Омен 4: Миллениум (джен)

Я сижу в своей хрущёвке на Васильевском, за старым столом. Бабушка причитает: «Дима, как ты похудел, кожа да кости, что они там с тобой в этой Америке делали?» А я сижу, пью чай из её любимой кружки с ромашками и пишу эти строки. Думаю, отправить ли этот дневник Марку в его далёкий Нью-Йорк. Он там, небось, пьёт свой картонный кофе и таскает журналы, а я тут, в родной комнате, где обои отклеиваются, а телевизор «Рубин» мигает, как в девяностые. Но в голове — не Питер, а Бруклин, институт, папки Эрла Найта и та идея, что родилась тогда, в мотеле, под вой сирен и запах плесени. Я придумал, как поставить капкан этой гадине — проекту D.E.L.I.A., — и, чёрт возьми, я почти это сделал.

Всё началось на следующий день после того, как я сидел на лавке с бутылкой Budweiser и говорил Марку, что деньги — не главное. 7 июля я пришёл в институт, чувствуя себя, как солдат перед боем. Плащ на плечах, как доспехи, хотя Марк опять ухмылялся, глядя на него. Я направился прямиком в кабинет Тони — тот уже сидел там, жуя жвачку, с его длинными волосами и футболкой «MIT». На столе лежала всё та же папка, потрёпанная, с пятнами кофе, будто её таскали по всему Бруклину. Тони посмотрел на меня, как на психа, когда я сказал: «Давай, открывай, будем дочитывать это кладбище бумаг». Он только кивнул, сплюнул жвачку в мусорку и потянулся за папкой. Мы сели, как два шахтёра, копающиеся в шахте, где вместо угля — чужие жизни.

Мы листали отчёты, и каждый был как удар под дых. Я уже знал про Айзека Брауна из Майами и Лору Смит из Хьюстона — их смерти, их опекуны, раздавленные машинами, как в дурном сне. Были и другие — Элиза Джонсон, Александр Мартин, имена, которые звучали как надгробия. Но потом дошли до Делии Йорк. Её история была самой старой в папке, и, чёрт возьми, она стала той самой каплей, что переполнила чашу. Делия, родившаяся 20 мая 1981 года в Бронксе, Нью-Йорк, в семье, где всё было обречено с самого начала. Её отец, Джин Йорк, 35 лет, фармацевт, таскал домой просроченные таблетки, а мать, Карен, 32 года, безработная, искала «духовное очищение» в дешёвых санаториях. Делия росла в тесной квартире, где пахло сыростью, рисовала цветы и собак в тетрадках, мечтала сбежать с соседской собакой Райдером в Калифорнию. Её жизнь рухнула в 1989-м, когда её подругу Джозефину Тьюсон обвинили в «развращении» из-за ранних месячных Делии — нелепость, за которую Джозефина получила 18 лет. В 1991-м отец Делии потерял ногу в аварии, мать застрелилась на её глазах, а сама Делия умерла в марте того же года от «атипичной саркомы матки» после операции в больнице Bellevue. Её история, как и истории Элизы, Александра, Лоры, Айзека, была пропитана болью и нелепыми смертями вокруг — грузовики, краны, самоубийства, змеи. Эрл Найт, коп, который копал её дело, писал о ней так, будто она была его дочерью. Он сложил акроним D.E.L.I.A. из их имён, но «D» до сих пор как заноза в мозгу — Делия? Дьявол? Пустышка?

Я отложил папку, чувствуя, как внутри всё кипит. Тони смотрел на меня, его жвачка замерла во рту.

— Дима, ты чего? Лицо, как будто призрака увидел, — сказал он, запинаясь на своём русском.

— Это не призрак, Тони, — ответил я, стиснув зубы. — Это могила. И мы в ней роемся, как черви.

Он нахмурился, но промолчал. Я встал, поправил плащ и сказал:

— Хватит. Пора ставить капкан этой гадине. Зови всех в зал, Тони. Элизабет, Линду, Ричарда, Кэролайн — всех. Я хочу говорить.

Тони заморгал, как будто я попросил его запустить ракету на Марс.

— Дима, так не делается. Надо официально запрос подать, Элизабет оформит вызов. Это ж Америка, тут всё по бумажкам.

Я чуть не заорал. Бумажки? Когда дети умирают, а мы смешиваем их клетки с крысиными? Но я сдержался, только кивнул.

— Хорошо, оформляйте свои бумажки. Я буду ждать.

Я сел обратно, чувствуя, как кровь стучит в висках. В голове уже крутился план. Моя идея про низкочастотные электромагнитные поля была готова, как патрон в обойме. Я знал, что это тупик — в ЛЭТИ мы с Зайцевым проверяли ЭМП до посинения, и ничего, кроме сгоревших катушек, не нашли. Но американцы этого не знают. Их журналы в восьмидесятых писали про микроволновки и «русских учёных», как про шаманов, а серьёзные исследования до них не дошли. Я подам им эту гипотезу, как конфетку: «Атипичные опухоли, паралич, всё это — от старых трансформаторов, радаров, линий электропередач». Элизабет, с её ястребиными глазами, может, и фыркнет, но Марк заглотит — он любит «прорывы». Линда побежит к своим спектрофотометрам, Ричард назовёт меня шарлатаном, а Кэролайн пересчитает бюджет. Они кинутся проверять, потратят месяцы, а в итоге — пустота. И, может, тогда они закроют этот проклятый проект D.E.L.I.A., потому что копаться в могилах ради грантов — это не наука, а надругательство.

Я сидел в кабинете Тони, уставившись в окно. Бруклин гудел за стеклом — машины, сирены, чья-то ругань на испанском. Кровь стучала в висках, как метроном, а в голове крутился план: подсунуть им ЭМП, завести в тупик, выиграть время. Я ждал вызова в зал, как солдат перед атакой, когда дверь скрипнула, и вошла аспирантка — Линда, с её вечно растрёпанными волосами и ноутбуком под мышкой. Она посмотрела на меня, как на экспонат в музее, и сказала:

— Мистер Сухов, вызов оформили, но зал занят. Элизабет сказала, что обсуждение завтра, в десять утра.

— Завтра?! — я чуть не сорвался на крик. — Линда, ты серьёзно? Мы тут роемся в могилах, а вы мне про «завтра»?

Она пожала плечами, будто я спросил, где её ручка.

— Это Америка, Дима. Всё по расписанию. Ничего не поделаешь.

Я стиснул зубы, чувствуя, как внутри всё кипит. Хотелось схватить эту папку с отчётами и швырнуть её в стену, но я только кивнул, пробормотав что-то вроде «ладно, до завтра». Линда ушла, а я остался сидеть, глядя на пятна кофе на столе. Америка. Бумажки. Расписания. А где-то там, в прошлом, Делия Йорк рисовала своих собак, Элиза Джонсон пела в церковном хоре, Александр Мартин мечтал стать пилотом, Айзек и Лора просто хотели жить. И все они — просто строчки в отчётах, клетки в пробирках. Я не мог ждать.

Я встал, поправил плащ и пошёл искать Марка. Нашёл его в соседней комнате, уткнувшегося в компьютер. Он что-то печатал, его пальцы летали по клавиатуре, а экран светился графиками — какие-то кривые, данные, столбики. Типичный Марк: вечно копается в цифрах, будто они могут объяснить, почему мир такой паршивый.

— Марк, — сказал я, хлопнув по столу. — Хватит тыкать в свой калькулятор. Пошли, мне надо выпить.

Он поднял глаза, ухмыльнулся своей американской улыбкой.

— Дима, ты опять в своём плаще, как Шерлок. Что, мир спасаешь?

— Мир подождёт, — отрезал я. — Пошли в бар. Мне надо поговорить.

Он вздохнул, сохранил файл и встал. Мы вышли из института и через десять минут сидели в «O’Malley’s» — шумном баре на углу, где пахло пивом и жареной картошкой. Я заказал виски, Марк — свой дурацкий Budweiser. Бармен, лысый мужик с татуировкой якоря, поставил стаканы и ушёл вытирать стойку. Я сделал глоток, чувствуя, как виски обжигает горло, и начал:

— Марк, этот проект — дерьмо. Ты понимаешь? Мы копаемся в костях детей. Делия, Лора, Айзек, Элиза, Александр — они не просто имена. Это были люди. А мы? Мы режем их клетки, смешиваем с крысиными, ради чего? Грантов? Славы? Это не наука, это могильный бизнес.

Марк смотрел на меня, вертя бутылку в руках. Его лицо было спокойным, как будто я говорил о погоде.

— Дима, ты драматизируешь, — сказал он наконец. — Да, это тяжело. Но мы ищем ответы. Эти смерти, эти болезни — они не случайны. Мы можем найти причину, понять, как это работает. Это ключ к будущему.

Я фыркнул, чуть не поперхнувшись виски.

— К будущему? Ты серьёзно? К лекарству от всех болезней? К таблетке от смерти? Не смеши меня, Марк.

Он покачал головой, его глаза блестели, как у проповедника.

— Не к лекарству, Дима. К эволюции. Представь: мы поймём, как эти мутации работают, как они влияют на клетки. Мы сможем сделать людей лучше. Сильнее. Умнее. Сверхлюдей. Это не про гранты, это про следующий шаг.

Я смотрел на него, чувствуя, как внутри всё закипает, а потом просто рассмеялся. Громко, так, что бармен обернулся, а пара парней за соседним столом покосились на нас. Сверхлюди? Это его будущее? Я отхлебнул ещё виски, чувствуя, как оно согревает, но не успокаивает.

— Сверхлюди, Марк? — сказал я, вытирая губы. — Ты начитался комиксов? Капитан Америка, да? А я тебе про детей, которые умерли. Про родителей, которых раздавило грузовиками. Про Эрла Найта, который копал это дело и умер с синяками на шее. А ты мне про сверхлюдей.

Марк пожал плечами, его улыбка не исчезла.

— Я верю в это, Дима. Может, ты прав, и это грязная работа. Но если мы не сделаем этот шаг, кто сделает? Ты хочешь остановиться? Хорошо. Но тогда всё это — Делия, Лора, Айзек — было зря.

Я смотрел на Марка, на его дурацкую бутылку Budweiser, на его уверенное лицо, и понял, что спорить бесполезно. Он не видит могил, он видит графики. Не видит боли, видит «будущее». Я допил виски, бросил пару долларов на стойку и сказал:

— Ищи своих сверхлюдей, Марк. А я хочу, чтобы Лора, Айзек, Делия, Элиза, Александр спали спокойно, а не крутились в ваших пробирках.

Он кивнул, будто мы договорились, и я вышел. Бруклин дышал сыростью, сирена выла вдали. Я поправил плащ, чувствуя, как внутри загорается решимость. Они почуяли, что я раскусил их игру — Элизабет с её грантами, Кэролайн с её смехом, Марк с его мечтами. Мой план с ЭМП — это капкан, который уведёт их в тупик. Они побегут проверять, потратят месяцы и найдут пустоту. Может, тогда D.E.L.I.A. закроют.

Я дошёл до станции Флатбуш-авеню, спустился в метро. Вагон линии Q был забит: парень в наушниках, девчонка с журналом, мужик в робе спал. Запах пота и железа бил в нос. Я смотрел в чёрное окно, думая о завтра. Нужно говорить уверенно, как майор Иванов, чтобы Элизабет и Кэролайн заглотили мою наживку. Мой английский, выученный с утёнком, уже не так плох, но для боя нужен напор.

В мотеле, в номере 12, пахло сыростью, кровать скрипела. Я сбросил плащ на стул, включил телевизор — Sony Trinitron показывал рекламу Nokia, но я выключил звук. Вместо кассеты с утёнком я взял блокнот, который нашёл в тумбочке, и начал писать фразы для завтра: «Doctor Crowe, I have a hypothesis. Low-frequency fields cause these tumors. Check transformers, radars.» Проговаривал их вслух, шёпотом, стоя у окна, где мигающий неон мотеля бил в глаза. «This project is wrong. We’re digging in graves.» Я повторял, пока слова не стали как выстрел — чёткими, твёрдыми. Потом записал новые: «evidence», «research», «physics». Зубрил, расхаживая по комнате, пока голос не окреп, как будто я не Сухов, а адвокат на суде.

К полуночи я вымотался, но был готов. Они увидят русского в плаще, но услышат инженера, который знает, что говорит. Мой капкан с ЭМП — это не просто ложь, это способ остановить кощунство. Они побегут за полями, а я выиграю время, чтобы спасти память Лоры, Айзека, Делии, Элизы, Александра. Я лёг на кровать, она заскрипела, как моя совесть в первые дни. За окном гудел Бруклин, но я закрыл глаза, чувствуя покой. Завтра я выйду в зал и брошу им свою наживку. А пока — спать. Я сделал, что мог, и мне не стыдно.

Я спал крепко, как после трёх бутылок «Балтики» в Питере, без снов, без кошмаров про Лору, Айзека или папки Эрла Найта. Утро началось с тишины — ни стука в дверь, ни Марка с его вечной ухмылкой и «Morning, Dmitry!». Странно, он всегда тащил меня в институт, как щенка на поводке, а сегодня — тишина. Я глянул на часы: семь утра. За окном Бруклин уже гудел — машины, клаксоны, чья-то ругань на испанском. Неоновая вывеска мотеля всё так же мигала, теряя свою «M». Я встал, чувствуя, как кровать скрипит, будто жалуется на мою тяжесть, и пошёл умываться. В ванной треснувшее зеркало отразило моё лицо — щетина, круги под глазами, но глаза ясные, как перед боем. Холодная вода взбодрила, как пощёчина, и я подумал: «Ну, Сухов, сегодня ты их сделаешь. Без Марка, сам, как большой».

Натянул свой хэллоуинский плащ — чёрт с ним, пусть ржут, это мой доспех, — и спустился в холл. Горничная, как всегда, протирала стойку, не глядя на меня. Пахло кофе из автомата, но я решил не тратить время. Вышел на улицу, где солнце уже пекло, как в Сочи, а асфальт дымился. Напротив мотеля была забегаловка, где продавали бургеры за доллар. Я сунул пару монет парню в кепке, который орал «Fresh burgers, get ‘em hot!», и взял что-то с надписью «Cheeseburger». Булка мягкая, сыр тянется, как резина, но я жевал на ходу, шагая к метро на Кингс-Хайвей. На вкус — всё та же американская дрянь, но лучше, чем вчерашняя лапша с перцем. Я глотал, вытирая кетчуп с подбородка, и думал: «Похер, Сухов, ешь и иди. Сегодня твой день».

В метро было тесно, как в питерской маршрутке. Купил жетон, втиснулся в вагон линии Q, ухватился за поручень. Вагон гудел, колёса стучали, пахло потом и дешёвым парфюмом. Напротив сидела девчонка с журналом, парень в наушниках качал головой, мужик в робе спал, как вчера. Я смотрел в мутное окно, где мелькали чёрные стены туннеля, и в голове крутил свою речь. Вчера я зубрил английский с утёнком, но теперь надо было сделать так, чтобы американцы заглотили мою наживку про ЭМП, даже если они в физике как я в балете. Я повторял про себя, подбирая слова попроще, чтобы звучало солидно, но не как лекция Зайцева в ЛЭТИ:

«Doctor Crowe, team, I have a hypothesis. The tumors in these kids — Lora, Isaac, Delia, others — they’re not random. I think low-frequency electromagnetic fields are involved...»

Я проговаривал это, шевеля губами, пока поезд лязгал. Думал, как сделать понятнее для американцев, которые про ЭМП знают только из баек про микроволновки. Добавил пару фраз: «It’s like radiation, but invisible. Old equipment leaks it, and cells react.» Простые слова, чтобы даже Кэролайн, которая только бюджет считает, кивнула. Элизабет, с её ястребиным взглядом, будет копать, но я вспомнил наши опыты с Игорем в ЛЭТИ: ЭМП влияли на мембраны клеток, но не так, чтобы давать атипичные опухоли. Это болото, в которое они провалятся, но звучит как прорыв. Марк, с его верой в «сверхлюдей», точно заглотит. Линда побежит к спектрофотометру, Ричард назовёт меня шарлатаном, но плевать. Главное — увести их от этих могил.

Я доработал речь, добавив конкретику: «We can start with Houston. Lora lived near a shipyard, old transformers there. I saw reports — high electromagnetic noise in the area. Let’s measure it.» Это ложь, я не видел таких отчётов, но американцы поверят — они любят цифры. Поезд дёрнулся, остановившись на Флатбуш-авеню. Я вышел, чувствуя, как сердце колотится, но не от страха, а от азарта. Речь сидела в голове, как патрон в обойме. Я шёл к институту, поправляя плащ, вдыхая запах асфальта и кофе из ларьков. Здание из красного кирпича с зеркальными окнами стояло, как крепость, но я был готов. Сегодня я не просто Сухов, я — инженер из ЛЭТИ, который поставит им капкан. Они думают, что я чужак, но я заставлю их слушать.

Я вышел из метро на Флатбуш-авеню, и Бруклин обдал жаром, как раскалённая сковородка, с запахом кофе из тележек и асфальта. Институт стоял в двух кварталах — красный кирпич, зеркальные окна, будто крепость, готовая меня раздавить. Я поправил плащ, хотя пот лил градом, и пошёл, повторяя в голове речь: «Доктор Кроу, команда, у меня есть гипотеза. Опухоли у детей — не случайность. Низкочастотные электромагнитные поля...» Слова сидели крепко, как припаянная плата, но я знал: в зале будет бой. Элизабет с её ястребиным взглядом, Ричард, готовый обозвать меня шарлатаном, Кэролайн, считающая каждый цент. Я должен быть как танк — без страха, без запинок, как майор Иванов в Афгане.

У входа в институт толкались студенты — кто-то курил, кто-то листал конспекты. Я заметил девчонку в очках, с охапкой бумаг, и подошёл.

— Слушай, где тут конференц-зал? — спросил я, стараясь не звучать как потерянный турист.

Она глянула на мой плащ, ухмыльнулась, но ответила:

— Второй этаж, направо, комната 204. Там табличка.

— Спасибо, — буркнул я и двинул к лестнице, чувствуя, как её взгляд буравит мой хэллоуинский наряд. Плевать, Сухов, ты не на подиум.

Я поднялся на второй этаж, нашёл зал — тяжёлая деревянная дверь с табличкой «Conference Room 204». Сквозь стекло виднелись тени, голоса гудели, как рой. Я вдохнул поглубже, поправил шляпу и толкнул дверь. Зал был тесный: длинный стол, заваленный бумагами, графиками и кофейными стаканами. На стене проектор показывал слайд с клетками, похожими на инопланетные пейзажи. Элизабет сидела во главе, в строгом костюме, волосы в пучке, глаза как ножи. Кэролайн листала папку, хмурая, как питерская осень. Линда копалась в ноутбуке, Ричард что-то чертил, а Марк, увидев меня, кивнул с лёгкой улыбкой. Ещё пара студентов и мужик в галстуке, похожий на агента ФБР, молчали, как мебель.

— Ну, Дмитрий, — начала Элизабет, едва я вошёл, — надеюсь, у нашего русского гостя из какого-то там Питера есть что предложить? Или опять только сказки про Бабу Ягу?

Ричард хмыкнул, не отрываясь от блокнота, а Кэролайн добавила с ядовитой улыбкой:

— Да, Сухов, что там у вас в России? Водка и байки? Удиви нас, если можешь.

Я стиснул зубы, но не дал им вывести себя. Снял шляпу, бросил на стул и сказал:

— Сказки? Может быть. Но я хочу услышать, что у вас. Делия, Лора, Айзек, Элиза, Александр — что их связывает, кроме акронима? Давайте, коллеги, выкладывайте.

Элизабет прищурилась, но кивнула, как будто ждала, что я сдамся. Линда заговорила первой, теребя ручку:

— Мы проверили ткани. У всех — атипичные опухоли. Саркомы, глиомы, карциномы, но маркеры странные, не как у обычного рака. Я смотрела генетические данные, но без секвенирования не понять, мутация это или что-то ещё.

— И что ты думаешь, Линда? — спросил я, держа голос ровным.

— Может, токсины? — неуверенно сказала она. — Или радиация? Но у нас нет данных по их районам. Это дорого проверять.

Ричард фыркнул, отложив ручку:

— Токсины, радиация — это всё пустое. Я смотрел ЭЭГ и МРТ. Ничего, кроме самих опухолей. Дмитрий, ты же не собираешься нам тут про леших рассказывать, правда?

Я улыбнулся, хотя внутри кипело:

— Не лешие, Ричард. Но ты скажи, что у тебя есть, кроме насмешек?

Он закатил глаза и промолчал. Марк поднял руку:

— Я читал отчёты Эрла. Все дети — из бедных районов, иммигранты, опекуны погибли странно. Может, это не биология, а... что-то социальное? Как будто их выбрали.

— Выбрали? — перебила Кэролайн, хлопнув папкой. — Марк, ты начитался триллеров. У нас только медицинские карты и ноль улик. Плюс бюджет, который тает, пока вы тут мечтаете.

Элизабет постучала ручкой по столу, требуя тишины.

— Дмитрий, твоя очередь. Давай, что у тебя, кроме русских баек?

Я встал, чувствуя, как взгляды впиваются в меня, как иглы. Сердце колотилось, но я знал: сейчас мой ход. Я говорил медленно, чётко, как отрепетировал в метро:

— Доктор Кроу, команда, у меня есть гипотеза. Опухоли у этих детей — не случайность. Я думаю, это низкочастотные электромагнитные поля. Старые трансформаторы, линии электропередач, радары — они везде, где жили эти дети. Хьюстон, Майами, Бронкс — порты, склады, старые сети. В России мы в восьмидесятых изучали ЭМП. Они могут влиять на клетки, менять их рост. Это как невидимая радиация. Лора жила у верфи в Хьюстоне, там старые трансформаторы. Я видел отчёты — высокий электромагнитный шум. Надо измерить поля, проверить клетки. Если я прав, мы найдём причину. Если нет, исключим это. Но игнорировать нельзя.

Я замолчал, ожидая. Зал затих, как перед грозой. Ричард уставился на меня, как на идиота, и расхохотался:

— Электромагнитные поля? Серьёзно? Это что, твой советский бред? Ты хоть понимаешь, как это звучит?

Линда нахмурилась, листая свои записи, и пробормотала:

— ЭМП? Я... не знаю, мы не проверяли такое. Это реально может быть?

Кэролайн покачала головой:

— Это дорого, Дмитрий. Измерять поля по всей стране? У нас нет таких денег.

Я шагнул вперёд, чувствуя, как кровь стучит в висках:

— Дорого? А копаться в могилах детей — дешёво? Это не наука, это кощунство. Мы должны проверить всё, или вы просто тратите время ради грантов.

— Ты, русский, не учи нас! — вспыхнул Ричард. — У тебя есть доказательства? Хоть одна статья? Или это всё твои питерские фантазии?

— Доказательства? — рявкнул я. — Исследования ЛЭТИ, восемьдесят восьмой год. ЭМП влияли на мембраны клеток. Хочешь, пришлю тебе? Или тебе проще ржать, чем думать?

— Хватит! — оборвала Элизабет, вставая. — Дмитрий, твоя идея звучит... дико, но... — Она посмотрела на меня, как будто впервые увидев. — Почему бы и нет? Если это тупик, мы докажем. Если нет, найдём что-то.

Она повернулась к Линде:

— Составь план. Возьмём ткани, смоделируем поля на ЭЭГ. Начнём с Хьюстона — Лора Смит, верфь. Дмитрий, поможешь с оборудованием.

Линда кивнула, стуча по клавиатуре. Ричард пробурчал что-то про «русский балаган», но я не слушал. Внутри я орал от радости, как пацан, забивший в пустые ворота.

Ну и хохма! Они в итоге занялись моим «гениальным» планом про ЭМП, как миленькие. Элизабет, с её ястребиным взглядом, Линда, таскающая ноутбук, будто он её младенец, даже Ричард, который фыркал, как кот на дождь, — все побежали измерять поля, как я и задумал. Хьюстон, верфь, старые трансформаторы — они таскали туда свои ЭЭГ, возились с проводами, тыкали датчиками в воздух, будто ловили привидений. Я помогал настраивать оборудование, хотя знал: это всё пустышка. В ЛЭТИ мы в восемьдесят восьмом уже гоняли такие опыты, и ЭМП, конечно, шевелили мембраны клеток, но до атипичных сарком им было, как мне до Бродвея. Мой капкан сработал: они увязли в болоте, тратили недели, а я сидел и потирал руки, как кот, укравший сметану.

К середине июля всё ожидаемо накрылось медным тазом. Ноль реакции, как я и рассчитывал. Линда вернулась с кучей графиков, где линии были ровные, как питерский асфальт, и пробормотала что-то про «шум в пределах нормы». Ричард, конечно, не преминул ткнуть меня носом: «Ну что, русский гений, где твои поля? Может, леший их украл?» Я только ухмылялся — плевать, Сухов, ты их сделал. Элизабет собрала всех в зале, постучала ручкой по столу и выдала: «Гипотеза не подтвердилась. Двигаемся дальше или сворачиваемся». Кэролайн, ясное дело, сразу за своё: «Сворачиваемся, бюджет не резиновый». Марк молчал, но смотрел на меня так, будто знал, что я их всех обвёл вокруг пальца. Проект D.E.L.I.A. начал трещать по швам — они потратили время, деньги, а нашли только пустоту. Моя миссия удалась: я увёл их от могил Лоры, Айзека, Делии, Элизы, Александра. Пусть спят спокойно.

Потом пришло время расчёта. Элизабет вызвала меня в свой кабинет — всё тот же стол, заваленный бумагами, и запах кофе из автомата. Она протянула мне конверт с чеком на тысячу баксов — плата за месяц работы, как договаривались. Я посмотрел на эти бумажки, на её холодные глаза, и подумал: «Не хочу я ваших денег. Это всё ради грантов, а не ради правды». Вспомнил бабушкину поговорку: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». Друзей у меня тут не было, но Марк, с его дурацкой ухмылкой и Budweiser’ом, был ближе всех к этому. Я сунул конверт в карман плаща и пошёл искать его.

Нашёл Марка в курилке у института — он пыхтел сигаретой и листал какой-то журнал с Бритни Спирс на обложке. Я хлопнул его по плечу и сказал:

— Это всё для тебя, Марк.

И сунул ему конверт. Он вытаращил глаза, как будто я ему ключи от «Жигулей» подарил:

— Ты чего, Дима? Это ж твои деньги! Зачем?

— Бери, — говорю. — Ты мне помог, мотель нашёл, кассету с утёнком подогнал. Считай, долг возвращаю.

Он покачал головой, но конверт взял. Я повернулся и пошёл к метро, чувствуя, как Бруклин гудит вокруг — такси сигналят, торговец хот-догами орёт «Two for a dollar!». Внутри было легко, как после хорошей пьянки, когда душа на месте. Я знал, что сделал всё правильно.

Через пару дней Марк поймал меня у мотеля. Оказалось, он на эти деньги купил мне билет на самолёт до Питера, с пересадкой в Москве. Протянул мне билет, ухмыляясь:

— Не пропей, Сухов. И приезжай ещё, если решишь, что мы не такие уж идиоты.

Я взял билет, кивнул и подумал: «Может, ты и не идиот, Марк, но ваш D.E.L.I.A. — это не наука, а надругательство». Вечером я собрал свой хэллоуинский плащ, кассету с утёнком и пару шмоток в чемодан. Бруклин гудел за окном, неоновая вывеска мотеля всё так же теряла свою «M». Я лёг на скрипучую кровать, глядя на пятно на потолке, похожее на карту России, и подумал: «Домой, Сухов. Ты сделал, что мог». Завтра самолёт, Питер, Нева, бабушкин борщ. А D.E.L.I.A. пусть остаётся здесь, в этом шумном Бруклине, где я оставил свой маленький капкан.

Что могу сказать? Я вернулся в Россию, как герой, который не то чтобы победил дракона, а скорее отвёл его в сторону, чтобы не жрал деревню. Самолёт из Нью-Йорка приземлился в Москве 21-го, и я, с чемоданом и хэллоуинским плащом, чувствовал себя, как герой, который не то чтобы победил, а просто ушёл по-английски. Шереметьево воняло бензином и кофе из автоматов, толпа гудела, как рынок на Сенной. Пересадка на Питер была муторной — три часа в зале ожидания, где кресла жёсткие, а по громкой связи орали про задержки. Я пил чай из пластикового стакана, который пах пластмассой, и думал: «Ну, Сухов, ты дома. Что дальше?» В Пулково приземлились вечером, город встретил сыростью и запахом мокрого асфальта. Таксисты у выхода вопили: «Куда едем, брат?» Я махнул рукой — в ЛЭТИ, надо отчитаться перед Ковалёвым и Игорем, а то как без них?

В ЛЭТИ я ввалился утром 22-го, потный, с чемоданом, будто солдат с дембеля. Здание не изменилось: облупленные стены, запах краски, доска объявлений с листками времён Горбачёва. Уборщица тётя Люба, как всегда, бурчала: «Сухов, не таскай грязь, полы мыла!» Я только хмыкнул — Питер, ты всё тот же. Хотел сразу к Ковалёву в 405-й, но его там не оказалось. Секретарша, тётка с причёской, как у Пугачёвой, отправила меня в деканат: «Иди, Сухов, Ковалёв с ректором там, в 512-м». Побежал туда, но в деканате — пусто, только запах кофе и старых папок. Какой-то студент в свитере сказал: «Ковалёв в библиотеке, с Игорем трындел». Потащился в библиотеку — ноги гудят, плащ цепляется за углы, чемодан в руке оттягивает плечо. В библиотеке, среди стеллажей с пыльными «Техниками — молодёжи», нашёл Игоря. Он, в своей джинсовке, лыбился, как кот, увидевший сметану.

— Димон! — заорал он, чуть не уронив журнал. — Вернулся, шпион заморский! Ну, как там пиндосы?

— Да нормально, — говорю, ставя чемодан. — Где Ковалёв? Мне отчитаться надо.

— В 312-й аудитории, с ректором тусуется, — Игорь подмигнул. — Пошли, герой, я с тобой.

Мы потопали в 312-ю, где я когда-то шпаргалки клеил. Дверь скрипнула, и вот они: Ковалёв, с бородой, как у Достоевского, в своём свитере, и Пётр Сергеевич, ректор, лысый, в костюме, как из ЦК. Я ввалился, потный, в плаще, будто Дракула на собрание профсоюза.

— Сухов, ну ты даёшь! — Ковалёв встал, хлопнул меня по плечу. — Рассказывай, как там в Штатах? Не спился с их пивом?

Я ухмыльнулся, бросил чемодан у доски:

— Не спился, Виктор Павлович. Побывал в их институте, подкинул им идею про электромагнитные поля. Они, как щенки, за ней побежали, месяц меряли трансформаторы в Хьюстоне. А в итоге — ничего, как я и думал. Их D.E.L.I.A. — пустышка, ради грантов копались. Я им время потянул, чтобы детей в покое оставили.

Пётр Сергеевич прищурился, но улыбнулся:

— Ну, Сухов, ты и хитрец. ЛЭТИ не зря тебя отправило. Что, прям всех обвёл?

— Ага, — говорю, — Ричард, ихний скептик, орал, что я шарлатан, но Элизабет, начальница, мой план одобрила. Теперь они в тупике, а я тут, с чистой совестью.

Игорь заржал, чуть стул не опрокинул:

— Димон, ты там небось в своём плаще, как Бэтмен, всех запугал! Расскажи, как пиндосы на тебя пялились?

— Ржали, — честно признался я. — Называли русским алкашом, но я их уел. Они теперь в болоте сидят, а я дома, к бабушкиному борщу.

Ковалёв кивнул, будто гордился:

— Молодец, Дима. Не дал нашим паяльникам пылиться. Что дальше? В мастерскую свою, телевизоры чинить?

Я пожал плечами. Мастерская? Может, и вернусь, но после Нью-Йорка, после этого цирка, я чувствовал себя, как будто снова студент, который схемы до утра паял. Вслух сказал:

— Поглядим, Виктор Павлович. Может, ещё куда позовут. А пока — домой, отоспаться.

Игорь подскочил:

— Отоспаться? Нет уж, Димон, пошли в кафешку, обмоем твой триумф! За счёт ЛЭТИ, не трынди!

Мы вчетвером — я, Игорь, Ковалёв и Пётр Сергеевич — двинули в забегаловку «Невская», что у набережной. Внутри пахло жареной картошкой, пивом и мокрыми тряпками, которыми полы драили. По телевизору «Рубин» крутили клип «Руки Вверх» — «Крошка моя», и я прям ностальгией накрылся. Официантка, тётка с бигудями, швырнула нам меню, где половины блюд не было. Заказали «Балтику», котлеты с пюре и солёные огурцы. Игорь поднял кружку:

— За Сухова! За диверсию в тылу врага!

Ковалёв и Пётр Сергеевич подхватили, чокнулись, пена плеснула на стол. Я глотнул, горькое пиво ударило в горло, и я подумал: «Ну, Сухов, ты всё-таки не пропащий». Сидели часа полтора, травили байки. Игорь вспомнил, как мы в ЛЭТИ самогонку в общаге гнали, а Ковалёв рассказал, как я на лабе по радиотехнике чуть осциллограф не спалил. Пётр Сергеевич, обычно суровый, расслабился и поведал, как в 70-х в ГДР на симпозиуме с немцами водку пил, пока те про Маркса спорили. Я смеялся, глядя на Неву за окном, где баржи лениво ползли под серым небом. Питер, родной, обнимал меня своей сыростью, а я думал: «Я сделал это. Ради тех детей, ради совести. А деньги? Плевать, отдал Марку, пусть он там в своём Бруклине Budweiser пьёт».

После кафешки с Ковалёвым, Игорем и Пётром Сергеевичем, я шёл по Васильевскому, когда город уже затих. У ларька на углу тётка с фиолетовыми волосами всё ещё торговала «Явой» и пирожками, хотя было за полночь. Пахло мокрым асфальтом и дымом от сигареты, которую курил какой-то мужик у мусорки. Питер, родной, обнимал меня своей сыростью, и я чувствовал, как будто сбросил с плеч тот шумный Бруклин с его небоскрёбами и жёлтыми такси.

В хрущёвке было темно, только свет из кухни пробивался через щель под дверью. Пахло борщом, который Анна Ивановна, небось, варила весь день, и сыростью — вечной спутницей питерских стен. Я тихо открыл дверь, чтобы не разбудить бабушку, но она, как всегда, не спала — сидела на кухне, в своём халате в горошек, с чашкой чая и старым радиоприёмником, который хрипел «Маяк». Увидев меня, она всплеснула руками:

— Дима, неужели это ты?

Я только улыбнулся, бросил чемодан у порога и обнял её. Она ворчала, как обычно, но в глазах было тепло, как в те времена, когда я пацаном прибегал с улицы, а она пекла пирожки с капустой.

— Да, бабуля, я дома. Всё нормально, — сказал я, чувствуя, как горло сжимает. — Борщ оставила?

— Оставила, оставила, — буркнула она, пододвигая мне тарелку. — Ешь, а то худой что-то слишком!

Я сел за стол, налил борщ, пахнущий укропом и детством, и ел, слушая, как она причитает про цены на картошку и соседку тётю Зину, которая опять компот разлила на лестнице. А я думал: вот оно, моё место. Нью-Йорк, Бруклин, D.E.L.I.A. — всё это было, как сон, где я, Сухов, в своём хэллоуинском плаще, обманул целый институт, чтобы защитить память Лоры, Айзека, Делии, Элизы, Александра. Я увёл их всех в болото с моими ЭМП, и они, как миленькие, потратили месяц на пустышку. А я? Я вернулся домой, с чистой совестью и пустыми карманами, потому что деньги отдал Марку. Как говорится, не имей сто рублей, а имей сто друзей. Марк, с его ухмылкой и Budweiser’ом, теперь, небось, пьёт за моё здоровье в каком-нибудь бруклинском баре.

После борща я лёг на свой продавленный диван, который скрипел, как старый корабль. Потолок смотрел на меня трещиной, похожей на карту России — от Питера до Камчатки, будто напоминая, что я всё ещё здесь, в своей стране, в своём мире. За окном гудела ночь — где-то орали коты, где-то гремела маршрутка, а Нева текла, как время, унося всё, что было. Я лежал и думал: «Сухов, ты сделал, что мог. Ты не дал им тревожить тех детей. А что дальше? Может, в мастерскую, паять телевизоры. Может, ещё куда позовут. Но сейчас — спи, герой». Я закрыл глаза, чувствуя, как Питер дышит за окном, и впервые за долгое время заснул без снов про Афган, без кошмаров, просто с мыслью: я дома.