разобраться, что они такое. Линди, полагаю, это тот ребеночек, который появился в этой семье за несколько месяцев до появления на свет Хоуп — та, которую Сьюзи передала на руки Тому, прежде чем вскочить на лошадь и умчаться принимать роды. Я пару раз видел, как девочка играла вместе с Хоуп. Она прехорошенькая малютка, на мой вкус. Свои длинные, медового цвета волосы и светлые глаза — нечто среднее между зеленым, голубым и карим — она явно позаимствовала у матери, а не у своего старика-отца. Ей повезло, надо сказать, так как Том отнюдь не писаный красавец. В молодости он был еще ничего, но в последние двадцать лет вряд ли провел хоть одну лишнюю минуту под крышей, а солнце и ветер беспощадны. В свои сорок он уже так основательно покрыт морщинами, что его кожа похожа на высохшую кожуру грецкого ореха.

Хотя, судя по расположению этих морщин, большинство из них прорезали его улыбки, а ведь это не так уж и плохо. Припоминая, в какой душевной тоске постоянно пребывал Том в Тринадцатом, и его тогдашний болезненный вид — даже я, наверное, выглядел получше — я думаю, что получить счастье в обмен на гладкую кожу — это довольно выгодная сделка.

Я рад, что после войны по крайней мере в его душе не осталось демонов.

Первому ребёнку, который попадается нам навстречу, наверное, лет девять. У него копна курчавых темных волос, которые торчат исключительно вверх, и такие округлые очертания тела, что его пол определить не представляется возможным. Но, думаю, это и не важно. Могу поспорить, это тот самый пожиратель червей с сопливым носом и неопределенным именем.

— Линди, — вопит моя малышка, и неожиданно, как из-под земли, вокруг вырастает целая куча детей.

Девчушка в темном плате и с разводами грязи на лице бежит к Хоуп и так отчаянно ее обнимает, как будто видится с ней в последний раз, и в нетерпении засыпает ее вопросами.

— Ну, неужели ты пришла нас навестить? Хочешь посмотреть мою комнату? Мы можем покормить лошадок. Почему ты не в пекарне? И где твои мама и папа?

Пока не был задан последний вопрос, малышка пребывает в таком же блаженном восторге, как и сама Линди, но, стоило той упомянуть ее родителей, она сразу отшатывается и замыкается в себе, так, будто на нее разом свалилась тонна кирпичей.

— Мой папа болен, — говорит она смущенно. И как только она это произносит, лицо у Линди сразу становится потерянным.

— О! — ее глаза расширяются, и плечи опускаются от тяжкого понимания. Ей явно очень не по себе. А шестилетняя девочка может так себя вести, только если все взрослые вокруг нее так же себя ведут по отношению к этой ситуации.

Большего мне знать и не нужно. То, что Хоуп сказала раньше — что никто, кроме ее папы так не болеет — наконец, все больше и больше становится мне понятным. И я начинаю догадываться, с чем же ей, бедняжке, приходится все время иметь дело.

Каждый житель Дистрикта знает две непреложные истины о местном пекаре:

Во всем Панеме не сыщется человека лучше него.

И он не совсем… в порядке.

Никто его, конечно, не винит. Очевидно, большинство местных достаточно взрослые, чтобы помнить, что он герой, хотя, может, не все уже помнят, отчего и почему. Но другого местного героя, старого доброго Сенатора Хоторна, местные видят только по телевизору, а там он всегда такой чистенький, прилизанный и уж, конечно, вовсе не уязвимый. Пит же все время на людях, для которых он тот, кого они встречают в пекарне каждый день. Он регулярно что-то забывает, хотя сам всегда добродушно над этим подтрунивает, и вроде бы никто не возражает. Но проблема в том, что также регулярно и непредсказуемо пекарня порой закрывается «по причине болезни».

И вполне очевидно, что это такая болезнь, которой не понять обычным людям. Сам я живу на свете достаточно долго, чтобы успеть убедиться — людей не волнует причина. Но если они чего-то не могут понять, то чувствуют себя не в своей тарелке. А так как Пит — единственная выжившая жертва совершенно для них темного охмора, он доставляет им всем чертовски много дискомфорта.

Когда у нас выбирали мэра, их с Китнисс имена всплывали в числе возможных кандидатов, но довольно быстро оттуда исчезли. Дело было в том, что девчонка в жизни не стала бы этим заниматься, а мальчишка, сочли земляки, просто не в состоянии с этим справиться. Я не часто такое говорю, но это вовсе их не красит, так как если уж кого и можно назвать прирожденным дипломатом, то только его. И многое бы в Дистрикте он смог устроить гораздо более дельно и гладко, чем это сделал Том, хотя тот тоже весьма неплох и очень старается. Но теперь об этом и говорить нечего.

А теперь вот и малышка начала понимать, что с её папочкой не все в порядке, хотя всю свою жизнь он был для нее лучшим человеком на свете, и даже солнце, как говорится, светило для нее прямо у него из задницы.

Думаю, моя задача убедить ее, что он все еще прежний, ее самый лучший на свете отец.

— Пошли поиграем в моей комнате! — Линдси снова принимается за свое, несколько мягче, чем прежде, но все с тем же неуемным рвением. И по тому, как она слегка дергает Хоуп за руку, она явно хочет поднять ей настроение единственным известным ей способом.

И я решаю, что эта юная девица мне и правда нравится.

Хоуп же, уставившись в землю, пинает камушек носком ботинка.

— Хэймитч, я думаю, я больше не хочу играть, — тихонько бормочет она.

Ее подружка от этого заметно сникает.

— Но, это было бы так весело, — не оставляет она своих попыток, — или, может, пойдем посмотрим новорожденных котят!

На миг во взгляде Хоуп, обращенном на ее подружку, проглядывает отблеск улыбки, но он быстро испаряется. Даже перспектива увидеть котят не в состоянии ее приободрить. Она мотает головой и поддевает носком ботинка очередной камень. Она уже столько отпинала сегодня камней, что у нее большие пальцы ног, наверно, должны быть все в отметинах.

— Куколка, почему бы тебе не пойти и не позвать сюда своего отца? — спрашиваю я Линдси, пытаясь выгадать минутку, чтобы побыть со своей малышкой. К счастью, она понимает намек и убегает куда-то через поле. Как только она оказывается вне пределов слышимости, я прислоняюсь к забору и поворачиваюсь к девочке.

— Ты же знаешь, что все нормально относятся к тому, что твой папа иногда болеет, правда ведь? Все обожают твоего отца, как бы он себя ни чувствовал.

Она пинает камень так сильно, что он улетает за пределы моей видимости.

— Знаю, и что? — бормочет она мрачно.

— Так что же тебя так расстроило, светлячок? Ты вроде как стесняешься своего старика. А для этого нет вовсе никаких оснований, ты и сама должна это знать.

Она поднимает на меня глаза и в них стоят горькие слезы.

— Я вовсе его не стесняюсь. Я слышала, как мама говорила с доктором Джулией и при этом злилась и плакала, потому что врачи не смогли ничего толком поделать, ему не станет лучше. А когда люди болеют, они же умирают!

— Это не тот случай. Он болеет вовсе не тем, от чего людям становится настолько плохо.

Она мотает головой и бормочет:

— Я не понимаю.

— Ладно, давай посмотрим на это так… Ты же знаешь, что у твоего папы ноги сильно друг от друга отличаются?

Покусывая губы, она кивает, и в глазах ее читается пока еще слабая надежда.

— Он был очень сильно ранен в левую ногу, и ему пришлось заменить ее новой. Но это вовсе не значит, что то, что осталось у него от той ноги, будет болеть со временем сильнее и, в конце концов, отвалится. Это с ним случилось, но это уже закончилось. Дело прошлое.

— Да, но…

— «Да но» что?

— Это не то же самое, что заболеть, — настаивает она.

Я притягиваю ее поближе, держа за плечи, и опускаюсь на колени, чтобы глядеть ей в глазки.

— Разум твоего папы тоже был ранен. Прямо как его нога. Это было очень тяжелое ранение, и иногда, как и его нога — он бывает перетружен. Ну, знаешь, иногда он натирает ногу и не может бегать. Вот и его разум слишком устает, и в нем все начинает путаться. Но это вовсе не значит, что со временем станет хуже, или что он от этого умрет.

Она кивает с очень серьезным видом, явно что-то для себя уяснив.

— Как его разум был ранен, Хэймитч?

Я делаю глубокий вдох, от которого вся моя грудная клетка ходит ходуном. Как же сильно я хотел бы сейчас выпить!

— Что ты знаешь об Играх, светлячок?

— В школе нам говорили, что они были ужасны, и что очень много детей погибло. Что ты, мама и папа их разрушили, и потом была война, а вы теперь герои.

Какого черта кто-то говорит этим детям, что я герой? Мне бы надо дать понять Пози, что ей стоит подправить эту гребаную методичку.

— Ну… во время войны мозг твоего папы и был поранен. Они пытались использовать препарат, чтобы он перестал любить твою маму, но он не сработал. Но иногда он из-за этого все напрочь забывает, а иногда помнит и такие вещи, которых на самом деле не было, и они его пугают.

— И почему кто-то хотел, чтобы он перестал любить мамочку?

— Они так хотели одержать победу в войне. И они думали, что это им может помочь. Но они не учли, что твой папа ужасно упрямый. Он боролся и постепенно стало лучше. Так что, когда он болеет — это он каждый раз борется, и ты должна вообще-то им гордиться.

— Хэймитч, я не понимаю…

— По правде, светлячок, я тоже… — и если кто в этом виноват, то это я сам. Я не смог защитить его так, как должен был. Не знаю, может быть, я и мог уберечь его от капитолийских застенков…

И тут я понимаю, что я каким-то образом умудрился произнести последнюю фразу вслух, и теперь на ее лице застыло здорово пугающее меня выражение.

Будь оно все трижды проклято.

— Ты позволил, чтобы моего папу ранили? — она хмурится в точности, как ее мать, а я замечаю за собой, что инстинктивно прищуриваю поврежденный глаз. Я считал свое прежнее желание выпить довольно сильным, но оно оказывается ничтожным по сравнению с бушующей теперь в моей крови жаждой — всепоглощающим желанием срочно засадить снимающую камень с души немереную дозу белого ликера. Мне даже приходится продышаться, чтобы избавиться от этого сильного ощущения.

— Я не сказал ему кое-что, что могло бы помочь ему избежать опасности, — признаюсь я предельно откровенно.

Она поводит плечами, освобождаясь от захвата моих рук.

— Почему? — вопрошает она, делая шаг назад и свирепо глядя на меня, уперев руки в бока.

В этот момент, когда я перебираю в уме все возможные ответы в поисках самого верного, я опускаю глаза на постромки, которые удерживали ее братца. Они больше не натянуты, а безвольно повисли, потому что ему удалось из них каким-то чудом выпутаться.

— Вот дерьмо.

И вслед за этим вся наша беседа сразу вдруг становится уже не столь важной.

Как только окончательно выясняется, что Флетчер потерялся, все дети семьи Альберт бросаются на поиски. Хотя их родители вообще не появляются в поле зрения, шестеро старших их отпрысков выстраиваются цепочкой и начинают кругами прочесывать окрестные поля, метр за метром, как настоящая поисковая партия.

Совершенно ясно, что им уже доводилось так делать прежде.

Остальные же дети — видимо, соседи, как я могу заключить — носятся взад и вперед, выкрикивая его имя, в общем, паникуют. Умудряются еще больше осложнить ситуацию. Да и сам я практически бесполезен. Я просто стою, чувствуя, как кровь бьется в жилах, а сам я будто бы и не здесь. С каждой минутой, что проходит после его пропажи, я чувствую растущее внутри напряжение, и, в конце концов, я готов буквально выпрыгнуть из собственной кожи.

Хоуп на меня даже не смотрит, она, держа за руку Линди, вся отдалась поискам брата.

Все случившееся стало последней каплей. Для нас обоих.

Они находят ребенка спустя пять минут сидящим в сарае под брюхом у лошади. Чертовой лошади.

— О, Колибри — очень нежный конь, — говорит Линди, видимо, с целью успокоить, и протягивает мне ребенка. Я вынужден дышать часто-часто, а он, будто и не замечая моего состояния, бесцеремонно хватает меня за физиономию, болтая прямо мне в ухо всякую белиберду. В потоке его бессмысленного лепета проскакивают какие-то слова, но я не в силах их разобрать, потому что все ресурсы моей психики уходят на то, чтобы не начать немедленно на него орать.

Меня душит слепая ярость, хотя злиться нет, черт возьми, ни малейшего смысла. Ведь этому паршивцу всего три года, и он явно еще не дорос до понимания, что нельзя вот так смываться и бродить где ни попадя. Но я все-таки пытаюсь донести до него свою мысль, сгребая его за подмышки, так что его ножки болтаются в воздухе, и, уставившись ему прямо в серые зенки с выражением лютой злобы, которую может породить лишь глубинный и всепоглощающий страх. И меня прорывает...

Когда, в конце концов, исчерпан мой обширный запас крепких словечек — которых, вообще-то трехлетнему существу лучше бы не слышать — Линди и Хоуп пялятся на меня, пораскрывав рты. Замолкает в полнейшем изумлении и сам виновник происшествия. Он не выглядит испуганным или расстроенным, но видно, как мысли так и вертятся в его голове.

— Ти бесися, — в итоге объявляет он, гораздо более радостно, чем следовало бы в этой ситуации.

А то, как он после этих слов хрипло усмехается, сразу дает мне понять, что этот мальчишка вряд ли когда-нибудь будет воспринимать хоть что-то всерьез. Но когда девчонки, выходя из сарая, громко шепчутся — мол, Хэймитч знает много ругательств — я не выдерживаю и невольно ухмыляюсь — в точности так же, как этот малыш.

Когда девочки ушли, а Флетчер снова посажен на привязь, я решаю слегка прошвырнуться в окрестностях фермы. В ушах у меня от свежего стресса все еще стучат барабаны горячей крови, и мне нужно успокоиться. Ведь я собираюсь сказать Хоуп, отчего так вышло, что я позволил её отцу оказаться в заточении у прежнего правительства, которое было вполне способно, судя по тогдашним записям, пытать его самыми основательными и изощренными способами, какие только возможны.

Сам малыш простил меня за это уже через несколько месяцев после войны, даже до того как начал проходить эту ужасную терапию. Он сказал мне об этом в больнице, наполовину погруженный в эту вонючую жижу, которая вроде как должна была помочь побыстрее прижиться его новой коже. Он тогда сказал, что это по правде не была моя вина, что я пытался защитить их, хотя я и не сделал, по его словам, никому большого одолжения, держа все в себе. Возможно, к тому, чтобы простить меня, его отчасти сподвигло и то, что я устроил в его палате настоящее всенощное бдение. Мать девчонки тогда не оставила мне выбора — с кем из них двоих мне сидеть, ведь ее саму было не оторвать от единственной оставшейся в живых дочери. Не знаю уж, но может, видя меня каждый день, он убедился, что промывка и перекодировка его мозгов не были важными пунктами в списке моих первостепенных задач.

Когда малыш смог двигаться и начал проходить терапию, этот лепила, его вроде звали Аврелий, сказал, что будет полезно, если кто-нибудь будет оставаться все время с ним рядом, особенно учитывая его частичную потерю памяти. Так что я являлся ежедневно. У меня всегда была возможность уйти, если терапия затрагивала что-то слишком личное, но я почти всегда присутствовал. Хотя иногда малыш и просил меня не приходить, каждый раз это совпадало с визитом к нему Джоанны, и, по-моему, он больше пекся о ней, чем о себе.

Я не любил там бывать и постоянно ворчал по поводу необходимости ошиваться там каждый день, но мое ворчание вряд ли кого-то могло обмануть. Ничто бы не смогло удержать меня в стороне.

— Ыба, — хрюкает малыш, когда мы проходим мимо одуванчика, растущего возле двери сарая. Прежде чем я успеваю его остановить, он уже запихивает цветок со стеблем в рот и долго и счастливо его пережевывает.

— Малой, это совсем не рыба, — вздыхаю я.

Не обращая на меня ни малейшего внимания, он продолжает рвать цветочки и ими питаться. Хорошо хоть цветочками, а не еще теплыми яблоками конского навоза, что лежат метрах в пяти от нас. Может, я от него слишком многого хочу, но его сестра в его годы явно была посмышленей, да и разговаривала лучше. В три она уже вовсю интересовалась, откуда берутся дети, он же пока даже цветы от животных толком не отличает.

Я собираюсь оттащить его от такого спонтанного полдника, когда меня отвлекает рокочущий голос Тома, доносящийся откуда-то сверху. Поднимаю глаза и замечаю его на сеновале под крышей сарая. Он как раз перебрасывает оттуда в тележку тюки чего-то благоухающего и собирается швырнуть очередную партию.

— Какими таким ветром тебя к нам занесло? — окликает он меня. В его еще сохранившихся кудрях, окружающих неуклонно растущую лысину, застряли несколько соломинок. С этой прической он ну чисто клоун, и я не возьму в толк, отчего Сьюзи не заставит его подстричься как-то поприличнее.

И тут я понимаю, что мой внутренний монолог до ужаса похож на беседу замшелых старых пердунов, которые, бывало, сиживали на завалинке у Котла во времена моего далекого детства.

— Дай, думаю, погляжу, что у тебя есть ценного в подвале, — принимаюсь я лгать.

Он ворчит что-то себе под нос, исчезает, а потом в тележку летит еще один здоровый тюк. Когда его уморительная голова вновь появляется в зоне видимости, он произносит:

— Вот уж не думал, что Флетчер уже интересуется моим элем, — ухмыляется он. — Думаешь начать его поить с младых ногтей, так что ли?

— Эль, челт возьми, — вдруг вскрикивает ребенок, несмотря на полный рот цветов. Вот уж не знаю, от кого это он услышал такое выражение. Ну, может, конечно, и от меня, хотя я честно пытаюсь сдерживаться, ведь его родители и сестра определённо не ругаются.

Том заходится от хохота, прежде чем швырнуть вниз еще один тюк.

— Да вы с ним просто два сапога пара. Все считают, что ты тенью ходишь только за девчонкой, но я-то вижу, что у тебя в этой семье завелся преданный ученичок.

Когда одуванчики ребенку надоедают — или просто оттого, что он наелся — он надумывает бросаться камнями в железную цистерну для дождевой воды, и каждый раз, когда ему удается вызвать оглушительный скрежет, он заходится от восторга. Понаблюдав за ним, я замечаю, что он не просто швыряется, а метит в красное пятно где-то на середине объекта, и с каждым разом его броски становятся все более меткими, и, в конце концов, он уже начинает поражать мишень вообще без промахов.

— Ух ты, будь я проклят, если пареньку не достался верный глаз его матери, — Том хмыкает, явно тоже оценив его меткость, потом бросает вниз последний тюк и сам тоже приземляется вслед за ним.

Флетчер хохочет так славно и заразительно, и весь он из себя такой очаровашка, что хоть прям сейчас вешай на плакат типа «умилительный круглолицый малыш», что я не могу удержаться от замечания:

— Ну, уж характером-то он точно пошел не в мать, — фыркаю я, ощущая, что ко мне хотя бы возвращается способность дышать полной грудью.

Я уже чертовски стар для всего этого. Хотя в последний год я даже начал прогуливаться по нескольку миль в день, пока малышка в школе, по-видимому, мое тело уже так изношено от долгих лет небрежения собой, выпивки и стресса, что это уже никак не поправишь. Но, то ли от того, что я прогулялся, то ли от ненапряжной беседы с Томом я уже успокоился. Сердце снова забилось ровнее, да и дыхание уже не как у больной собаки.

Точнее, так оно было, пока я не услышал крик, от которого у меня на голове все волосы встали дыбом.

Это кричит Хоуп.

Мчась во весь опор, она выбегает из-за угла вместе с Линди, которую Хоуп тащит за руку, чтобы та не мешкала и тоже улепетывала без оглядки. Добежав до нас, они принимаются карабкаться на тележку, и тут из-за угла появляется какой-то незнакомый мне белобрысый мальчишка постарше. Он злобно смеется, и не скрывает своего намерения порвать их обеих на кусочки.

А потом для меня пропадают все звуки. Я больше не слышу вообще ничего, кроме тихих всхлипов Эффи и брани, что произносит себе под нос Рубака, а я хватаюсь за угол огромного экрана, на котором переродки рвут зубами ногу нашего малыша. И потом я вижу их всех, только лица — тех детей, которых я знал, но ничего не мог поделать, чтобы их спасти. Все они умерли, все как один.

И у меня в глазах мутится. Мир летит в тартарары.

Наверное, и я тоже.

* * *

Первое, что я слышу, придя в себя, это гортанное хихиканье Флетчера, и потом мне в рот тыкается замусоленный палец. И я рефлекторно бью себя по губам, пытаясь от него избавиться.

— Он очнулся, — кричит Хоуп практически мне в ухо.

Открываю глаза.

Я лежу на огромной кровати в какой-то тихой комнате. По крайней мере, она могла бы быть тихой, не соберись здесь дюжина детишек, желающих на меня поглазеть. Хоуп свернулась калачиком у меня под боком, положив головку мне на плечо и очень крепко в меня вцепившись. Рядом стоит Сьюзи и нежно, но настойчиво пытается разжать ее руки и оторвать от меня.

— Хоуп, дай ему немного покоя. Ну, потерял сознание, и все. С ним все будет хорошо, обещаю, но тебе нужно дать ему немного больше пространства, чтобы он мог дышать.

Слева от меня карапуз вовсю скачет на второй половине кровати. Старшая дочка Тома, Салли, которой уже лет четырнадцать, пытается его отловить, но он ей не дается.

— Эймитс упаль, — радостно констатирует он, а потом вскарабкивается мне на живот и начинает прыгать уже по мне, усмехаясь Салли, будто подначивая её себя остановить. Он-то молодец, особенно учитывая, что Салли с возрастом превратилась во вполне аппетитную штучку, но вот мои кишки от его заигрываний с девицей явно весьма страдают.

— Хочешь флиртовать, дуй на чей-нибудь другой живот, — рычу я и опрокидываю его физиономией в матрас.

Он так и остается лежать, хихикая прямо в одеяла, и в облаке его светлых волос играют лучи заходящего солнца, льющиеся из окна. Раз сейчас уже закат, значит, я был в отключке как минимум с полчаса. А это довольно долго.

Меня ощутимо дергают за рубашку, и я поворачиваю голову, чтобы вновь взглянуть на Хоуп. На ее чумазом личике видны полоски от едва просохших слез, глаза у нее покраснели и опухли. Она пытается меня спросить, но едва попытавшись что-то вымолвить, она вновь разражается слезами.

— Да все в порядке, светлячок. Со мной все хорошо, — говорю я ей, а сам готов сквозь землю провалиться от смущения, ведь вокруг столько галдящих детишек. Где-то сзади двое из них пихаются, чтобы подобраться поближе и получше рассмотреть старину Хэймитча. Ведь этим чертовым детям напели в школе, что я у них типа герой.

Мне придется потолковать об этом с Пози.

Сьюзи хлопает в ладоши.

— Так, все дети Альберт идут делать свою работу по дому. Дети Мелларк остаются здесь. А все остальные, кто здесь даже не живет, отправляйтесь-ка по домам, если не хотите, чтобы я отрядила вас чистить конюшню.

Комната пустеет примерно за десять секунд.

— А ты не плохо с этим справляешься, Сьюзи, — выдавливаю я хрипло.

Вместо того, чтобы рассмеяться, она глядит на меня озабоченно.

— А ты, будь добр, полежи и отдохни. Как же ты нас всех напугал! Ты принимаешь что-нибудь от этих приступов?

Я многозначительно указываю ей глазами на девочку, в надежде, что Сьюзи поймет намек.

— Хоуп, ты не могла бы сходить и принести Хэймитчу стакан воды? Это ему поможет побыстрее прийти в себя, — говорит ей Сьюзи бойко.

Девочка выходит, а я медленно принимаю сидячее положение. Голова у меня тяжелая, как кусок свинца, а шея как будто б не в силах нести на себе такой груз.

— Со мной никогда до этого не случалось ничего похожего, — начинаю я грубовато. — Потому как мне не приходилось наблюдать, как куча детей играет в «Давайте поубиваем друг друга» понарошку, а не на самом деле.

— Ты тут такой не единственный, — пожимает она плечами.

— Что?

Она открывает шкаф и начинает класть туда свежеотглаженное белье, и говорит мне:

— Да моих мальчишек услали домой из школы с замечанием за то, что они на большой перемене играли «слишком жестоко». Все, кто пережил Игры, отличаются такой вот паранойей. Но эти дети вообще не понимают, что такого особенного в играх, где надо друг за другом гоняться и грозить противнику расправой. Я только поражена, что ты так долго умудрился продержаться после всего, через что ты прошел.

— Не нужна мне твоя жалость, — бормочу я, наблюдая, как мальчик пытается поймать пылинки, танцующие в луче света заходящего солнца.

— Да вовсе я тебя и не жалею, — фыркает она. — Просто говорю, что ты тут в хорошей компании таких же пострадавших. В Дистрикте все обращают внимание на Пита, хотя лихие воспоминания преследуют не его одного. Мой Том даже не может сходить в чулан без того, чтобы его не прошиб при этом холодный пот. Ты живешь себе там на вашем холме в уютной деревушке и, кажется, думаешь, что только у тебя в голове сидят проблемы еще с довоенных времен. Ты поработай над собой и дай нам тебе помочь, если это в наших силах…

Знаю, я должен думать о том, что она сказала, в более широком смысле, но она невольно мне напомнила о нашем сегодняшнем разговоре с малышкой, о том, что девочка теперь считает — это я допустил, чтобы ее отца свели с ума. И я все еще не знаю, как же теперь можно все исправить.

— Хочешь помочь, да? — говорю я, спуская ноги с кровати на пол.

Сьюзи смеется.

— Нет, я молола языком, чисто чтоб сама себя послушать.

Я пропускаю это мимо ушей.

— Сегодня твоя девочка болтала, что у вас тут есть котята…

* * *

— Ты разрешил ей взять кошку? — рычит Китнисс, расхаживая туда-сюда по крыльцу.

Уже смеркается. Когда мы добираемся до вершины холма, мы находим их обоих сидящими на качелях на крыльце: рука в руке, и оба тихонько посапывают, устроившись в объятьях друг друга. На мольберте малыша стоит почти готовая работа. И на каждом из них при этом ничуть не меньше краски, чем на самом холсте.

Естественно, первое же, что Хоуп делает по возвращении: бежит к ним, протягивает кошку и принимается без умолку болтать обо всем, что приключилось за день. Не то чтобы я сам не собирался ничего объяснять, но избежать такого удовольствия очень даже неплохо. Когда Китнисс на меня яростно зыркает, девочка уже внутри дома вместе со своим отцом и котенком, торопится показать этому созданию по имени Пэнси все закоулки ее нового дома.

Мне остается только переминаться с ноги на ногу, держа ее сына на привязи, пока Китнисс тихо бесится.

— И что такого в этой кошке? — говорю я в ответ на ее злобное молчание. — Девочка любит животных, да и вас раньше была кошка.

Она бросается ко мне, и я совсем уже было приготовился снести пощечину, но она наклоняется и начинает развязывать веревку, которая удерживает ее сына. Ее обычно такие проворные пальцы долго возятся с узлом, и я понимаю — это оттого, что они сейчас дрожат.

У них и правда прежде был кот. Много лет назад. Паршивый светло-рыжий котяра, которого девчонка, казалось, постоянно хотела убить.

Это был кот Прим.

— Что я должен сказать тебе, солнышко? — я тяжело вздыхаю. — Что мне жаль?

— Жаль! — орет Флетчер, когда она закидывает его на плечо с гораздо более весомым усилием, чем того требует его масса тела.

— Ты должен был спросить, — отвечает она холодно, прежде чем протопать по ступеням крыльца и захлопнуть за собой дверь.

Я располагаюсь у себя в доме и уже почти допиваю свое четвертое к ряду пиво, когда в мою дверь стучится малыш. Я знаю, что это он, потому что он всегда разок колотит костяшками по косяку прямо перед тем как войти.

По крайней мере, он хотя бы вполовину вежлив.

— Прошу прощения насчет чертова кота! — кричу я, даже не глядя в его сторон., — А теперь оставь меня в покое. Не желаю слушать лекций. Никаких больше питомцев, я усек.

Он выглядит растерянным и более чем просто вымотанным. А рядом с ним стоит Хоуп. На ней ночная рубашка с узором из курочек, а на руках — мирно спящий котенок.

— Мы тут с Хоуп поговорили после купания, — начинает малыш слегка неловко. — Она говорит, ты сказал ей, что это ты виноват, что у меня бывают приступы.

— Да? — смеюсь я горько. — А что она еще говорит? — я даже не могу на них смотреть. И не буду.

— Еще она спросила меня — правда ли это?

Я допиваю бутылку пива и открываю следующую.

— И что?

Его неровные шаги приближаются ко мне, и потом я чувствую, как его рука ложится мне на плечо.

— Я сказал ей, что не знаю.

Кажется, он вовсе и не злится, и даже не раздражается, что приходится об этом говорить. Вот уже не знаю, ожидал ли он, что я буду оправдываться и настаивать на своей невиновности, но когда я ничего не говорю, он продолжает сам

— И я спросил ее, помнит ли она такое время, чтобы тебя не было рядом, или чтобы ты не заботился о нас. И что ты ответила мне, изюминка?

— Нет, — шепчет она, спрятав губы в мех котенка. И потом она собирает все свое мужество и спрашивает меня. — Но почему ты не сказал… не сказал ему, что что-то плохое может случиться? — если это все, что известно ей о той ситуации, то так даже и лучше. Правда слишком сложна, чтобы теперь ее касаться.

Я грустно смеюсь и поворачиваюсь к ней. Ее влажные после купания волосы заплетены в косички, а на ногах у нее маленькие кожаные шлепки. Она жмется к своему папе так, будто только его присутствие удерживает ее от побега.

— Потому что, светлячок, я старался уберечь его.

И тут она перестает глядеть на меня так, как ее мать, и даже так, как отец. Ее прежде суженные глаза обретают новое, мягкое выражение, как только она принимает то, что я сказал. И на один миг мне приоткрывается сияющее таинство рождения совершенно новой личности — человека с мужеством ее мамы и добротой ее отца, но обладающего и таким несказанным терпением и глубокой мудростью, что им-то и взяться было неоткуда.

— И поэтому ты всегда такой слегка грустный? — спрашивает она.

Ей шесть лет. А шестилетние дети не должны еще уметь делать заключения, которые способны вмиг ударить тебя прямо под дых в момент, когда ты так уязвим. Какое-то время я просто на нее гляжу, а она наклоняет головку на бок, будто хочет заглянуть мне в черепушку и выяснить, что же еще я там прячу.

— Ладно, — она протягивает ручонку и касается моего лица, и только тогда я замечаю, что по моей щеке ползет предательская слеза. — Ты не должен грустить, Хэймитч. Думаю, что я тебя прощаю.

Черт бы пробрал эту девчушку.