Вернуться в сказку (джен)

Долго слушала молитвы горьких трав,

Долго плакала, свивала нитью дым,

Покачу теперь клубочек по мхам,

По пням да по корням

По теням лесным,

И сама пойду за ним...

Ровно десять лет я не смыкала глаз,

Десять лет ты спал

Спокойным сном, мой князь.

Но в ночь гнева все не так,

И жена не жена, и душа не мила,

И когтей летучих стая развернула крыла.

Княже мой, княже,

Шелкова пряжа

До ворот твоих мне дорогой легла.

Враже мой, враже,

Грозна твоя стража,

Что ж от меня-то не уберегла?

Чёрной бронзою окованы холмы,

Через сердце прорастают тени тьмы.

Тени-оборотни, темно-серый мех.

Ох, Господи, не введи во грех!

Я ударюсь оземь

Да рассыплюсь в прах,

Но я знаю — тебе неведом страх.

Княже мой, княже,

Шелкова пряжа

До ворот твоих мне дорогой легла.

Враже мой, враже,

Грозна твоя стража,

Что ж от меня-то не уберегла?

Через семь смертей к тебе я шла,

Мой князь.

И заклятья сеть тебе ткала

Мой враг.

Наконец-то я тебя нашла!

Проснись

И взгляни на меня…

Ночь гнева темна...

Я пришла бедой,

Дождевой водой,

Горькою слезой,

Слепой грозой -

Так напейся меня и умойся мной,

Осыпается время за спиной…

Что мне делать с собой,

Князь мой, враг мой,

Моя боль, мой свет,

Если жизни нет,

Если ночь темна

Велика цена?

Мне не уйти -

Ты прости, прости,

Прости мне...

Княже мой, княже,

Шелкова пряжа

До ворот твоих мне дорогой легла.

Враже мой, враже,

Грозна твоя стража,

Что ж от меня-то не уберегла?*

Люди — странная раса. Любой вампир, эльф или маг сказал бы так. Редкий человек может жить ради совести, ради других, ими движет жажда наживы, жажды власти… Разве можно среди тех, кому нужно лишь обогащение стать лучше, умнее, сильнее? Разве возможно жить среди них спокойно, а не выживать? Но почему-то именно люди, как оказывалось, были способны дать отпор более сильному врагу. Они не были так благородны, как вампиры, не были так мудры, как сильфиды, не были так осторожны, как эльфы, не были так стремительны, как маги… Люди не были ни бесстрашны, ни сильны, ни хитры. Но они могли сопротивляться. Сопротивляться тем, кто априори был сильнее, умнее, опытнее, напористей… Сопротивляться тем, кто мог уничтожить их одним махом… Сопротивляться магам, вампирам, эльфам… Сопротивляться, по своему невежеству не понимая, кто перед ними находится… Сопротивляться, возможно, прекрасно осознавая, что это сопротивление грозит гибелью… Сопротивляться, будто бы совершенно не боясь смерти…

Вампиры, эльфы, они были намного сильнее людей, но, почему-то, боялись тех. Этих невежественных существ, которые не могли почти ничего, но отчего-то держали в страхе, в благоговейном ужасе высших созданий.

Что давало им ту внутреннюю силу, которой не было ни у вампиров, ни у сильфид? Что позволяло им не сдаваться? В той войне, которую развязал король Фальрании Роланд, люди не подчинились владычеству магов. Они сопротивлялись до последнего. До последнего солдата. До последнего человека. За оружие брались даже женщины. Даже дети. Что заставляло их двигаться вперёд? Что толкало их на сопротивление? На свержение целых династий, которые не осмеливалась свергать ни одна другая раса? На уничтожение империй, прозванных Вечными? На убийство? На преступление, которое не смог бы совершить представитель какой-либо другой расы? Что заставляло их бороться? Бороться за свою жалкую жизнь, за свою жалкую свободу? Что двигало их в этом стремлении не подчиняться, в этом стремлении разрушать? Что не позволяло им сложить оружие? Что заставляло идти и идти, бороться всеми силами? Что заставляло их сопротивляться захватчикам? Двигаться вперёд несмотря ни на что… Не делать ни шагу назад… Если отступать, то только для того, чтобы ответить таким наступлением, которое врагу и не снилось? Что заставляло их постоянно подниматься с колен, отплёвываться кровью и вставать, вытирать кровь с лица и снова идти в бой, падать и подниматься, постоянно подниматься? Что? Что? Что?!

И есть ли в целом мире хоть одно существо, способное ответить на этот вопрос?

Люди не умели уважать, не умели любить, не умели подчиняться. Нет, у них были свои лидеры, которых они боялись, но уважать они умели только под страхом казни. Ничто другое не было способно заставить их молчать, слушаться, терпеть… Ни боги, ни власть, ни любовь... Они шли, подчиняясь только себе известному правилу. Суровый северный климат сделал, что магов, что людей, угрюмыми и мрачными существами, не признававшими ничего, кроме практической пользы, кроме выгоды, сделал их существами несгибаемыми и крепкими, смотрящими прямо в глаза опасности.

Север… Ни одно существо, кроме них, не было способно выживать там… Там, среди безжизненной снежной пустыни, которая дарит смерть любому, кто осмелится бросить ей вызов. Север… То, что воспевали в своих песнях и легендах маги. Маги, которые с этого же севера бежали на юг, чтобы не подохнуть от голода. Маги, которые спасались от того пронизывающего холода, исходящего из гробницы Танатоса. Люди, которые, прихватив с собой лишь самое необходимое, бежали на юг, стучались во все двери, прося о помощи и милосердии. И они, эти неблагодарные твари, считали, что имеют право вот так просто отказаться от своих обещаний и клятв?!

Люди — странная раса. Все остальные произошли от них, но почему-то имели куда больше привилегий. Люди не были так благородны, как вампиры, не были так мудры, как сильфиды, не были так осторожны, как эльфы, не были так стремительны, как маги… Но почему они не боялись? Почему не боялись смерти, которая немедленно последовала бы за неподчинение захватчикам? Почему сжигали целые сёла и города с целью не дать захватить, с целью не дать захватчикам добраться до запасов продовольствия, тёплых вещей, чего-либо ещё? Почему шли с вилами и топорами на тех, кто был вооружён куда лучше?

Ни один вампир не был способен на это.

Анидизиус никогда не любил людей. Те ничего не понимали ни в высоком искусстве, ни в магии, ни в уважении. Они не умели любить. Не умели любить так, как умели любить вампиры… Не умели слушать, подчиняться… Из них выходили плохие слуги, плохие подданные. Анидизиус Тироширфер был выходцем из бедной и незнатной семьи, но теперь он получил доступ к тому, что было очень и очень важно. Сам Вэлэриу, казалось, доверял ему… Если этот вампир, вообще, мог кому-то доверять…

В последнее время Анидизиусу постоянно казалось, будто тучи снова сгущались над вампирами. Будто какая-то невидимая угроза снова повисла над ними, словно дамоклов меч. Будто вот-вот разразится гроза, какой не бывало со времени Великой Войны… Анидизиус признавался самому себе, что он очень боится этой грозы, что не хочет увидеть ужасы тех лет наяву… В тех рукописях, где сохранились воспоминания о тех годах, рассказывалось о таком… Что не снилось человеку, который обладал даже очень хорошей фантазией.

Те ужасные сотни лет, медленно тянувшиеся, когда умирали люди, вампиры, сильфиды, эльфы, маги… Вряд ли люди, вообще, помнили — из-за чего они воюют. И зачем это тогда нужно было? Зачем? Разве маги сами не страдали от этой войны? Разве они не умирали в тех сражениях? Зачем нужно было устраивать эту кровавую бойню? Неужели, просто из-за каких-то сокровищ, золота, камней? Впрочем, Анидизиус знал это, как люди, так и маги, устроили бы подобное и из-за меньшего. Они ставили чью-либо жизнь куда ниже золота и алмазов.

Когда-то давно маленький Ани тоже мечтал о сражениях, мечтал стать героем. Когда-то он сам мечтал сражаться, словно великие воины древности. Какой же он глупый был тогда… Как мало он понимал!

— Отец! — услышал он тоненький взволнованный голос дочери. — Отец! Господин Грацеда пришёл!

Герцог входит в кабинет Тироширфера, не дожидаясь, пока тот разрешит это ему. Грацеде не нужно чьё-либо разрешение, чтобы войти в дом любого из вампиров, Вэлэриу имеет на это право по своему происхождению и положению в обществе. Вэлэриу Грацеда, это имя было знакомо, пожалуй, любому вампиру.

Когда-то, будучи ещё подростком, Анидизиус восхищался герцогом, восхищался всеми его успехами, достижениями, действиями… Стыдно признаться, Анидизиус и сейчас восхищался этим вампиром. Всегда сдержанным. Всегда вежливым. Всегда благородным. Самым благородным из всех вампиров. Тироширфер, пожалуй, больше, чем кто-либо другой, восхищался Грацедой.

Герцогом нельзя было не восхищаться. Он был военачальником и политическим деятелем, он был тем, кто смог успокоить две враждующие династии — Аризмар и Шерилтор, он был тем, кто мог одним своим словом как уничтожить, так и поднять на небеса. Он имел столько власти, сколько не мог себе представить ни один другой вампир. Герцогом нельзя было не восхищаться. Он был умён. Он разбирался в искусстве, в живописи и поэзии, музыке и архитектуре. Он умел слушать и понимать…

— Пусть твоя дочь отправляется к себе! — говорит Вэлэриу несколько жёстко, необычно жёстко для себя.

Девочка удивлённо смотрит на отца своими большими серыми глазами, тот кивает ей, и она послушно выбегает из комнаты. Грацеда присаживается в кресло, прямо напротив Анидизиуса и мрачно смотрит на него. Что ни говори, молодой вампир ни разу не видел такого взгляда у своего наставника. Он всегда был человеком донельзя спокойным и сдержанным. А тут…

Глаза его были полны гнева, ярости. Что он знал? Что заставляло его так волноваться? Анидизиус чувствует, что ему становится страшно — неужели, его самые страшные кошмары начинают сбываться? Неужели, грядёт что-то ещё более ужасное, нежели та война, в которой погибли миллионы вампиров? Неужели, в скором времени может произойти что-то хуже этого?

Анидизиус смотрит на дверь, за которой скрылась его малютка Риман, его старший ребёнок. Он боится, что та весть, которую принёс Вэлэриу Грацеда, перевернёт всю его жизнь, разрушит всё то, чего Тироширфер смог добиться, разрушит всё то благополучие, всё то счастье... Вампир совсем не хочет этого! Он столько лет пытался выстроить это всё! Он столько лет старался, растил детей, устраивал свою жизнь в Мэйрифэлии, и это всё для того, чтобы дать каким-то глупым обстоятельствам всё в один миг разрушить? Тогда, получается, всё было напрасно?

— Я достал твоим жене и детям дом в Уриолане, — произносит старый вампир, — они поедут туда и будут жить там. Я не знаю, что за тучи сгущаются над нами, но я не хочу позволять из-за этого погибать женщинам и детям.

* * *

Люди всегда пытаются цепляться за что-то, ради чего они смогут жить, пытаются ухватиться за эту ниточку, отделяющую жизнь от смерти, пытаются найти смысл, то, ради чего им стоило бы жить. Кто-то цепляется за семью, кто-то — за любовь, кто-то — за власть, кто-то — за богов, кто-то — за саму жизнь… Но когда все идеалы рушатся на глазах, когда не остаётся ничего? Когда не остаётся ничего — ни семьи, ни любви, ни власти, ни богов… Когда не остаётся в жизни ничего, за что можно было бы зацепиться, за что можно было бы схватиться, удержаться, чтобы не упасть в бездну… Только пустота… Только страх… Только боль…

Тогда человек начинает искать что-то ещё или сдаётся. Когда человек ещё что-то ищет, ещё на что-то надеется, ещё живёт ради чего-то (иногда это бывает даже месть, желание заставить кого-то страдать так же сильно, как страдал когда-то сам человек) он может жить, но когда он сдаётся — гибель для него неизбежна.

Есть ли в жизни что-то, что может помочь — помочь сражаться, верить, ждать, надеяться? Есть ли что-то, что заставит выжить даже тогда, когда будет казаться, что жить уже не стоит? Есть ли что-то, что может изменить всё — в один момент; так, чтобы снова появилась надежда, чтобы появилось чувство, что ещё можно что-то изменить, сделать лучше…

Ответы на эти вопросы стоит искать издалека…

Его звали Джим Блюменстрост, ему было уже пятьдесят шесть лет, и он сидел в своём высоком удобном тёмно-красном кресле, что находилось прямо напротив камина, и читал «Rountawn News», известную Анреймскую газету, где публиковались не только политические новости, но и различные заметки об искусстве — музыке, живописи, театре. Джиму нравилась эта газета.В дождливую и холодную погоду он обыкновенно старался не выходить на улицу. А сегодня был именно такой день — холодный, дождливый. Словом — ужасный. Разве могла природа придумать что-то хуже таких дней?! Спина и ноги его ныли в эти дни. Ныли и болели так страшно, что он не пожелал бы такой участи даже самому страшному своему врагу. Болезнь эта досталась ему по наследству от покойницы-матери и теперь отравляла ему жизнь. Жизнь в небольшом поместьице на окраине небольшого городка давала Джиму возможность хотя бы не выходить в такую погоду на улицу, а сидеть дома. Но ноги и спина, всё равно, болели слишком сильно. Джим почти не мог встать с кресла. Поместьице было тихим, его почти никто никогда не беспокоил… Только он, только его камин, только его рукописи и рисунки… И тишина. День за днём. Ничто не прерывало размеренного хода его жизни. Разве не о такой жизни мечтал всегда Джим, будучи ещё совсем молодым? О такой. О книгах, которые он обязательно напишет, о музыке, которую он будет слушать, о том, как он будет сидеть вот в этом самом кресле, обнимая Элис… Об Элис… Он думал о ней всегда, он мечтал о ней всегда. Только о ней одной. Долгие годы одиночества лишь мысли о ней хоть как-то грели ему душу. Казалось — вот стоит она, в своём когда-то малиновом, а теперь тускло-розовом платьице, укрытая серым пуховым платком. Стоит и прижимает ладонь к сердцу. И смотрит на него. Грустно-грустно. Так, как могла смотреть только она. Никогда Джим не сможет забыть этого взгляда её карих глаз… А потом она вздыхает. И слёзы катятся по её бледному лицу…

Что-то заставляет его подняться с так горячо любимого им кресла. Превозмогая страшную боль в ногах и во всём теле, Блюменстрост встал, подошёл к окну. Там лил дождь. Как же он не любил такую погоду! Недолго думая, Джим, всё же, выходит на улицу, подходит к ящику для писем… Зачем? Обычно ему редко кто-либо пишет. Лишь на большие праздники он может найти в почтовом ящике парочку писем. Сегодня нет никакого праздника. Но почему-то что-то подсказывает Джиму, что сегодня всё будет иначе, всё будет по-другому. Блюменстрост тянет руку, нащупывает что-то на дне ящика. Так и есть. Там лежат три письма. Недолго думая, Джим направляется обратно к дому. Уже там он раскладывает конверты на столе.

Первый из них Блюменстросту прекрасно знаком — в таких письма всегда отправляет его брат. Конверт самый простой, белый, из плотной бумаги. На нём идеально ровная подпись Дэвида. Мелкими и аккуратными буквами написаны имя Джима и его адрес, до удивления аккуратно приклеена почтовая марка…

Джим больше, чем просто удивлён, что получил это письмо. Дэвид писал ему ровно три раза в год, на главные праздники, и никогда не посылал писем в другие дни. Дэвид всегда писал в своих письмах одно и то же, спрашивал одно и то же. Джим знал, что отвечать на эти послания было совершенно необязательно. Каждый раз Дэвид спрашивал сначала о здоровье, потом о жизни, потом говорил, что у него всё хорошо и… Всё… Казалось, дела брата совсем не интересовали его, и писал он ему по большей части из-за того, что так было принято. Впрочем, он всё делал только потому, что так было принято — женился, обзавёлся детьми, которых, впрочем, так и не сумел полюбить, купил просторный дом, хотя не любил больших помещений… Дэвид всегда слишком беспокоился о том, что скажут другие. Он очень боялся общественного неодобрения. Джим никогда не понимал этого — какая разница, кто и что может сказать? Разве это будут не просто слова?

Отношения между братьями Блюменстростами никогда не были хорошими, впрочем, и плохими они не были, просто Дэвид не слишком любил Джима, а Джим не слишком любил Дэвида. Это было так привычно, что никому и в голову бы не пришло спросить у одного из братьев о том, как сейчас дела у другого. Мирить их никому тоже не приходило в голову. Впрочем, когда кто-нибудь видел, чтобы Дэвид и Джим ссорились, ругались, злились друг на друга? Нет, такого не было никогда. Холодная вежливость была основой их отношений. Они никогда не злились друг на друга. Никогда. Даже, когда были детьми, пожалуй. Дэвид был старше Джима на три года, сделал неплохую карьеру, насколько это только было в уездном городке, был сначала простым королевским полицейским, что уже было весьма почётно, теперь же стал мэром этого городка. Джим же был младше, жизнь военного или полицейского его никогда не привлекала, он стал обычным учителем латыни. Разные даже внешне, в характерах и судьбах они разнились ещё больше.

Джим с грустью думал о том, что, будь старшим он, Элис стала бы его женой, его, а не Дэвида. Элис была тихой и послушной женщиной, такой, о какой младший из братьев Блюменстростов мечтал всю жизнь, с ней не нужно было даже быть откровенным, можно было просто сидеть перед камином и молчать, можно было сидеть с чашкой чая, интересной книгой и ничего друг другу не говорить. Элис была тихой, добродетельной, никогда никому не возражала… Элис никогда не говорила лишнего, молчала, если её не спрашивали, она была прекрасной женой, прекрасной матерью. Можно было не сомневаться в её любви, в её преданности… Она всегда находилась рядом. Она всегда была готова поддержать близкого человека. Только вот её мужу эта поддержка не была нужна. Он никогда не любил её.

А ведь Джим как-то предлагал ей сбежать от Дэвида… Почему она отказалась? Муж, всё равно, почти не давал ей видеться с двумя старшими детьми. Она была беременна ещё одним ребёнком тогда. И Джим был готов принять ту девочку к себе, был готов воспитать её, как родную… Почему же она отказалась? Ей бы жилось куда лучше в его небольшом домике, в этом провинциальном городишке… Он бы продолжал работать в Академии, а дома, каждый вечер, его бы ждали вкусный ужин, камин, жена и дочь. Возможно, у них даже были бы ещё дети… Но она не хотела уходить от мужа. Которого не любила. Джим прекрасно знал, что она не любила его. Любить такого человека, как он, было просто невозможно. И это уж точно было не в силах Элис.

Что ещё нужно было Дэвиду?

Джим был влюблён в неё. Влюблён с той самой их первой встречи, когда Дэвид привёл её в их, тогда ещё общий дом… Эта девушка казалась ему ангелом из Осмальлерда тогда, она была такой тихой, спокойной, молчаливой… Она казалась ему ангелом и сейчас. И душа её уж упорхнула в небесные чертоги. Он не понимал, что нужно было его брату Дэвиду, умному и предприимчивому, человеку, который всегда куда-то спешил и торопился. Разве не проще ему было жить с ней? Разве не хотелось ему в конце трудного рабочего дня прийти домой, где его всегда будут ждать вкусный ужин и растопленный камин? Разве не хотелось знать, что дома его всегда будет ждать верная жена? Разве не об этом всегда мечтал Джим?

Отчего-то вдруг ему приходит в голову мысль, что это он виноват в том, как относился его брат к Элис. Дэвид всегда был ревнив. До жути ревнив. Так не выходит ли, что именно Джим ли был причиной плохого отношения к Элис? Дэвид всегда был умён. И для него не составило бы труда понять, что именно чувствует его брат. Не это ли было причиной того, как относился Дэвид к Элис? Не это ли? В таком случае, Джим должен чувствовать именно себя виноватым в её смерти. Он и чувствовал. Он всегда будет виновен в её смерти, он всегда будет чувствовать себя таковым. Кто знает, как бы всё сложилось, если бы он что-то делал по-другому.

В этот раз Дэвид писал необычно импульсивно для себя, было видно, что он торопился — буквы выходили кривыми, необычно кривыми для него, строчки были неровными, а сам Дэвид писал о том, что хочет как можно скорее видеть Джима у себя. Он просил приехать, просил, а не приказывал, что было странно для него. Дэвид говорил, что он чувствует себя виноватым перед братом, извинялся за что-то… Представить себе извиняющегося брата Джиму было трудно. Дэвид никогда ни перед кем не извинялся. Даже если, действительно, чувствовал свою вину.

Второй конверт был тёмно-зелёным, узким, со знакомой гербовой печатью, тоже знакомым — в таких конвертах письма отправляла мать одного из учеников Джима Блюменстроста. Её звали Джулия. Джулия Траонт. Самая удивительная женщина, которую он только мог себе представить. Женщина, которая всегда была холодна и задумчива. Женщина, которая не дала бы никому спорить с собой. Джулия была почти полной противоположностью Элис — до жути властная, не дающая кому-то оспаривать её мнение, почти вызывающе красивой… Джим, когда в первый раз посмотрел на неё, сразу подумал, что за всё золото мира, если бы ему его предложили, не женился бы на леди Траонт.

Она, в присущей ей холодной манере, без лишних слов, писала о том, она очень бы хотела увидеть Джима. Но по её довольно высокомерному тону, которым была пропитана, казалось, каждая строчка, Блюменстросту почему-то казалось, что эта женщина — самый ужасный человек в мире. Красивым почерком Джулии было написано, что в поместье к ней приехал некий их общий знакомый. О ком она говорила? У них было не так мало общих знакомых, но больше половины из них Джим не хотел бы видеть. Письмо он бросил в камин, остановившись на строчке пятой или шестой. Он не хотел и слышать об этой женщине что-либо, а уж видеть — тем более. Джулия отчего-то совсем не нравилась ему. Джим не мог это как-то объяснить. Эта женщина просто не нравилась ему. Она казалась ему слишком вздорной. У них было слишком мало общего, чтобы они могли хоть как-то общаться между собой.

Третий конверт был ему незнаком. На жёлтой бумаге красовался довольно изящный вензель, буква «А». Странно, у него, вроде, не было знакомых, чьё имя или фамилия начинались с этой буквы. Джим снова встал с кресла, посмотрел на часы, что висели над камином, тяжело вздохнул и принялся одеваться. Два письма — Дэвида и некой женщины, чьё имя или фамилия начинались с буквы «а» — он положил в карман своего пальто.

Похоже, его размеренная и спокойная жизнь заканчивалась. Он просто не имел права дольше оставаться в своём маленьком поместьице.

* * *

Люди — странная раса. Любой вампир, эльф или маг сказал бы так. Впрочем, и редкий человек не согласился бы с этим высказыванием. Люди — странная раса. Самая странная, которую только возможно было выдумать. Редкий её представитель не понимал этого. И, почему-то, редкий её представитель не гордился этой необычностью и странностью. Люди совсем не разбирались в чём-либо. Они были заинтересованы лишь в своей выгоде. Они не смотрели вперёд, видели только непосредственно то, что находилось у них перед носом, а иногда не видели даже этого.

Какую обиду можно простить? Какая забудется уже через пару дней? А какая будет жить в сердце вечно? Обиды бывают такими разными… Есть те, которые можно смыть только кровью. Только кровью обидчика. И своей тоже. А есть те, не простить которые просто нельзя. Любой вампир, эльф или маг прекрасно помнит и знает, что есть что из этого. А люди? Люди нередко делают всё с точностью да наоборот — прощают то, что прощать ни в коем случае нельзя и до конца жизни злятся на кого-нибудь за какую-нибудь мелочь, которая и обиды то не заслуживает. Почему же всё выходит именно так?

Алменская империя совсем не была самым безопасным местом на Осмальлерде, вопреки мнению её жителей. Напротив, возможно, это самое опасное место на Осмальлерде. Во всяком случае, для Алесии Хайнтс. Она же чувствовала себя здесь уязвимой куда больше, чем дома, в своём особняке, чем в доме у Хоффмана или у Горация, хотя и там она никогда не чувствовала себя в безопасности. Но там хотя бы были люди, которые хоть как-то могли защитить её. Даже во дворце Орандора она чувствовала себя куда спокойнее, нежели здесь, хотя прекрасно знала, что тот, кого именно она боится, спокойно может войти в практически любой дом, может её достать в любом месте… Но в любом другом месте хотя бы были люди. Она знала — тот человек ни за что не посмеет напасть на неё, если это нападение сможет кто-то увидеть. Ему не нужны лишние свидетели. Ему не нужна лишняя работа. А она допустила такую ошибку, оказавшись здесь и сейчас, существенно облегчая ему его задачу.

Тёмные узкие улочки, которыми можно было дойти до гостиницы, где она остановилась, навевали на неё такой ужас, казалось, уже давно позабытый. Ей отчего-то казалось, что вот там, в том закоулке прячется тёмная фигура, которая собирается… Девушка постоянно оглядывалась, озиралась… Здесь не было ни одного человека. Ни одного. Не было даже какой-нибудь старушки, сидящей на лавочке около своего дома. Не было даже какой-нибудь мамочки с ребёнком или детворы, которая бы носилась, сшибая всё на своём пути.

Да… Всё таки, не лучшей идеей было добираться до отеля, где она остановилась, дворами. Тем более, поздним вечером. Нужно было нанять кэб или экипаж, а не плестись тут, опасаясь всего на свете. Во всяком случае, так она бы чувствовала себя куда более спокойно. И почему ей эта мысль не пришла в голову, когда она только собиралась идти домой? Но теперь уже поздно. Осталась всего пара улочек до гостиницы. Поворачивать уже слишком поздно.

Алесия вздрагивает, почувствовав чью-то руку на своём плече. Она уже прекрасно понимает, кто стоит сейчас за её спиной. Она чувствовала дыхание этого человека на своей шее. Он находился так близко к ней… Разве что не прижимался к ней. Девушка чувствовала, что вся дрожит от страха, но ничего не могла поделать с этой дрожью. Как же племянница короля боялась этого человека! Боялась и ненавидела. Ненавидела так искренне, как не ненавидела никого больше во всём мире. Пожалуй, она не смогла бы назвать человека, который был бы достоин ненависти больше.

— Что тебе нужно? — почти шипит Алесия. — Что тебе нужно, ублюдок?!

Человек, что стоит позади неё, усмехается. Мисс Хайнтс узнаёт его голос — да, да, это был именно он. Тот, кого она так боялась и ненавидела. И этот человек нашёл её. Девушка осторожно поворачивает голову. Так и есть. Она узнаёт эти холодные серые глаза, узнаёт их надменный взгляд, узнаёт ухмылку, похожую на оскал хищного зверя, настигшего свою жертву… Алесия просто не могла не узнать этого человека. Если бы у неё оказался сейчас под рукой нож или ещё что-то, чем можно было бы ударить его, она обязательно бы так и поступила. Но у неё сейчас не было ничего. Впрочем, как и всегда. Мисс Хайнтс с досадой заметила, что человек этот появлялся именно тогда, когда она допускала какую-либо оплошность, когда была слишком неосторожна… Вот и сейчас он появился именно тогда, когда Алесия пошла по этим тёмным улочкам. Интересно — этот гад так и шёл за ней всё это время или знал, как именно она пойдёт?

В любом случае, он прекрасно подгадал момент — застал её врасплох. Он всегда умел подкрасться к ней так, чтобы заставить её волноваться при виде его ещё больше. Как же она ненавидела его… Ненавидела! Вот если бы с ней сейчас оказался хоть кто-нибудь… Нет. Она совсем не хотела этого. Она знала, прекрасно знала, что умеет этот человек, она прекрасно помнила, что произошло с Алом, когда тот захотел вмешаться… Девушка чувствовала себя такой виноватой перед этим парнем. Ведь он почти единственный, кто нормально к ней отнёсся. И он пострадал из-за неё. Этот ублюдок, этот… называть его человеком казалось кощунством, посмел применить свою магию и на нём.

— Нужно поговорить, — произносит он грубо, так, как он всегда общался с ней. — Давай, пошли!

Девушка вздрагивает снова, когда её так же грубо хватают за руку и куда-то, буквально оттаскивают, сказать «ведут» у неё язык не поворачивается. Алесия пытается вырваться, но бесполезно — её держат слишком крепко. Племянница короля почему-то чувствует себя оскорблённой, грязной, использованной, хотя, пожалуй, в её-то положении эти мысли казались не больше, чем просто глупыми. Она — девушка лёгкого поведения. Такую просто невозможно оскорбить. Весь мир считал так.

— Отпусти! — почти кричит Алесия. — Отпусти! Да отпусти же меня!

Девушка старается крикнуть погромче, так, чтобы её хоть кто-то услышал… Хоть кто-то в одном их этих домов. Она прекрасно знает, что никто, никто в целом свете не услышит её и не придёт ей на помощь… Никому нет дела до того, что с ней сейчас происходит… Вряд ли кто-то, вообще, волнуется о ней…

Алесия пытается кричать, кричать как можно громче. Пытается хоть как-то привлечь внимание хоть кого-нибудь. Удар по лицу заставляет её замолчать. От неожиданности она даже забывает, где находится и что, собственно, происходит. Девушка подносит руку к щеке. Ей больно. Ей хочется поскорее очнуться где-нибудь в больнице… Чтобы только не видеть этого человека, что стоит перед ней.

— Да заткнись ты уже! — в ответ повышают на неё голос. — Что ты орёшь?! Я же сказал — нужно поговорить!

Алесия старается успокоиться. Как же ей хочется сейчас зареветь. Зареветь от обиды и несправедливости. Но она прекрасно помнит и знает — сейчас этого делать ни в коем случае нельзя. Этого человека её слёзы лишь будут раздражать. Не стоит злить его ещё больше. Ни в коем случае не стоит.

Примечания:

Мельница — Княже