Вернуться в сказку (джен)

Адмирал, вы разбиты. Как это ни грустно,

Отвернулась удача сегодня от вас;

В вашем сердце темно и пронзительно пусто:

Все как есть — без обид, без прикрас...

Вам бы переиграть — только целься не целься,

Не подменишь значков на игральных костях!

Пусть вино при свечах романтично донельзя,

Вы — в плену, хоть почти что в гостях!

В это доме все время гостит кто-нибудь —

Не стесняйтесь, коль вам довелось!

Знать, беседа длинна — я налью вам вина:

Добрый вечер, мой пленник и гость!

Адмирал, вы устали. Вас мучают раны;

Тело — бог с ним, душа кровоточит сильней!

Вы в бреду повторяли — что вовсе не странно —

Имена кораблей и людей...

Адмирал, в этот час — пью за ваше здоровье:

Лучше будьте здоровы, чем будьте мертвы!

Ведь без вас, признаюсь, скучно станет на море,

Ведь противник достойнейший — Вы!

По погибшим мечтам я советую вам

Слезы морю оставить на соль!

Ничего не надо — просто пейте вино

И забудьте на время про боль!

Улыбнитесь мне вслед ледяными глазами,

Утопите печаль в терпком черном вине;

Я всегда буду рад снова встретиться с вами,

Даже если опять на войне!

Не слепите меня блеском северной стали —

Знаю, горько глотать поражения яд!

Только вы, адмирал, до сих пор не сказали,

Отчего так спокоен ваш взгляд?

А разгадка проста: ваша совесть чиста,

Не запятнана грязью измен!

Вас спасет лишь одно — просто пейте вино,

И забудьте на время про плен!*

Память, пожалуй, самое ужасное, что только может быть. Именно из неё рождается боль. Из памяти о том, что когда-то всё было иначе, не так, лучше, из памяти о самом хорошем в нашей жизни и забытьи о самом плохом. Все несчастья приходят слишком неожиданно, слишком внезапно, застраховаться от них невозможно, как-то подготовиться к ним — тоже. Да и можно ли подготовить себя к мысли о том, что твой близкий человек скоро умрёт? Наверное, если он уже долго и тяжело болеет, если каждая минута его жизни сопряжена со смертью, с мыслями о ней, только о ней, это как-то возможно. Но не тогда, когда всё обрывается в один момент, в одну минуту, в одну секунду...

Делюжан смотрит на фотографию своей семьи и снова вздыхает. Как же тяжело ему было без них, без любимой жены, без дочки и без сына, который так часто доставлял ему проблемы, ставшие частью его жизни. Эти трое были смыслом его жизни когда-то, и после их смерти первый министр не мог выкинуть из головы мысль о том, что смерть придёт за ним очень скоро. Но смерть пока не приходила... Не приходила ни в тот ужасный год, когда он просто умолял богов о смерти, стоял в храмах и монастырях на коленях, ни позднее, когда жизнь, казалось бы, начала налаживаться, когда боль чуть-чуть приутихла, стала не острой, а тупой и ноющей. Прогремевший тогда взрыв изменил его жизнь. Очень изменил. И, министр мог это сказать, сломал его самого. Он был уже не тем человеком, хоть и пытался им оставаться. Делюжан стал совсем другим с того дня, который навсегда останется в его памяти.

Когда произошёл взрыв, Милана и Лирта погибли сразу, там, на месте, а Яков умер почти через двое суток, так и не приходя в сознание. Ему оторвало ноги, а лицо было обезображено почти до неузнаваемости. Эти двое суток были худшими в жизни первого министра. Потому что они давали надежду. Несбывшуюся надежду. Врач тогда удивлялся, как парень продержался эти двое суток, постоянно говорил, что Яков должен был умереть ещё там, при взрыве... Эти два дня были ужасными. Делюжан почти забыл о Лирте и Милане, ему тогда хотелось только одного: чтобы остался в живых хотя бы сын. Тогда его не интересовало ничего, ничего, кроме жизни Якова. Остальное было второстепенным.

Министр готов рвать на себе волосы из-за этой чудовищной несправедливости. Почему умерли они, а не он, советник короля? Почему Милана, Лирта, Яков? Он до сих пор любит свою семью и будет любить их вечно, но почему же они всё не забирают его к себе? Он так хочет побыстрее оказаться рядом с ними... Они трое — всё, что у него было. Делюжан встаёт из-за стола и подходит к двери, зовёт служанку, та прибегает так быстро, насколько это только возможно. Худенькая фигурка в чёрном форменном платьице проскальзывает сквозь небольшую щель между дверьми и стеной.

— Вы вызывали меня, сэр? — тихо интересуется девушка.

Министр кивает и вдруг отходит к окну. За окном, как всегда, серое небо. Серое, как в тот день, в тот злосчастный день... Служанка всё так же стоит в ожидании. Этот человек казался ей несколько странным, необычным, что она порой его даже боялась. Он никогда не повышал на неё или кого-то другого голос, всегда был молчаливым, даже тихим, говорил сухо, односложно... Он даже нравился ей. Этот человек интересовал её, он не был похож на её предыдущую хозяйку. Та была совсем не такой, слишком сердитой порой, да и на одном месте удержать ту женщину вряд ли было возможно, а уж угодить ей было и вовсе нереальной задачей.

Министр же почти никогда не был недовольным. Даже тогда, когда Кэтти случайно уронила на ковёр заказанный им завтрак, он просто попросил её убрать это, даже не потребовав готовить ему ещё что-то взамен. Кэтти очень повезло, что она не была служанкой у миссис Хайнтс, сестры короля Алана. Та бы спустила со служанки семь шкур, если бы произошло такое. Эту женщину никто не любил. Муж её, казалось, боялся до полусмерти, а дочь тихо ненавидела.

Потому что любить её было нельзя. Она была скорее дьяволом, нежели женщиной. Мира, когда служила у неё, думала именно так, потому что иного объяснения поступкам миссис Хайнтс придумать было просто невозможно.

— Кофе, пожалуйста, — тихо произносит мужчина.

Он даже не смотрит в её сторону, говорит будто бы на автомате, даже не думая об этом. Девушке становится не по себе от его холодного голоса, от его безразличия, наверное, у этого человека была причина для такого поведения, но служанка пока не понимала её, не видела. Делюжан был богат. Очень богат. В богатстве ему не уступали всего два человека в мире — Георг Хоффман и Джулия Траонт. Что могло быть причиной такого его поведения? Девушка была из бедной семьи, всю свою жизнь она работала так же, как работали прежде её родственники — отец, мать, бабка, старшая сестра. Она не могла понять, что гложет этого человека. Он был богат, баснословно богат. Ему не приходилось сводить концы с концами, не все деньги, заработанные им, он успевал тратить. Чего не хватало Делюжану? Чего?!

Сестра Миры, младшая из её двух сестёр, была серьёзно больна с самого рождения, всё, на что хватало денег — дорогие лекарства. На какие-то развлечения средств не было. Всё уходило на лечение Рии, сейчас десятилетней девочки, прикованной к постели. В любую минуту Рия могла умереть. А если бы у них было чуть-чуть больше денег, они смогли бы вылечить её... С теми деньгами, которые имелись у первого министра, почти все проблемы были решаемы. Неужели всё в самом деле обстояло так, как говорила мать Миры, что деньги не могут принести счастье, когда их слишком много? Или дело в совести? В том, что само богатство этого человека было нажито неправедным путём? Мама Миры всегда говорила, что боги не дают в этом случае счастья, никогда не дают, даже если человек искупает свою вину перед теми, кого он когда-то обидел.

Семья Миры была религиозной, даже слишком. Они бегали в храм почти всё время, сколько девушка себя помнила. И не только в выходной день, но и почти всегда после работы... Постоянно, по праздником и по будням, в дождь и в солнечную погоду они приходили туда, слушали хор, слушали проповеди... Рие было немного легче, когда они приносили её туда. Это было хоть каким-то развлечением для девочки. Мира жалела сестру. Та никогда не вставала с постели, никогда не нежилась на солнце, всё, что видел этот ребёнок в жизни, — лечебницы, свою комнату и находящийся неподалёку храм, куда отец ещё мог принести её. Скоро у Рии не будет и этого удовольствия. Отец и так с трудом может носить её, а сёстры и мать — тем более.

Что они будут делать тогда?

Церковь была единственной их надеждой. Хоть там и не было целителей, священники позволяли им оставаться дольше в их приходах, разрешали ужинать в трапезных. Что Мире и её семье ещё нужно было? Все деньги уходили на лекарства Рие. Бедная девочка. Она же не сможет выжить, когда отец, мать, бабка и Мира с Карой умрут. Мире казалось, что она умрёт очень скоро. Казалось, она сама не знала, почему.

— Простите меня, сэр, пожалуйста, за мою дерзость, но я бы хотела задать вам один вопрос... — шепчет девушка, дождавшись кивка, она продолжает: — Если бы вам предложили потратить все ваши деньги, на что бы вы их потратили?

Делюжан молчит, просто смотрит в окно, на небо, на это проклятое серое небо, которое словно готово поглотить его или раздавить, просто стоит, он не может посмотреть в глаза этой служанки. Потому что она задала вопрос, ответ на который слишком сильно волновал его. Что бы он сделал, если бы ему предложили обменять свои деньги, своё влияние, своё положение на что-то?

Ох... Если бы это было возможно, если бы это было в его силах, он бы... Он бы... Это было невозможно. Наверное, он хотел бы поменяться местами с Яковом, Миланой, Лиртой, оказаться в тот день в том доме... Погибнуть вместо них. Потому что они без него были бы куда более счастливыми, нежели он без них. Он уже стар и болен, а его сын был здоров. Лирта и Милана были слабы здоровьем, но и они смогли бы прожить без него долго. А вот он без них? Сколько лет отмерено старому министру? Ему было почти семьдесят лет. Он практически тридцать пять лет, половину своей жизни, был первым министром в этом королевстве...

— Если бы это было возможно, я отдал бы всё, чтобы попросить прощения у Якова тогда, когда он был ещё жив... — задумчиво произносит мужчина. — Если бы он только очнулся тогда...

Больше он ничего не говорит, и через несколько минут Мира выскальзывает из комнаты, вспомнив про то, что этот человек просил кофе. Что-то заставляет девушку приостановиться около портрета министра, что висит в одном из залов.

Солнечный луч пробивается сквозь щель между шторами. Делюжан отодвигает занавески, и свет льётся внутрь, словно река, скоро заливает комнату собой. Ковёр, стены, стол, кровать...

Это странное помещение. Слишком светлое по мнению хозяина этого дома. Он ни за что бы не смог жить в этой комнате. Но его жена хотела, чтобы здесь было именно так, а сейчас она находилась в том положении, в котором следовало исполнять все её желания. Делюжан не привык находиться на таком свету, но Милана считала, что для Якова будет полезнее жить в этой комнате. У Миланы было слабое здоровье, и спорить с ней он не любил. Впрочем, они никогда и не спорили. Всегда решал он. Часто, правда, мужчина просто игнорировал её просьбы, касающиеся его карьеры, но вот всего, что касалось их дома... Он не мог спорить с ней, просто не мог, не имел права. Милана была слишком слаба для споров, расстраивать её было нельзя.

Худенький семилетний мальчик проскальзывает в комнату, увидев отца, он замирает — ребёнку пока запрещено быть здесь, хоть скоро эта комната и станет его — и смотрит на него с удивлением: отец должен был находиться на своей работе, в министерстве, а не здесь. Почему же тогда мальчик видит его сейчас?

— Яков... — устало вздыхает мужчина. — Яков, что я тебе говорил по поводу того, где ты сейчас должен находиться?

Ребёнок обиженно хныкает и на всякий случай отходит подальше. Министр вздыхает и подзывает сына к себе, тот в ту же минуту оказывается рядом, доверчиво смотрит на него, настолько доверчиво, что у Делюжана не остаётся сил ругать его. В конце концов, он ещё совсем ребёнок, чтобы ругать его за подобные шалости. Он наклоняется к мальчику и обнимает его. Ребёнок пока молчит и сердито хмурит брови, пытаясь понять, будут его наказывать за проступок или нет.

— Что не нужно заходить сюда, так как мама просила не заходить, — виновато бормочет Яков, впрочем, через секунду «виноватость» как ветром сдувает. — Но она же не узнает, что я сюда зашёл...

Мужчина смеётся, серые глаза его почти блестят от восторга, блестят так же, как глаза его маленького сына. Семилетний мальчик, понимая, что отец не сердится на него, и вовсе перестаёт бояться и отбегает в другую сторону от отца. Комната, видимо, ребёнку нравится. Ещё бы! Она куда больше, нежели та, где он живёт сейчас! Да и, к тому же, сюда он сможет приглашать своих школьных друзей. Интересно, почему мама не хочет, чтобы он увидел эту комнату до дня рождения его братика или сестрёнки? И почему родители не говорят, кто родится у них? Яков хочет сестрёнку. Нет, братика! Он сам ещё не до конца определился.

Во всяком случае, мальчик знает лишь одно: кто бы не родился, мальчик или девочка, это существо придётся защищать ото всех на свете. И от матери с отцом тоже. Кто, как не Яков, знает, насколько сильно ругаться они оба могут? Правильно: никто. Так что мальчику стоит поскорее подготовить себя к роли героя и защитника для братца или сестрёнки.

— Не узнает, — подтверждает отец. — Твоей маме вредно волноваться, ты же знаешь. А если бы она стояла здесь, а не я?

Маленький Яков пожимает плечами. Он правда не знает. Наверное, мама расстроилась бы, если бы увидела своего сына в том месте, куда она запрещала ему заходить. Вот папа бы рассердился, если бы узнал, что Яков недавно побывал в его кабинете, очень-очень рассердился. Так что говорить об этом ему нельзя.

— Я надеюсь, Яков, ты понимаешь, что говорить маме о том, что ты здесь был, не нужно, да? — спрашивает министр, и мальчик кивает. — Это останется между нами.

Яков снова кивает и, когда отец уже хочет произнести речь о том, что ребёнку следовало бы себя вести лучше, выбегает из комнаты, прошмыгнув в дверь. Делюжан усмехается. Ребёнок похож на него, очень похож. Он сам был таким же в детстве. И был бы дольше, если бы судьба распорядилась иначе.

Делюжан сначала вздрагивает, а потом тяжело вздыхает, когда сцена из прежней беззаботной жизни вспоминается ему. Та жизнь нравилась ему куда больше этой. И пусть Яков не всегда слушался его, Милену, пусть Лирта унаследовала от матери слабое здоровье, это было куда лучше, нежели жить так, просто ожидая смерти, зная, что никто после тебя не вспомнит. Никто. Ни король, ни королева, ни принц, никто из подчинённых. Хотя, возможно, Хоффман порадуется его смерти. Наверное, это будет единственный человек, которому будет небезразлично то, что первый министр покинул этот мир...

Когда-то он был счастлив и сам того не осознавал, сам не знал этого, иногда даже тяготился своим же счастьем... Бедный Яков... Он так сердился на него из-за всего, из-за каждой глупости... Может быть, сын и мог очнуться тогда, но просто не захотел лишний раз видеть отца, всё время недовольного им. Министр приходил к этой мысли, и ему становилось почти страшно. Почти. Потому что бояться, казалось, ему было уже нечего — все, кого он любил, погибли, и жизнь его была пустой.

Мысль о том, что о сыне он жалеет даже больше, чем о дочери с женой, снова бьёт по сердцу. Почему? Наверное, всё так именно потому, что первый министр поссорился с Яковом в день этого взрыва, поссорился, как и всегда. Его мальчик ушёл из жизни, обиженный на него, а не счастливый и спокойный, как Лирта или Милана.

— Ваш кофе, сэр, — окликает мужчину Мира. — Мне принести ещё что-то?

Делюжан качает головой. Воспоминание, пришедшее к нему, почти заставляет его плакать, как он плакал тогда, в день похорон, когда впервые он понял, что его семья мертва. В тот самый день, когда гробы с их телами опускали в землю, в сырую холодную землю... Их хоронили в закрытых гробах. Делюжан даже не видел лиц Миланы и Лирты. Только Якова тогда, в больнице, стоя у изголовья кровати...

Бедный ребёнок! Он так часто ругал его и так мало гордился им... В тот самый день он так же, как и сегодня, вспоминал его детство. Беззаботное, лёгкое... Как для него самого, так и для родителей. Впрочем, Делюжану и его жене пришлось изрядно побегать тогда за этим мальчишкой, сорванцом, держащим в страхе всех старух в округе. Ох! Эти «безобидные бабушки» немало нервов подпортили ему и его жене! Иногда ему самому хотелось хорошенько тряхнуть их, но он не смел, потому что когда-то он уже допускал подобную ошибку, не послушав своего наставника.

А тогда впервые министр почувствовал, что совсем не сердится на сына за все шалости, которые тот устраивал, что готов простить ему все — прошлые и будущие, но... Яков погиб через два дня, не приходя в сознание. Делюжан даже не успел попрощаться с ним. Тогда он ещё так надеялся, что сын выживет, что совсем не думал прощаться. Да что там! Он даже думать не хотел о том, что его ребёнок, его единственный выживший ребёнок, погибнет. Потому что думать об этом было слишком больно.

Но Яков погиб.

Траур Делюжан справлял именно в день его смерти, вовсе не в день смерти Лирты и Миланы. Он любил их троих, но больше всего надежд он возлагал на Якова. Наверное, поэтому терять его было ещё больней. Ещё более невыносимо. Врач говорил, что, быть может, и хорошо, что молодой человек не пришёл в себя, во всяком случае, он не чувствовал боли, не видел себя без ног...

— Я сегодня спросил у мисс Манорд, почему ты работаешь на меня, — произносит мужчина задумчиво. — Твоей сестре нужна операция, да?

Мира кивает и испуганно смотрит на министра. Тот всегда казался ей странным и необычным, но он никогда не спрашивал у неё такое... Интересно, что же сейчас заставило его поинтересоваться её жизнью? Впрочем, она даже не знает, что она чувствует больше — удивление или страх? Наверное, всё вместе.

— Я могу договориться об этой операции, — произносит Делюжан так же спокойно, как тогда, когда заказывал кофе ей сегодня. — Если я могу спасти чью-то жизнь, наверное, мне следует воспользоваться этим шансом.

Мира замирает, не веря своим ушам. Они так давно мечтали об этом чуде, так давно молились, она, если быть честной, уже так давно перестала верить в это... Девушка не знает, как отблагодарить этого человека. Не знает. Она готова упасть на колени перед ним. Потому что, если Рия будет жить, значит, их семья будет такой, как прежде, до того, как у малышки обнаружился страшный недуг. Они будут снова ходить на пикники, бегать, купаться в море, купят снова свой старый дом, вырастят небольшой садик... И Мира с Карой выйдут замуж, нарожают кучу детишек... Не будет этой ужасной жизни в столице. Не будет старых недовольных господ, не будет шикарных ковров, порядком надоевших, не будет этих скользких полов...

Мира не верит. Потому что так не бывает. Не в её случае. Может быть, есть люди, которым так везёт, но это не она. Она даже тесты в школе не могла написать наугад, если не знала. В чём подвох был здесь? Девушка не понимала.

* * *

Солнце почти не проникает сквозь плотно зашторенные окна. Почти темно. Как и в коридоре, и в той комнате, где она была до этого... Мария спускается по лестнице и зевает. Здесь было необычайно скучно! Ну... Во всяком случае, ей никогда в жизни не было так скучно, а она даже не знает, что сделать, чтобы хоть как-то развлечь себя. Альфонс смог бы что-нибудь придумать. Или дядя Джошуа. Девушка не знала, по кому из них она скучала больше — по сыну или по отцу из семейки Браун. Пожалуй, они оба были дороги ей одинаково, один как брат, второй как отец. Они оба всегда помогали ей, всегда приходили в трудную минуту, баловали своим вниманием, вкусностями, подарками... А ещё с ними можно было поговорить, ничего не скрывать, говорить только правду, не беспокоясь о том, что тебя поймут неправильно. Они оба всегда были готовы ей помочь. И они оба любили её. Один как брат, другой как отец. Именно они и были её настоящей семьёй.

Лестница кажется длинной. Сам дом графа отличается своими размерами, впрочем, и богатой обстановкой тоже, но не здесь, не в личных покоях Хоффмана, где они с Айстечем были пока вынуждены жить. Тут темнее, нежели везде, да и обстановка попроще, хотя Мария готова поклясться, что этот человек мог бы жить куда более роскошно. Невеста его занимает около пятидесяти комнат, девушка сама считала, у Юты — этой маленькой девочки — комнат около тридцати. На фоне этого десять комнат, в которых живёт граф, кажутся весьма скромными. Кабинет, спальня, библиотека, три гостевых спаленки, гостиная, оружейный зал и ещё какая-то комната, где побывать ей пока не удалось. Коридоры и обеденная комната не считались. Все эти апартаменты занимали часть второго и часть третьего этажей в доме этого человека. Впрочем, Мария и не понимала, что ещё было нужно, кроме того, что принадлежало графу. Будь у неё такой дворец, она бы не знала, что с ним нужно делать. Или устроила бы в нём склад нужных и не очень нужных ей вещей. Хоть убей, Фаррел не понимала, зачем это всё было нужно.

Библиотека была единственной комнатой, которая занимала два этажа, вход в неё был как с третьего, так и со второго, а так же здесь находились самые любимые из книг хозяина этого дома. Внизу сидел Мердоф и тоже зевал. Граф Хоффман и вовсе развалился на диване и сверлил стену взглядом с таким скучающим видом, что Марии даже становится его немного жаль. Наверное, этот человек привык к более активной и интересной жизни, но после припадка, случившегося с ним, врач пока не рекомендует ему выходить на улицу. Бывшая принцесса понимает его. Хорошо понимает. Потому что прекрасно помнит, как ей пришлось провести неделю с больной Розой. Это была просто ужасная неделя, когда ей, тогда ещё двенадцатилетней девочке, пришлось торчать целыми днями напролёт дома с отключённым интернетом и телевидением и слушать нытьё «принцессы Рози». В титуле, как оказалось, Мария не ошиблась. Что же... сама она тоже являлась принцессой, во всяком случае, являлась до недавнего момента. Девушка сама не понимала, была она рада этой революции или нет. Родись она мальчиком, наверное, она хотела бы занять престол, стать королём, править, но... Быть королевой ей совсем не хотелось.

На столе валяется шахматная доска, а вокруг неё разбросаны, собственно, сами шахматы. Хоффман приподнимается, заметив Марию, и устало улыбается ей. Та жестом приветствует его. Серые глаза этого человека кажутся ей отчего-то очень знакомыми, даже слишком знакомыми, хоть она и уверена, что никогда раньше не видела его до той их встречи во дворце... С кем же она могла его перепутать? Имя того человека, с кем ей хотелось его перепутать, в голове не всплывало, несмотря на все усилия принцессы. Наверное, вспомнить того, второго, было не суждено. Впрочем, Мария и не собиралась сдаваться.

— Мердоф совсем не умеет играть в шахматы! — заявляет граф, словно скучая расставляя фигурки на шахматной доске. — Мне скучно — я всё время выигрываю! Может быть, вы сыграете со мной?

Мердоф, услышав слова своего начальника, подскакивает на месте, оборачивается и машет рукой Марии. Та машет ему в ответ и улыбается. Всё-таки ей было весело с этими двумя. Пожалуй, даже куда веселее, нежели на Земле. Во всяком случае, перед ними тоже можно быть откровенной, что девушке, бесспорно, нравилось. А ещё они оба умели шутить и понимали шутки. В их компании было спокойно...

Личная библиотека графа (по правде говоря, в так называемой личной библиотеке этого человека могло поместиться три или четыре библиотеки городка, в котором раньше жила Мария), если быть честным, была комнатой, после взгляда на которую говорить о скромности Хоффмана девушке несколько расхотелось. Она размещалась на двух этажах, втором и третьем, и включала в себя огромную коллекцию книг. Наверное, этого и следовало ожидать от человека с таким достатком, но... Мария почему-то несколько иначе представляла себе его дом. А вообще, если быть честным, то она и вовсе не могла представить, как должно выглядеть место, где он живёт.

— Ну уж нет, граф! — смеётся она. — Я играю в шахматы ещё хуже Мердофа! На той неделе я проиграла ему три из пяти партий!

Айстеч тоже смеётся, а граф резко опускается на диван. Несколько секунд он сидит неподвижно с каменным лицом, а потом сам заливается смехом. Кажется, он готов отбросить шахматы в сторону, схватить папку с какими-нибудь важными документами, побежать по своим делам, но... Он вынужден торчать дома, хотя уже почти здоров и мог бы заниматься тем, чем привык и чем любил заниматься.

Мария осторожно опирается на перила, словно пытаясь понять, выдержат ли они её, если она навалится на них всем своим весом. Спускаться вниз ей почти... лень. Девушка никогда не думала, что ей будет не пройти десять-двенадцать ступенек, чтобы сесть рядом с Мердофом и графом Георгом. Подумать только — какие-то жалкие десять ступенек, учитывая то, сколько ей пришлось пройти пешком до того момента, как Джона ранили и они попали в тот странный монастырь... Или то, сколько она тащила Джона на себе, когда им пришлось оттуда бежать...

О боже! Об этих ужасных днях ей даже вспоминать не хотелось! Да это и монастырём-то особенно называть не хотелось, секта какая-то. И сёстры эти так называемые, они же даже не говорили, это было слишком странно и, нужно сказать, весьма пугающе. Интересно, а все те сказки, которые рассказывал Джон про этот монастырь, действительно имеют под собой, так сказать, почву? Или это просто страшилки?

— Какие игры существуют на Земле? — спрашивает вдруг Хоффман. — Мне надоело тут валяться! Нужно хоть как-то поразвлечься!

В данном состоянии он больше похож на капризного ребёнка, нежели на себя, во всяком случае, на того «себя», каким его привыкла видеть Мария. Быть может, его так изменил припадок, который с ним случился в его старом доме. Это действительно был его старый дом, девушка поинтересовалась у многих его слуг, а так же у жителей того городка. Какая-то старуха ещё сказала, что в том доме были заперты двое детей, мальчик и девочка, что дети жили там и что девочка постоянно плакала... Как её звали, эта старуха не помнила. А когда Мердоф помог графу прийти в дом, где они находились сейчас, и Хоффман заснул ненадолго, он в бреду шептал имя «Мари», сначала Мария даже думала, что он зовёт её, и сильно удивилась, но потом поняла, что это не так.

Мари... Наверное, так звали ту девочку, его сестру. Он грустил о ней, тяжело переживал её гибель. Это его горе было укором для Марии, которая слишком быстро позабыла про Розу; быть может, сказывалась перемена обстановки или то, что она мало любила свою младшую сестру. Хоффман любил ту девочку, любил куда больше, чем принцесса любила Розу, наверное, можно было даже позавидовать его сестре.

— Ну... Шахматы и шашки, как я понимаю, у вас есть, — бормочет девушка. — Не знаю, есть одна глупая игра, не знаю, как вы там наши игры называете — магловские, мидгардские или прочее, в общем, игроки друг друга спрашивают: «Правда или вызов», — выбирают, собственно, правду или вызов, а тот, кто спросил, должен придумать вопрос или какое-нибудь пустяковое действие, вроде «зайди в ванную комнату и крикни что-нибудь перед зеркалом». И никто, как всегда, не понял, что я объяснила, да? Вроде я так с друзьями играла, если ничего не путаю.

Граф усмехается, по его довольному виду можно понять, что идея ему понравилась, даже очень. Бывшая принцесса рада, в конце концов, играть в эту игру с Алом было весело, хоть он порой и жульничал, пытаясь скрыться в ванной или на кухне, если вызов, брошенный Марией, его не слишком устраивал. Наверное, у этой игры были ещё какие-то правила, бывшая принцесса их в любом случае не знала, с Альфонсом она играла именно так и не могла даже предположить, что что-то может быть по-другому. Да и зачем это было нужно?

Мердоф, кажется, тоже заинтересовался. Видимо, и ему было, в общем-то, скучно проигрывать партию за партией в шахматы. Куда интереснее было бы заняться чем-нибудь другим, и игра, предложенная принцессой, как раз попадала под категорию «другое».

— Что же... Думаю, это как раз то, что нужно! — смеётся Хоффман. — Садитесь к нам, Мария.

Девушка сию минуту оказывается на диване рядом с графом. В библиотеке было тепло и наполовину темно — свет был только от пяти светильников, окружавших стол и диваны, по правде говоря, можно было зажечь ещё и те лампы, что были размешены вдоль стен комнаты, но этого совсем не хотелось, тёмно-бардовый диван был мягким и удобным, а ещё на него можно было забраться с ногами, следовало только снять туфли, что, впрочем, Мария и сделала. Хозяин дома гостеприимен, он разрешает ей это, даже предлагает отведать тех фруктов, что лежат на блюде, стоящем на столе. Мердоф почти сразу же бросается за пледом, и вот плед накрывает плечи бывшей принцессы. В этом помещении ей тепло, ей удобно, ей хорошо...

— Я первый начну, можно? — спрашивает Айстеч, Хоффман кивает, и парень сразу же продолжает: — Правда или вызов, Мария?

Девушка усмехается, когда слышит этот вопрос. Шкурка от апельсина летит на тарелку, воспитание, хоть какое-то, не позволяет ей швырнуть это на пол, как она сделала бы дома. Мама, конечно, отругала бы её за это. Но что — мама? Она видела её раза два-три в месяц. Ну поворчала бы, как и всегда, поохала бы, не пропуская возможности возмутиться поведением старшей дочери, которое было совсем не подобающим поведением для «леди». Леди... Какая из Марии, к чёрту, леди? Девушка горько усмехается. Об этом нужно было думать раньше, до того, как отпускать дочь одну гулять на детской площадке. Сколько девочке было лет, когда её впервые отпустили гулять одну? Четыре года? Три? Это было ещё до рождения Розы, это Мария помнила точно. А «леди» во дворе не место, им место дома, за вышивкой и фортепиано, за стихами и платьями. Но никак не во дворе среди смеющихся и злых мальчишек. А Мария росла среди них. Она лазала по деревьям вместе с ними, так же дралась, так же приходила домой в ссадинах, синяках, в порванных брюках или шортах, вечно злая, вечно готовая укусить, расцарапать, ударить обидчика, вечно готовая на шалости. Она дружила с многими, Ал был ей братом, дядя Джошуа — отцом. Она пропадала целыми днями в его мастерской, вечно была измазана в саже, в земле, в глине. Какая из Марии, к чёрту, леди?! Порой Кассандре Фаррел говорили, что у неё растёт прелестный мальчик, та всегда так обижалась на это... Леди была Роза, тихая болезненная мамина девочка, которую даже нельзя было отпустить одну, но никак не она.

Апельсины в этом сказочном мире неплохие: сочные, сладкие, — бывшая принцесса даже рада, что решила попробовать фрукты, предложенные графом. Это было вкусно. Наверное, стоило поблагодарить Хоффмана. Он был добр к ней, хотя мог бы вести себя совсем по-другому, девушка была уверена в этом больше, чем когда-либо была в чём-то уверена. Он был силён: не физически, в нём было что-то другое, что-то, что заставляло людей тянуться к нему и бояться его одновременно. То же самое, что было у леди Джулии, почти то же, что было у Теодора Траонта, у настоящего отца девушки, почти то же, что было присуще той девушке, переспавшей с Алом, Алесии. Что-то в этих людях внушало опасение, страх, но противиться им было невозможно. Быть может, дело было в воспитании, которое они получили, быть может, дело было в обстоятельствах, через которые им пришлось пройти. Мария не знала. Да и не особенно хотела знать.

— Пожалуй, я выберу правду, — произносит принцесса после минутного раздумья. — Задавай вопрос, Мердоф!

Парень улыбается немного зажато, будто стесняясь; кажется, вопрос он уже давно придумал, но не предоставлялось случая задать этот вопрос ранее. Девушке становится интересно, что же за вопрос так волнует Айстеча, что не даёт ему покоя, она даже не замечает, что Хоффман едва видно усмехается и залпом осушает бокал с вином, которое ему доктор прописал пить в течение дня небольшими глотками, аргументируя тем, что в больших количествах этот напиток будет опасен для ослабленной нервной системы его богатого клиента.

Возможно, граф уже давно ждал этого момента, Мердоф следил за каждым его движением и просто не дал бы ему ослушаться указаний врача. Пожалуй, парень беспокоился о его здоровье даже больше, чем о собственном. Мужчина, увидев, что этот его жест остался незамеченным — всё внимание Айстеча приковано к Марии, только к ней, — хватает со стола плитку шоколада и кладёт себе в рот.

— Где тебе больше нравится: здесь или на Земле? — спрашивает Мердоф. — Я хочу сказать, что...

Принцесса пожимает плечами. Трудный вопрос для неё. Земля — её Родина, там всё знакомо ей, всё дорого ей, и, хоть может быть, трава и деревья здесь точно такие же, как и там, на Земле это всё кажется другим, более близким, что ли. Этот мир — чужой ей, что бы здесь не происходило. Здесь, возможно, и интересней, и лучше, и тоже есть друзья, но... Это всё не то. Мария всё на свете отдала бы, чтобы снова оказаться там, на Земле, с Розой, с мамой и, главное, с Алом. До прихода Седрика всё было скучно, до невозможности скучно, но она хотела бы всё вернуть. Просто вернуться туда.

— Знаешь, — задумчиво начинает девушка, — на Земле, когда хочешь связаться с каким-нибудь человеком по телефону и нажимаешь не на ту цифру, тётенька в телефоне противным голосом говорит: «Неправильно набран номер!» Так вот, хочу тебе сказать, Мердоф, вопрос задан некорректно. И глупо. Мне нравится здесь, но я не могу сравнивать. Мой дом — там.

Айстеч выглядит растерянным и виноватым, Марии даже немного жаль, что она так грубо ответила ему. Возможно, следовало быть более снисходительной, более вежливой, что ли, но он задел тему, так сильно волнующую её. Она просто не могла ответить как-то иначе.

Хоффман театрально вздыхает и, пока парень не успел опомниться, наливает себе ещё один бокал вина. Принцесса с укором смотрит на него, но он просто пожимает плечами, как бы говоря ей, что в том, что он сделал, нет ничего предосудительного, да и вообще, что такого в том, что он просто делает то, что хочет, в своём собственном доме? Девушка улыбается и берёт в руки яблоко, надкусывает его.

Мама обязательно бы сказала ей, что леди так не делают, но... разве она, Мария, леди? Да и нужны ли все эти манеры в самом деле, когда находишься в тёплой компании, играя в такую глупую игру, как «правда или вызов»? С Алом никогда эти манеры нужны не были. Он наоборот толкнул бы её локтем под бок, если бы увидел, что она пытается быть манерной, такой, какой иногда была Кассандра.

— Но... — бормочет расстроено Мердоф. — Что хорошего на Земле? Там ни магии, там... Там ничего! Ничего из того, что создала наша цивилизация! Там ничего нет!

Граф начинает хохотать, он почти заливается этим хохотом. Мария удивлённо смотрит на него: если честно, ей снова следует поблагодарить его — этот его смех отвлёк её от неминуемого резкого ответа Айстечу, портить отношения с которым ей совсем не хотелось. Он был ей другом, другом слишком дорогим и важным, чтобы резко прерывать всякое общение с ним. А Хоффман... Она была слишком благодарна ему, чтобы быть обиженной на него. Это он мог бы обижаться на неё за все те проблемы, которые она ему доставила. Имел полное право на это. Но он не обижался. Он понимал. Понимал всё — начиная с того, что девушка чувствовала себя одинокой, и заканчивая тем, что предоставлял ей бесплатные жильё и еду.

— Уверяю тебя, мой юный друг, — говорит Георг, иногда сбиваясь от смеха, — она может сказать тебе то же самое. Как это мы живём без их компьютеров, средств передвижения, которые они называют автомобилями, их фильмов, их музыки?!

Граф всё ещё смеётся. Его смех кажется почти сумасшедшим, он сам выглядит почти безумцем. Почему «почти»? Он был ещё, относительно, в здравом уме, понимал, что к чему, понимал, где есть грань между законом и беззаконием, понимал, где находится и что делает. Мария, пожалуй, сама бы засмеялась, если бы он сейчас не высказал её мыслей. Да, в сказочном мирке, куда притащил её Седрик, была и магия, были и ордена, было всё, о чём только мог мечтать фанат фэнтези на Земле — ну, может быть, не каждый фанат, конечно, но вот Мария мечтала о чём-то подобном, находясь там. Но сейчас... сейчас, закинутая в этот мир, одна, без своих старых друзей, почти без поддержки, она чувствовала себя одинокой, хоть рядом с ней всегда были люди.

— А вообще, если брать во внимание лишь моё личное мнение, то, — тут мужчина залпом выпивает ещё один стакан вина, — на Земле две особенно хорошие вещи, которые нам следовало бы перенять: автомобили и дороги.

Айстеч, как зачарованный, наблюдает за Хоффманом. Сейчас он вдруг понимает, что требованиям врача граф так и не внял, только сейчас он растерянно приоткрывает рот, пытаясь что-то сказать, но не находит в себе сил сделать это.

Примечания:

Канцлер Ги — Адмирал. Романс Ротгера Вальдеса