Интермеццо для проигравших (гет)

I shall despair. There is no creature loves me;

And if I die, no soul shall pity me.

(Shakespeare, Richard III)

Она с горем пополам добирается до дома и сменяет Донну на её посту, чувствуя себя так, словно ей надавали увесистых пощёчин — и, что хуже всего, надавали за дело.

Дура. Нет, хуже: гриффиндура.

Да кто тянул её за язык?

Гермиона укладывает Хью с Розой, а сама никак не может успокоиться. Что там — наверное, если бы не дети, она бы сегодня всё-таки разревелась: то ли от обиды на несправедливые подозрения чертова параноика Малфоя, то ли потому что и впрямь дура. Кто её заставлял махать перед его носом волшебной палочкой, в самом-то деле? И уж тем более упоминать о своих детях в разговоре?

Параноик или нет — но он, в сущности, прав. И тем обиднее.

Убедившись, что набесившиеся — а как же без этого — перед сном дети всё-таки засопели в подушки, Гермиона уходит на кухню и лезет в один из верхних шкафчиков, где за банками с крупой прячется пачка самого обыкновенного маггловского успокоительного. Поколебавшись, она возвращается на бренную землю — то есть на пол, — так и не прихватив c собой «Валиум». Просто заваривает крепкий чай и с тяжёлым вздохом опускается за стол.

В ушах так и продолжает звенеть голос Малфоя.

Какая же она идиотка.

Она ведь и правда не хотела. Наоборот — попыталась пошутить, чтобы хоть как-то разбавить молчание последних пяти недель… дошутилась, ничего не скажешь. И ведь не спишешь на уродский характер Малфоя: если подумать, Гермиона хотела его поддеть. Не обидеть, нет, просто…

Вот что тебе, Грейнджер, просто? Что — просто?

Просто она так и не сумела уложить в голове, что того Малфоя, которого она когда-то знала, больше — судя по всему — не существует, вот что.

Когда-то в школе слизеринский засранец подрывался в ответ на любой намёк на иронию: ударь — зазвенит. Прежний Малфой облил бы её ведром помоев — так, что отмываться пришлось бы неделю. Высмеял бы. Оскорбил. Унизил. Проклятьем бы запустил, в конце концов. Ну, то есть продемонстрировал бы ей весь свой запас хвалёного аристократического воспитания — лишь бы поганая грязнокровка не догадалась, что его хоть немного волнует происходящее.

Стоило ей почти случайно тронуть этого, нового, Малфоя — и он разбился.

Просто взорвался прямо ей в лицо.

И, честно говоря, это приводит Гермиону в ужас. Лучше уж оскорбления и помои, чем все эти осколки его беды — усталость, страх, беспомощность, безысходность. То, что он даже не попытался скрыть.

Она готова сама себя проклясть за то, что оправдывает Малфоя — не её дело, не её, не её, — и всё-таки не оправдывать не может. Потому что впервые, кажется, за все эти недели думает о нём не как о ком-то из своего хогвартского прошлого. Не как о схематичной фигуре школьного врага, ожидаемо присягнувшего противоположной стороне в той войне, а как о… как о человеке. Обычном человеке.

И эта простая, вроде бы, идея — подумать только, он живой человек, а не персонализация архетипа «подлый подлец, который способен только на подлости», — почему-то совершенно её шокирует.

Нет, он, конечно же, всё ещё бывший Пожиратель. Но внезапное осознание того, что у него отняли разом всё, — семью, свободу, деньги, статус, даже саму магию, — заставляет Гермиону… она с трудом понимает, что именно сейчас с ней происходит, но почему-то ей становится слишком плохо, чтобы это сформулировать во что-то удобоваримое. Не хочется. Думать об этом не хочется, но и не думать вовсе — не получается.

Человек, которого она знает со своих двенадцати, кричал ей в лицо о том, что к нему раз за разом применяли Непростительные.

Оправдывает ли авроров, пытавших Малфоя, что когда-то тот пытал сам?

И оправдывает ли саму Гермиону школьная вражда, из-за которой она позволила себе шпильку в адрес бывшего однокурсника? Шпильку невинную — и всё-таки такую, на которую ответить Малфой не смог бы. Не в его положении.

Не оправдывает, нет.

Гермиона роняет голову на сложенные руки и издаёт полный отвращения к себе стон.

Очень хочется немедленно написать здоровенное письмо Малфою, в котором она объяснит собственный идиотизм и попытается извиниться. Вот только в этом гениальном плане слишком много «но»: начиная с того, что Гермиона всё-таки его инспектор, и заканчивая тем, что — о, она совершенно в этом уверена, — письмо будет уничтожено ещё до прочтения. И если на первую причину она уже готова наплевать, вторая делает затею совершенно бессмысленной.

Господи, чем и о чём она вообще думала?

«Ах, я просто его инспектор, я ему не адвокат и не подружка, это не моё дело и то дело — тоже не моё, просто возьмите перо и заполняйте анкету дальше» — вот о чём. Блядство-то какое.

Лицо начинает гореть от стыда. И когда она успела превратиться равнодушную к чужим бедам и не желающую вляпываться в чужие проблемы суку? Несмотря на то, что Гермиона абсолютно точно знает ответ, легче ей не становится.

Она делает глоток почти остывшего чая, не чувствуя вкуса, и продолжает прокручивать в памяти сегодняшний разговор с Малфоем — если это можно назвать разговором. Он её не слушал и не слышал… да и кричал, кажется, не то чтобы на неё.

«Думаешь, меня что-то удивит после шести лет общения с твоими коллегами?».

Гермиона пытается представить, что могло уложиться в шесть лет общения с озлобленными аврорами — с «бешеной сворой Шеклболта», — и ей становится совсем уж не по себе. Министерские дали им это прозвище не просто так: Кингсли пополнил изрядно поредевшие после войны ряды авроров самыми идейными, ожесточившимися, умными и жаждущими мести волшебниками, каких только сумел найти… впрочем, их и искать было незачем — приходили сами. Так или иначе, в этом был смысл — «свора» безжалостно выбивала остатки егерей и Пожирателей из их нор, чтобы на этот раз выжечь наследие Волдеморта до основания.

Не повторять ошибки Первой Магической. Не упускать из стальной хватки правосудия ни одного последователя Реддла. Вот чего это стоит и вот как это выглядит — пытки, унижения, никому не нужные смерти.

Ей явно нужно что-то покрепче чая, чтобы пережить это осознание.

— Так выпьем же за то, что добро победило зло, — жёстко усмехается Гермиона, салютуя воздуху чашкой с чаем, — а потом поставило на колени и зверски убило.

А она… а что она? Она была слишком занята собственной жизнью, чтобы это увидеть.

Как же херово вышло.

«Херово» — не то слово. То слово — «катастрофа».

Он думает об этом, уже вылетая из кабинета; думает, выбираясь из Министерства в город; думает, пока идёт по Косому. Думает, пока растирает в ступке дракклов сухой асфодель, — все сорок пять драккловых фунтов, четыре дня работы, — и пока в среду берёт отгулы до самой субботы: он просто не в состоянии сосредоточиться на работе, с которой справился бы любой второкурсник. Думает, пока добирается до дома под проливным дождём.

Думаетдумаетдумает.

До самой пятницы думает, потому что грязнокровка опять разыгрывает свою любимую карту — и снова ничего не происходит.

Всё-таки, видимо, он может паковать вещички для поездки в Азкабан — и, пожалуй, лучше бы поторопиться. Просто удивительно, как Грейнджер не запустила ему в спину парализующим ещё в Министерстве — видимо, настолько охерела от его безумной эскапады, что забыла магическую формулу.

Драко пытается вспомнить, что именно нёс в её кабинете. Получается очень приблизительно и не то чтобы дословно — но и этого хватает, чтобы понять, что он в полном дерьме.

И почему-то это даже успокаивает.

Драко вешает одежду на просушку и переодевается в домашнее, а потом пытается согреть ладони над закипающим чайником. Включать отопление после недели, за которую он едва ли заработал и пять галлеонов, — непозволительное расточительство, так что сегодняшний холод придётся перетерпеть. В конце концов, это не хуже Азкабана — уж там-то Драко намёрзся на жизнь вперёд.

Мысли возвращаются к тюрьме — в которой он, очевидно, снова окажется совсем скоро. Дерьмовое место, дерьмовое существование, дерьмовое всё.

Вероятнее всего, его повяжут прямо завтра, у Грейнджер в кабинете.

Может быть, стоит просто взять и закончить это здесь и сейчас.

Теперь он прекрасно понимает отца: первый срок в Азкабане — опыт не из тех, что пожелаешь и врагу, но ты хоть на что-то надеешься: перетерпеть, дотянуть, выйти. Перспектива повторного заключения заставляет Драко испытывать настоящий ужас — и даже не потому, что второй срок его убьёт, хотя вернуться на свободу ему, разумеется, и не позволят. Просто это слишком. Одна мысль о возвращении в тюрьму приводит его в ужас.

На кухне за неработающей батареей хранится пузырёк с густой жидкостью красного цвета, сладко пахнущей миндалём и свежо — мятой. И на вкус она тоже сладкая — Драко знает это, потому что варил её сам и изобрёл рецепт тоже сам.

Он мог бы этим гордиться: немногие зелья, тем более такого уровня, можно сварить без применения заклинаний. И всё-таки Драко справился, придумав собственную смерть — спокойную, безболезенную, с медленно кружащимися в алой глубине золотистыми искрами.

Даже цвета у неё гриффиндорские. Какая ирония.

За одно хранение этого зелья первый же аврорский рейд мог бы отправить Драко обратно в тюрьму — поди докажи, что это для личного использования. И всё-таки он его сварил и спрятал за батарею бутылёк: уже пару месяцев назад было ясно, что второй своей отсидки он не допустит… по крайней мере, попытается не допустить.

И вот теперь Драко сидит на шаткой табуретке, опустив голову на сложенные на столе руки, и смотрит на собственноручно и для себя же сваренный смертельный яд. Гриффиндорский или нет — а всё-таки красивый. Драко прокручивает в голове все многократно просчитанные им эффекты действия яда, привычно размышляя о том, как это произойдёт.

Легко.

Сначала он уснёт, просто уснёт очень глубоким сном, близким скорее к коме. Потом зелье подействует на нервную систему, которая разгонит его сердце до трёхсот ударов в минуту — он вычитал в купленном на барахолке учебнике по кардиологии, что магглы называют это «суправентрикулярная пароксизмальная тахикардия». Потом произойдёт фибрилляция желудочков. Потом сердце остановится.

Он даже ничего не почувствует. Просто уснёт и больше не проснётся.

Тихая и спокойная смерть во сне — мечта большинства людей, которые хоть раз задумывались о смерти. Последний подарок, который он может сделать себе: оставить в дураках выблядков из Аврората и умереть на своих условиях, а не сдохнуть в промозглой азкабанской камере.

На своих — так на своих. Медленно выдохнув, Драко поднимается из-за стола и идёт приводить своё жилище в порядок: у него нет ни малейшего желания, чтобы пришедшие по его — уже отсутствующую здесь к тому времени — душу авроры обнаружили в квартире бардак.

Драко всё-таки включает отопление — какая, к дракклам, разница, если к утру его уже не будет заботить ни эта, ни любая другая проблема. Здорово было бы, если бы оно хотя бы немного согревало: суставы ломит ещё сильнее обычного — это мешает убирать, но Драко упорно оттирает до блеска плитку в ванной и кухонную плиту. Не то чтобы у него было грязно и до этого — о нет, наоборот, — но уж перед собственной-то смертью он не собирался оставлять в квартире ни пятнышка. В конце концов, перед лендлордом неловко и без того.

Впрочем, может быть, он уже и привык. Кто знает, сколько ещё незадачливых кретинов вроде самого Драко наложили на себя руки в этой квартире?

Почему-то ему становится очень спокойно. Почему-то — почти смешно.

Он никогда не предполагал, что умрёт в двадцать шесть. Никогда не подозревал, что это будет так — не во время войны, не в Азкабане, а здесь, в нищенской маггловской квартирке на окраине Лондона, по доброй воле и без лишнего шума.

Отчистить старенькую духовку до скрипа. Разобрать постиранное, погладить и разложить вещи по полкам побитого жизнью платяного шкафа. Отодрать наконец с внутренней стороны дверцы уродливую наклейку. Помыть чашку, протереть полотенцем и аккуратно поставить на край раковины.

В голове тяжёлая муть, да и сам он как будто плавает в каком-то вязком желе — устал, ужасно устал за эту неделю.

Или за жизнь, кто знает.

Когда Драко варил яд, он думал, что примет его — если однажды решится принять — потому, что устанет жить так. Но нет: даже сейчас он, по правде сказать, совсем не жаждет смерти как таковой. Просто больше не верит в то, что когда-нибудь всё может стать лучше, и совершенно не хочет, чтобы всё это блядство продолжалось и дальше.

И как же достал непрекращающийся холод. На улице, в аптеке Хислоп, — некоторые ингредиенты требуют хранения при очень невысоких температурах, — и дома. Особенно дома. Кажется, древний газовый котёл опять накрылся: Драко мёрзнет так, что зуб на зуб не попадает. Хочется расплакаться от собственного бессилия — потому что даже руки на себя наложить у него не получается так, как хотелось бы.

Он всё-таки не выдерживает — забирается под одеяло, укрываясь сверху ещё и пальто, и мгновенно проваливается в тяжёлый и глубокий температурный сон.

Драко снится Астория — такая, какой была на седьмом курсе. Смотрит насмешливо, качает головой: ты правда считаешь, что это выход? Серьёзно? Серьёзно, конечно же, серьёзно. Посмотри, до чего я дошёл… кстати, ты умерла пять лет назад, знаешь? Конечно, знаю. Так бывает, мой хороший, люди умирают, маги умирают, все умирают. Ты нужна мне сейчас. Как тогда, даже сильнее… ты так нужна мне здесь. Или я сам к тебе. Все умирают и я тоже… да не смотри ты на меня так, это не смешно. Конечно же, это смешно, Драко, вечно ты придумываешь какую-нибудь ерунду и решаешь, что это конец всему. Я хочу, чтобы это был конец. Я совсем один, видишь? Вижу, родной. Но не совсем. Да и Нарцисса не оценит твоего побега, не находишь?

И она улыбается — этой своей дурацкой хаффлпаффской улыбкой, в равной мере насмешливой и сострадательной, той самой, что купила его с потрохами тогда, на седьмом. Улыбается так, что у него перехватывает дыхание.

— Ты спасла меня тогда, а теперь спасать некому, — бормочет он. — И жить незачем.

Астория вздыхает. Накрывает ладонью его мокрую от слёз щёку.

Я тебя не спасала. Не будь таким дураком, ладно? Ты и сам бы выпутался, ты же Малфой. Малфои всегда выпутываются.

Отец умер год назад, Тори.

Но ты-то — нет.

Но хочу.

На седьмом ведь тоже хотел, да? Мы никогда об этом не говорили, но…

И вот тогда его накрывает страшная, мучительная, разрывающая сердце тоска по всему, что он не сказал ей, не рассказал ей, не выдал даже в те последние дни перед арестом, когда они пытались наговориться на всю жизнь вперёд — ещё не зная, что до её смерти оставались считанные месяцы.

Они тебя убили. Тебя и ребёнка. Скорпиуса. Из-за меня.

Проклятие убило меня и Скорпиуса, Драко.

Тебе нужно было выйти замуж за кого-нибудь другого, Тори. И ты была бы жива. Счастлива.

Драко Абраксас Малфой! — призрачная Астория хмурится совсем как настоящая. — Ну и за кого бы ты меня выдал? Может быть, за Эрни Макмиллана?

За Макмиллана. За Финч-Флетчли. Да хоть за Захарию Смита.

Захарию спросить не забыл? У них с Джонатаном Вейзи всё, вроде бы, просто отлично…

Подожди, откуда ты знаешь? Ты не можешь знать то, чего не знаю я, так? Ты ведь мне просто снишься.

Может быть, просто снюсь. Может быть, нет. Спроси Гарри, ладно?

Поттера? Почему его?

Мне пора, Драко, — она вдруг становится серьёзной и собранной. — Не смей делать глупостей. Просто — не смей.

Останься… побудь здесь ещё немного. Пожалуйста.

И прекрати винить себя. Мир не вертится вокруг твоих решений, а это… это мы приняли вместе, помнишь?

Не остаётся. Исчезает так быстро, что Драко даже не замечает, как и куда она ушла.

Он просыпается лишь для того, чтобы понять, что, кажется, его знобит — и снова поглубже спрятаться в кокон из одеяла и пальто, а потом упасть в очередной сон.

В этом сне мир захлёстывает Адское пламя: Винсент вызывает его в Выручай-комнате, но не умеет контролировать, не может совладать, и Дамблдор мёртв, и Макгонагалл мертва, и Флитвик тоже, все они мертвы. И некому больше остановить бесконечно разрастающийся и поглощающий всё на своём пути огонь, сжирающий Хогвартс, сжигающий всю Англию. В этом сне Драко остаётся только бегство — бегство и попытки спасти того, кто ему дорог, попытки найти спокойное место, и этот бег раз за разом подстёгивает алое зарево на горизонте. Он то замирает в страхе, глядя на огненных химер, то задыхается после очередной аппарации.

Даже короткие пробуждения не мешают ему раз за разом возвращаться в этот кошмар, в этот безумный панический бег, в ужас от невозможности защитить мать, отца, Асторию…

…а потом на лоб ложится чья-то прохладная ладонь.

— Малфой?..