Вернуться в сказку (джен)

Тишь ночная бьёт тревогу,

За порог не гляди,

Ночью бродит по дорогам

Тот, чьё имя Самди.

Дверь захлопнет полнолунье,

Скрип, ключа поворот,

Тот, кого боятся люди,

Ходит мимо ворот.

Тот, кого боятся люди,

Ходит мимо ворот.

Он уводит за собою,

Тех, кто ночью не спят,

Тем, кто дверь ему откроет,

Нет дороги назад.

Тем, кто дверь ему откроет,

Нет дороги назад.

Он так весел и опасен

В пляске лунных теней,

Но на шорох марокасов

Отзываться не смей.

Ночь рыдает и колдует

За открытым окном,

Тот, кого боятся люди,

Постучался в твой дом.

Тот, кого боятся люди,

Постучался в твой дом.

Не ходи за ним, не надо,

Хоть зовёт, ну и пусть,

С ним до рая и до ада

Я пойду и вернусь.

С ним до рая и до ада

Я пойду и вернусь.

Вздохи вились, словно плети,

В прахе пепла и снов,

Только дверь слетела с петель,

На пол грохнул засов.

Я не знаю, будь что будет,

Наливайте, Барон!

Тот, кого боятся люди,

Пьёт со мной горький ром.

Тот, кого боятся люди,

Пьёт со мной горький ром.

Ночь, дождь, дым от сигареты,

Вдаль уводят следы,

Ухожу гулять со смертью

Я, но лишь бы не ты.

Ухожу гулять со смертью

Я, но лишь бы не ты.

Настоящее время...

«Проклятый» город с его гранитными мостовыми, высокими каменными зданиями, встречал приезжих не слишком дружелюбно. Всё здесь казалось серым, тёмно-серым, безмолвным и одиноким, безумно одиноким, чужим. Город был суетлив, но суета эта была своей для каждого человека. Постоянный стук каблуков, колёс по каменным плитам отвлекал от мыслей о собственном горе и, в то же время, возвращал к нему внимание человека, что находился в этом городе. Серое небо, моросящий дождь и холодный ветер — так можно было охарактеризовать «проклятый» город. Почему его так называли?

Люди в серых плащах, что постоянно спешили, прятались от дождя, ветра и холода, почти не разговаривали друг с другом. Всё были друг для друга чужими в этом огромном городе, что был полон прекраснейших зданий, всего того прекрасного, что только могло было быть создано людьми, но сами люди здесь добротой не славились. Каждый жил сам для себя и не был заинтересован в том, чтобы другому человеку было лучше. Всё было не так, как в родном городке Мердофа. Там все друг друга знали, все друг другу были готовы помочь, мало того — хотели помочь. Иногда, это даже раздражало. Но сейчас, когда никому не было дела до твоих проблем... Айстеч любил свой родной город, любил ту старушку-булочницу, что, жалея его, постоянно кормила его горячими пирожками и хлебом, любил даже мясника, который постоянно кричал на него, когда маленький Мердоф постоянно пытался лезть не в своё дело. Марии же было хорошо здесь. Она чувствовала себя, казалось, прекрасно, не грустила здесь, наоборот, даже немного оживилась по сравнению с тем, как она себя вела в доме Хоффмана. А ему... Ему, Мердофу Айстечу, было место там, среди узеньких улочек, невысоких деревянных домиков и мелких лавочек...

Здесь она чувствовала себя так, как будто бы находилась дома, хотя, парень знал это, родилась она в городке, подобном тому, где родился и он сам. Девушка говорила, что ей нравится здесь то, что в её дела никто не лезет, никто не пытается узнать, что у неё в душе. Кажется, она любила быть в одиночестве, любила чувствовать себя свободной от чужого мнения, от внимания... Она любила всё то, что может дать большой город человеку, и не любила то, чего этот город дать не может. Мария была будто создана для жизни здесь...

Мердоф пытался понять принцессу, но никак не мог этого сделать, несмотря на все свои усилия. Парень, на самом деле, стремился понять эту невозможную девчонку, что всегда поступала так, как хотелось именно ей, не прислушиваясь ни к чьему мнению. Наверное, тем, кто окружал её раньше, приходилось нелегко, не легче, чем тем, кто окружал Георга Хоффмана. Она была почти такой же. Невероятной, невозможной, постоянно раздумывающей над приказами и над тем, стоит ли их выполнять, и, если стоит, как сделать так, чтобы ей было выгоднее в итоге.

Наверное, именно поэтому они с графом так хорошо поладили... Он тоже не любил, когда ему что-то советовали, не любил поступать так, как велят, он был человеком военным по своей профессии, но солдат из него был никудышный. Беспрекословно, бездумно подчиняться приказам граф не умел. И Мария тоже. За ту неделю, что они пробыли в этом городке, девушка успела нарушить половину запретов, данных тем человеком, которого Хоффман поставил для проведения инструктажа. Айстеч ещё никогда не работал с таким человеком, как она. Никогда. И никогда не чувствовал себя так легко и хорошо и озадаченно одновременно. Здесь следовало называть её Моникой, мисс Эливейт, можно было даже придумать ещё какое-то прозвище к этому имени, но никак не Марией. Так было нужно. Пожалуй, это было одно из немногих правил, если не единственное, которое бывшая принцесса не торопилась нарушать, находясь в этом городе.

— Я понимаю, Мердоф, — говорила девушка с горечью, — понимаю, что я тебе до смерти надоела, но ничего не могу с собой поделать. Извини.

Правила нарушались сами собой. Будто бы случайно. И первое, что было сделано девушкой после прибытия в город — беседа с тем странным человеком, который, в итоге, оказался тем, кто может помочь им в этом деле. Айстеч раньше был уверен, что беспрекословное подчинение — залог наиболее лёгкой победы, но теперь он понимал, что это было не совсем так. Всё было не совсем так, как было внушено ему с детства. Дело было в том, насколько выгодно тебе послушание в данный момент, а не само послушание, как пытался ему доказать Льюис Айстеч, его отец. Всё было не так. Все убеждения, вдолбленные в голову Мердофу, полетели к чертям ещё в тот самый день, когда он впервые встретился с графом Георгом Хоффманом, человеком, который спас его, изменил, изменил настолько, что парень сам себя порой не узнавал. А, встретившись с Марией, Айстеч стал терять оставшуюся часть своих убеждений, принципов. Они стали казаться ему в корне неверными.

Впрочем, мисс Фаррел не нарушала приказов. Нет. Она просто по-своему выполняла их, не так, как привык Мердоф Айстеч за время своей службы сначала на доктора Леманна, потом — на Георга Хоффмана, совсем не так. Мария же сейчас сидела за столом и что-то увлечённо чертила на листе бумаги. Чертила так увлечённо, что Мердоф даже чувствовал себя одиноким в её присутствии. Она не замечала его сейчас. Как не замечала и чашку чая и плитку шоколада, лежащие около её правой руки. Айстечу было даже немного обидно из-за этого. Он надеялся, что она любил шоколад, во всяком случае, так казалось, когда они были у Хоффмана, девушка была готова съедать по несколько плиток за день, но сейчас...

Мысль о том, что Марии может просто надоесть шоколад за время пребывания у графа, приходит в голову к Мердофу только сейчас. Он едва удерживается от того, чтобы не стукнуть себя ладонью по лбу.

— Что рисуешь? — спрашивает парень, когда молчание кажется ему совсем невыносимым. — Я хотел сказать...

Мария оборачивается и с улыбкой показывает Айстечу листок, на котором начерчена какая-то схема. Приглядевшись, Мердоф понимает, что это схема одного из этажей дворца, в котором девушку приставили наблюдать за принцессой, кстати, тоже Марией. Парень был бы готов посмеяться, когда узнал это. Та Мария была тихой и доброй девушкой, похожей на сестру милосердия из того госпиталя, где он однажды провалялся. Принцесса занималась тем, чем и было положено заниматься принцессам — вышивала, танцевала, пела песни, священные гимны, читала романы, написанные лучшими писателями по мнению своих нянек, а не бегала вместе с непонятно кем по разным королевствам. Та Мария была идеальной принцессой, а эта? Его Мария, что сидела рядом с ним и смеялась, глядя на его реакцию на эту схему, и даже не замечала чай и шоколадку...

Мердоф смотрит на схему потрясённо, как будто, даже не понимая, что случилось. Хоффман говорил её достать, но... Айстеч думал, что для этого придётся украсть её, забрать откуда-то, но то, что схему можно было просто перерисовать... Это к нему в голову не приходило. Видимо, вот чего ждал от него граф все те разы, когда приказывал принести ему чертежи помещений, вот почему он всегда так кричал на него, когда узнавал, с каким шумом эти схемы были украдены... Ну да... Хоффман хотел не привлекать к тем пропажам много людей, а Мердоф Айстеч умудрялся всё время всё портить. Всего тех случаев, когда такая миссия была доверена ему, было около трёх. Больше граф и не пытался. Видимо, понял, что все эти попытки были обречены на провал ещё до того, как сама мысль о доверии такого задания Айстечу появлялась в чьей-либо голове.

Кем была та принцесса Мария? Принцессой, утончённой, изысканной, по-своему доброй и слишком чужой. Она была принцессой, которую следовало защищать, оберегать, которой следовало поклоняться... Она не была другом, потому что это было непринято, да и, вообще, потому что принцессам стыдно дружить со своими подданными. Она была чужой. Серьёзной. Слишком высокого положения. С ней нельзя было просто говорить. Нужно было просить аудиенции. К ней нельзя было подойти просто так, без особой причины, без разрешения.

А кем была его знакомая? Во всяком случае, с ней можно было в любой момент поговорить, почти в любой. Айстеч знал это. Он сам не раз говорил с ней, однажды, даже высказал всё то, что он думал о своём брате, Рогде. Она выслушала, выслушала и не сказала ни слова о том, что эти мысли были не самыми хорошими. Произнесла лишь, что, наверное, у него есть причины так говорить о Рогде, что ей самой брат Мердофа не слишком нравится, но она многого ещё не знает. А ведь девушка тоже была принцессой, хоть, по её словам, выросла на Земле, в том мире, который так нравился графу Хоффману, быть может, этот мир был и не так плох, раз его любили два человека, мнение которых было для Айстеча важно.

— И, Мердоф, я тебя очень прошу, — хихикает вдруг она, Мария, находящаяся в этой комнате, то же принцесса, но другая, уже бывшая и уже знакомая, не чужая, — в следующий раз, спрашивай меня, пожалуйста, если захочешь меня накормить, хочу ли я этого, ладно? Мне не слишком удобно тебе отказывать, когда ты уже всё принёс, понимаешь?

Эти слова заставляют его поперхнуться своим кофе, а потом захохотать вместе с ней. Заметила. Конечно же, она заметила эту шоколадку. Так же, как замечала и яблоки, подложенные Хоффманом. Граф не слишком любил яблоки, и поэтому старался отдавать их ей, чтобы только Мердоф думал, что он их ест. Георг иногда бывал даже забавным, он иногда был похож на маленького ребёнка. Например, тогда, когда он согласился играть в ту глупейшую игру или тогда, когда скучал, играя с Айстечем в шахматы... Этот человек, всегда серьёзный и строгий, тогда был похож на капризного ребёнка, он смеялся, шутил, капризничал, не собираясь принимать лекарства, прописанные ему доктором... Интересно, когда он был настоящий? Когда командовал ими, другими своими подчинёнными или когда болел в своём огромном доме, почти один?

— Мне кажется, что он был настоящим в обоих случаях, — говорит Мария. — Человек может быть разным в различных ситуациях. А он — такой же человек, как и все.

Мердоф удивлённо смотрит на девушку. Неужели, он сказал это вслух? Бывшая принцесса улыбается, почти смеётся, но Айстечу отчего-то нисколько не обидно. Когда Рогд позволял себе что-то подобное в отношение его, Мердоф Айстеч никогда не мог стерпеть этого. Он кричал, злился, иногда даже пытался ударить, а потом... Потом отношения между братьями испортились окончательно. В какой-то момент они стали ненавидеть друг друга. С Марией всё было проще. Может быть, потому что она была девчонкой? Обычной, надоедливой девчонкой, с которой иногда могло быть даже весело. Она не была занудной, как Рогд, она не кичилась тем, что может что-то делать лучше, иногда даже смеялась над тем, что чего-то не умеет. Она во многом напоминала ему Хоффмана, первого человека, который нормально отнёсся к Мердофу. Сама девушка была вторым.

Мария снова начинает что-то рисовать, на этот раз, видимо, не схему, во всяком случае, она улыбается, а не сидит с хмурым лицом, улыбается чему-то, чего Айстеч пока понять не может. В её руках находится какой-то амулет или талисман, а может, просто какая-нибудь безделушка. Небольшой чёрно-красный камушек на тоненькой верёвочке.

— Это нечестно! — кричит, даже скорее визжит, девочка. — Я не собираюсь сидеть с ней! У меня есть куча других дел!

За окном светит солнце, довольно тускло, по-осеннему, но солнце, в любом случае, это лучше, чем тот ливень, который лил вчера половину дня. Наверное, на детской площадке сейчас полно луж, а дядя Джошуа снова заперся в своём гараже, и там он и будет торчать там весь день. Было бы неплохо зайти к нему, послушать, что он расскажет. Мистер Браун знает много историй. Из жизни, сказок, разных легенд... Ещё он неплохо сочиняет. Можно было бы взять с собой Ала, тот, конечно, не очень любит проводить время вместе с отцом, но ради неё он потерпит. Всегда терпел. Порой складывалось ощущение, что Альфонс просто вредничал, когда спорил с дядей Джошуа. Мария знает, что и она сама не самый послушный ребёнок. Прекрасно знает. Но... сидеть с Розой было скучно, она ничего не понимала в веселье, ничего не умела, кроме того, как ныть и жалобно смотреть своими глазищами. А ещё Роза была ябедой. И, к тому же, клеветницей. Она как-то раз рассказала про то, что Мария с Альфонсом подрались, и другу старшей девочки, в итоге, досталось. Дядя Джошуа целый час, наверное, ругал его, говорил о том, что с девочками драться нельзя и тому подобное. Неудивительно, что Ал потом неделю с ней не общался! Да ничего такого то и не произошло! Они даже подраться то и не успели. Просто решили пошутить, не смогли договориться друг с другом о том, как именно они хотят пошутить, поссорились и дулись друг на друга в разных углах комнаты. А если вспомнить все те случаи, когда Роза рассказывала о шалостях Марии матери, хотя и шалостей то таких не было?

Возможно, девочка любила бы младшую сестру гораздо больше, если бы та, хоть и не присоединялась к играм, но хотя бы просто молчала. Не ябедничала и уж точно не клеветала.

Женщина сердито смотрит на дочь, видимо, хочет даже что-то сказать, но ребёнок не слушает, не хочет слушать. Белокурая, как и мать, девочка обижена на неё, та совсем не понимала её, заставляла делать то, чего ребёнку совсем не хотелось. Женщина смотрит сердито, она не понимает реакции дочери, не понимает той агрессии, что она проявляет к ней. Чёрные глаза ребёнка смотрят обиженно, потом она соскакивает с дивана, на котором сидела, и направляется к двери.

— Мария! — строго одёргивает её мать. — Разве настоящие леди ведут себя так? Невежливо уходить, когда с тобой ещё разговаривают!

Девочка поворачивается, она смотрит на женщину почти зло. Светлые волосы ребёнка растрёпанны, а сама Мария слишком обижена и рассержена, чтобы воспринимать то, что ей говорят. Она хочет пойти к Алу, к мистеру Брауну, возможно, даже к Лиаму или Крису, этим задавакам, с которыми иногда можно было весело провести время или, во всяком случае, которым можно было разбить нос, но уж точно не хочет сидеть с Розой, которая снова умудрилась заболеть. И если бы ещё что-то серьёзное! Просто утром у девочки был замечен насморк и кашель — ничего страшного. Марию даже в школу отправляли, когда у неё было подобное, а Розе, мало того, что всё разрешали, так ещё и приставляли персональную сиделку!

— У неё просто простуда! — почти кричит Мария. — Ты оставляла меня одну дома в её возрасте, когда я болела!

Кассандра Фаррел делает шаг к двери, преграждая дочери путь на улицу. Женщина кажется уставшей. Споры со старшей дочерью утомляли её, лишали её сил. Мария росла активным, слишком активным, ребёнком, за которым постоянно следовало следить, на которого ни в чём нельзя было положиться. Она бегала, наверное, по всему городу, общалась со всеми, даже дралась — Кассандра в её возрасте была примерным ребёнком, почти такой же, какой была и Роза сейчас.

Мария не умела себя вести — в гостях она могла порой упрекнуть хозяев в том, что приготовленное ими блюдо не слишком вкусное, вообще, прийти в растрёпанном виде, дома её было за уши не оттянуть от книг и ноутбука, да, вдобавок ко всему этому, она позволяла себе по полдня торчать в гараже мистера Брауна. Их сосед, Джошуа, кажется не возражал. Он, вообще, принял Марию как родного ребёнка. Он не был против того, что она общалась с его сыном, Алом, не был против того, что дети периодически ночевали друг у друга, постоянно ходили вместе...

Альфонс был хорошим мальчиком, добрым, готовым защитить даже если за эту защиту ему потом достанется от, так сказать, спасённой. Он был таким же светловолосым, таким же вечно растрёпанным, вечно поцарапанным, в синяках, в грязи... Кассандра не знала, что именно в этом ребёнке ей не нравилось. Сама она в детстве не имела друзей, быть может, потому, что у принцесс друзей нет, есть только слуги. Мария же легко находила общий язык со многими, и Ал был не исключением. В этом она походила на своего отца, самоуверенного, почти самодовольного, Теодора Траонта, умевшего, впрочем, иногда быть весьма обходительным и обаятельным, уж это принцесса Кесс знала на собственном опыте. Она даже была влюблена в него тогда. Тогда, когда они познакомились. Он был её дядей, но ему было всего на несколько лет больше, чем ей. Теодор был молод, тщеславен, самоуверен, имел неплохое чувство юмора... Наверное, это в нём ей нравилось больше всего. А ещё он был вспыльчив, очень вспыльчив, это качество их дочь тоже унаследовала от него, не умел терпеть, а некоторые его капризы противоречили его же собственным желаниям.

А Альфонс... Женщина не знала почти ничего, о чём бы она могла поговорить с этим мальчиком. Он был не тем, к кому она привыкла за годы жизни во дворце. Возможно, он больше напоминал какого-нибудь поварёнка или конюшонка, нежели благородного маленького лорда. Впрочем, и Мария на принцессу походила мало. То ли дело тихая, послушная Роза? Учтивая, вежливая, готовая уступать всем и во всём. Если отец, всё же, заставит её вернуться, Марии лучше и близко не подходить к сказочному миру. Вряд ли она сможет вписаться в него, в его обычаи и традиции.

— Мамочка, Мария, почему вы ругаетесь? — выглядывает из-за двери семилетняя девочка. — Что-то случилось?

Кассандра подходит к младшей дочери, чтобы что-то ей сказать, и слышит хлопок входной двери — Мария, всё же, убежала. Эта девчонка была слишком непоседливой. Из таких редко получаются хорошие леди, способные находиться в светском обществе. А что ещё может женщина? В мире, где она родилась, больше ничего не было. Приёмы, балы, иногда — маскарады, всё это было достаточно весело, но, всё же, утомляло. Ещё были турниры, рыцарские турниры, где иногда происходило что-то новое...

На Земле, этой странной планете, женщины работали, работали на самых разных работах... Кассандре было чуждо это. В её мире всё было иначе. В мире, откуда она сбежала, потому что этот мир трещал по швам, расползался. В мире, которого скоро, скорее всего, не будет.

— Мария... — охает женщина и тут же с горечью восклицает, — Ну что за девчонка?!

Роза стоит рядом и испуганно, как и всегда, смотрит на мать. Страх, пожалуй, был частью её самой. Она постоянно всего боялась. Не то что её старшая сестра, удержать которую на месте дольше, чем на несколько секунд, было невозможно. Кассандра сама была такой когда-то. Впрочем, если не лукавить, она до сих пор такой и оставалась. Выросшая в почти тепличных условиях, как говорили здесь, на Земле, она была плохо приспособлена к жизни.

Девушка с шумом плюхается на диван, как только заканчивает работу. Мердоф от неожиданности вздрагивает — она приземлилась слишком близко от него. Мария суёт ему в руки листок бумаги, на котором корявым почерком написаны около двух десятков вопросов. Прочтя их, с трудом разобрав некоторые слова, Айстеч вздрагивает снова — на некоторые из них он ответить не в состоянии.

Корявый почерк... Хм... А ведь все жаловались на то, что у него, Мердофа Айстеча, почерк некрасивый и непонятный. Мария писала куда хуже. Совсем мелкие буквы на этом листочке, который она ему протянула, чередовались с очень крупными, некоторые слова были перечёркнуты, некоторые буквы были переправлены на другие, отчего читать становилось ещё труднее... Переведя взгляд на руки принцессы, парень отметил, что тыльная часть правой руки имеет тёмно-синий цвет чернил, которыми девушка писала эту записку. Сама Мария казалась несколько уставшей и взволнованной одновременно.

— Сможешь мне рассказать? — спрашивает она, когда видит, что парень прочитал всё, что было написано ею на листочке.

Мердоф пожимает плечами. Он сам хотел бы знать ответы на половину тех вопросов, которые ему только что задали. Например, он точно не знал, как можно было вернуться на Землю. Он, вообще, не совсем понимал, как именно Мария попала в их мир. О том, как путешествовать между мирами, наверное, рассказывали магам в их чародейских школах, но Мердоф магом не был. Волшебники, ведуны и чернокнижники должны были знать это. Но Айстеч был самым обычным человеком. Он не умел читать эти кривые символы, нацарапанные на каменных глыбах, как ведуны, не умел подчинять себе силы природы и управлять человеческим разумом, как чернокнижники, не умел даже поднимать мелкие вещи с помощью простеньких заклинаний, как волшебники. То есть, не умел, по мнению магов, абсолютно ничего. Был... человеком.

Вампиры тоже умели колдовать, если это так можно было назвать. Их взгляд приковывал к себе, даже убивал. К тому же, продолжительность их жизни была куда выше, нежели у магов или людей. И самоисцелялись они куда быстрее. Мердоф иногда даже им завидовал. Да и кому завидовать, если не вампирам? Сильфиды были самым слабым народом. Они не имели ни магии, что была у, собственно, магов, ни приспособлений, изобретённых человечеством, ни быстроты, присущей эльфам, ни когтей и клыков, которые были у низших вампиров. Они были самым слабым народом. Даже жили они в каких-то лачугах, едва ли годящихся для того, чтобы там можно было жить. Эльфы были, хоть и быстры и выносливы, но достаточно бедны, да и воевать они не любили. Люди... Айстеч сам был человеком. Ну а маги были теми же людьми, но с дополнительными способностями. Кому завидовать, как не вампирам?

— Я не знаю, — произносит парень. — На часть твоих вопросов я ответы дать не могу. Я сам не знаю многого. Тебе было бы лучше обратиться к графу Хоффману. Ну, или к герцогу Грацеде.

Девушка с укором смотрит на него. Глаза у неё совсем чёрные, прямо как у того человека, что встретился ей во дворце. Кажется, его звали граф Траонт. Только у того человека глаза были злее, взгляд их был холоднее, он смотрел так, будто бы хотел проткнуть собеседника одним только взглядом. Мария была несколько дружелюбнее. Кажется, Роза Фаррел была её сестрой. Нет, Роза Фаррел была её сестрой без всяких «кажется». Но они были совсем не похожи. Только сейчас до Мердофа доходит, что, будь в комнате Хоффман или Грацеда, Мария обратилась бы к ним, а никак ни к нему.

Айстеч молчит. Ждёт, пока Мария сама что-нибудь скажет. Она не была похожа в этом на Георга. Тот бы ни за что не заговорил первым, если бы ему сказали что-то очень-очень глупое. Ждал бы, пока собеседник сам осознает свою глупость и извинится. Интересно, кем был тот Теодор Траонт? Кроме того, что он сейчас являлся советником короля, другом которого была Фаррел. Он же должен был быть ещё кем-то, не так ли? Мария не заговорила бы с ним иначе.

— Мне очень нужно попасть на Землю, понимаешь? — говорит девушка задумчиво. — Там остался один очень близкий для меня человек. Я не хочу, чтобы он волновался за меня. Мне нужно увидеть его и всё ему рассказать. Он меня поймёт, обязательно поймёт, я знаю.

Мердоф удивлённо смотрит на неё. Интересно, кем был тот человек? Очень близкий. Эти слова кажутся Айстечу странными, непривычными, неправильными. Он не хочет думать о том, кем является тот человек, за которым Мария хочет вернуться, которому хочет рассказать то, во что мало кто поверит. Парню вспоминается взгляд Теодора Траонта, когда тот пришёл к ним, граф был, видимо, не в самом лучшем расположении духа, но, всё же, за что-то поблагодарил Марию и выразил ей свои соболезнования. Девушка отмахнулась и сказала, что обо всём давно забыла, что больше почти ничего не чувствует. Айстеч не знал, про что именно она говорила, но почему-то он подумал, что принцесса соврала.

Было ли это связано с её семьёй? Скорее всего, да. Потому что именно тогда, когда речь заходила о её близких, девушка начинала врать. Видимо, она не хотела, чтобы кто-то видел её переживания, понимал, что она чувствует. Пожалуй, не стоило беспокоить её в эти моменты...

— Если очень нужно, — бурчит Мердоф себе под нос, но, почему-то, он уверен, что Мария Фаррел его слышит, — то, значит, как-нибудь можно попасть.

Девушка кивает. Она скучала, скучала по дяде Джошуа, скучала по своему дому, по своей комнате... С того момента, как она очутилась в этом мире, прошло почти три месяца, то есть, лето должно было закончиться... Интересно, как там сейчас — дома? Она надеется, что дядя Джошуа в порядке, насколько он, вообще, может быть в порядке. Альфонс пропал. Для него пропал. А ведь Ал — его единственный ребёнок.

Айстеч думает о своём. Интересно, как он бы среагировал, узнав, что его мать и брат погибли. Иногда ему казалось, что услышав подобную новость, он, скорее всего, даже обрадовался бы, насколько жестоким это не было. Мария знает это, но не осуждает его. Мердофу порой кажется, что она почти понимает его.

* * *

Теодор Траонт удивлён, когда ему приходит письмо. Уже вечер, почти ночь. Он не ждал ничего и никого сегодня. Записка, написанная Кассандрой и переданная через Марию, оказалась у него в руках несколько дней назад. Кто мог писать ему? Джулия? Безусловно, она могла. Правда, обычно они обменивались посылками, а не письмами. Мария? Да, конечно. Но девушка, кажется, была полностью увлечена своей новой работой. Кто же ещё? Увидев гербовую печать, что стояла на конверте, граф побледнел. Печать была знакома ему лучше, чем кто-либо мог представить. Дрожащими пальцами разорвав конверт и вынув письмо, Теодор начинает читать строки, предназначенные ему. И с каждым прочитанным словом мужчина становится всё бледнее. Писали, действительно, ему. Ошибки здесь быть не могло.

Траонт знал того, кем было написано письмо, знал и до безумия боялся, хотя, тогда, когда он только познакомился с тем человеком, ему казалось, что бояться он никого не может только потому, что его положение в обществе, титул, деньги, власть это то, что может его спасти в любой ситуации. Тогда ещё его старший брат был королём. Да, не слишком хорошим, не слишком умным и дальновидным, но королём. Как же он ошибался! Когда он познакомился с тем человеком, ему не было и двадцати. Наверное, тогда он ещё был слишком молод для того, чтобы кого-то бояться, а, может, слишком глуп, потому что не испугаться этого человека при первой же встрече было нельзя. Что-то в этом человеке было пугающее. Глаза ли? Глаза его были серыми, но радужка была настолько светлой, что цвет глаз казался белым. Стеклянный взгляд этих глаз будет долго потом приходить молодому Траонту в кошмарах, но тогда он не испугался. Мелкий, некрасивый рот этого человека всегда усмехался. Весь он был тусклым и незаметным. Тогда молодого графа предупреждали, что подобные знакомства редко бывают полезными, но он не верил, отмахивался, потому что был полностью уверен в своей силе, в своей правоте, в своей безнаказанности. Теодор мог тогда творить всё, что хотел. Конечно, Джулия всегда ворчала на него за это, но ничего страшного она ему сделать не могла. Леди Траонт, несмотря на всю свою напускную злость и строгость, была, пожалуй, добрейшим человеком, которого знал Теодор. И умнейшим тоже. Но что тогда ему слова старшей сестры? Пустой звук. Сейчас он, возможно, прислушался бы к её словам и... Да что там говорить? Он и сейчас бы не стал её слушать, скажи она ему тоже, что и тогда. Из вредности, из природного упрямства, которое иногда позволяло ему выходить сухим из воды, а иногда топило в самой трясине. Тот человек подошёл к Траонту случайно. Хотя, сейчас Теодор вовсе не был уверен в этой случайности.

Сейчас же он звал его к себе. Граф был уверен, что это он чуть не ослепил юного короля. Альфонс, всё же, был всего лишь мальчишкой, хоть и сидящим на троне. Возможно, Ала даже можно было назвать умным, но его совсем не готовили к такой жизни. А сейчас тот человек звал его. Звал в то место, которое Теодор столько лет пытался забыть. Иногда Траонту хотелось встать на колени посреди храма, умолять о том, чтобы всё поскорее закончилось, но он тут же одёргивал себя. Против этого человека ему не помогут даже боги. Если они, конечно, есть. В существовании богов Тео сомневается. Как и в том, что он когда-нибудь сможет вырваться из лап того, добычей которого он стал по глупости. И Джулия, и Кесс говорили ему, что его упрямство его когда-нибудь погубит. Знали бы они, что упрямство сгубило его даже раньше, чем они начали за него бояться. Сколько ему было в тот день? Семнадцать? Вроде того. Тогда он искал приключений, чтобы как-то разнообразить свою скучную, как ему тогда казалось, жизнь. Теодор был бы рад, если бы его жизнь была такой, как тогда. Во всяком случае, когда ему было семнадцать, в его жизни не было того страха, того ужаса, который появился в ней после того дня.

Заставлять ждать его никак нельзя. Иначе, будет только хуже. Теодор собирается как можно скорее. И, как можно скорее, выезжает из своего дома. Находясь в карете, он не может найти себе место. Он переживает. За себя, за Джулию, за Марию. Даже за Седрика. Потому что, если этому человеку что-то не понравится, даже Джулия не сможет ему противостоять. Она — женщина. Слишком сильная и потому несчастливая, но она не сможет выдержать такого. Точно не сможет. Она считает Теодора слабаком, но даже не представляет, с кем он связался тогда.

У этого человека ломались почти все. Даже те, кто казался гораздо сильнее. А те, кому удавалось выдержать, отправлялись кормить собой псов, которых этот человек так любил. Траонт очень волнуется, торопит кучера, даже кричит на него, когда тот говорит, что ехать быстрее никак нельзя. Граф боится. Боится так, как никогда в жизни ещё не боялся. Потому что встреча с тем человеком назначена на полночь, а уже без двадцати двенадцать. Теодор готов метаться по карете, готов кричать от того, что переполняет его сейчас. Дышать мужчине слишком трудно, в горле будто застревает комок бумаги, пропитанный чернилами, именно такое сравнение, почему-то, Траонту хочется дать своему состоянию. Он снова кричит кучеру, тот огрызается, пытаясь объяснить своему господину, что ехать быстрее просто невозможно.

Когда он прибывает на место, его встречает какой-то мальчишка. Тому тоже лет семнадцать. Посмотрев на часы, граф немного успокаивается — без пяти двенадцать. Но торопиться не перестаёт. Не хватало ещё опоздать, когда он почти достиг цели. Эти серые ступеньки когда-то ещё не казались ему дорогой в ад. Когда-то, он даже любил бывать в этом месте.

— Ваше имя? — неловко, чуть запоздало, спрашивает мальчишка. — Ваше имя, сэр?

Теодор так зло смотрит на него, что тот невольно вздрагивает и делает несколько шагов назад, правда, когда граф проходит выше по лестнице, что-то кричит ему вслед. Граф Траонт зол, зол, потому что слишком напуган происходящим. Он не хочет повторения «урока», который ему преподали здесь двадцать три года назад. Он просто не переживёт этого снова. Траонт почти сбрасывает с себя плащ, кидает его в руки дворецкому и, перескакивая через две ступеньки, бежит наверх. Главного зала он достигает ровно в полночь, но мужчина даже не может вздохнуть с облегчением — это не разрешено здесь.

— Рад вас видеть, граф! — слышит он насмешливый голос своего ночного кошмара.

Последнее слово хозяин дома произносит настолько ядовито, что Теодор чувствует, как ему снова становится холодно от ужаса. В сером костюме этот невысокий человечек, как его можно было бы представить, только увидев, выглядит вполне безобидно, но граф прекрасно знает, что таится за этой маской. Он не раз видел, когда этот человек гневается на других, и испытать этот гнев на себе ему совсем не хочется.

— Надеюсь, — продолжает хозяин дома, — вы ещё не слишком привязались к этой девочке, Марии.

Траонт сглатывает. От ужаса, во рту у него пересохло. Имя его дочери, произнесённое этим человеком, является тем, что почти заставляет графа трястись от страха. Почти. Он не позволит этому человеку видеть себя настолько униженным. Больше не позволит. Достаточно и того раза.

Примечания:

Канцлер Ги — Самди