Серафим обреченный (гет)

— Мама, что такое Смерть?

— Смерть? Это конец жизни… когда человек умирает, его душа отделяется от тела, и взлетает в небо, к ангелам…

— Ангелы красивые? А они похожи на меня?

— Они небесные создания, их окутывает сияние…так их описывают люди. Ты тоже красив, но помни – твое сияние иного происхождения.

— Даже если человек вел себя очень плохо, ошибался...он все равно отправится…туда? И ангелы придут к нему?

— Зачем тебе знать это? Разве ты собираешься вести себя плохо?

— Я думаю, у меня не будет выбора…но я очень хочу к ангелам.

* * *

…Жуткий холод. Влага собиралась в тусклые лужицы на полу.

Чердак.

Темная фигура в углу, прижимающая к груди какой-то сверток.

Это был мужчина, возможно, совсем еще молодой, но лицо его было обезображено шрамами, а омертвевшие глаза навевали лишь мысли о мучительной смерти и тоске. Глаза мертвеца.

Сколько ему было лет? 40? 30? 20?

Выпуклые, как горные хребты на равнине, шрамы испещряли его лицо, руки, спину. Он был обнажен по пояс, и промывал каким-то раствором свежий ожог на правом боку.

На его лице не было никаких эмоций – он словно бы не чувствовал боли и жжения после соприкосновения раствора с живой раной, он словно бы не думал, не представлял – мысли его шли ко дну в темных зрачках, фанатично горевших… безумием ли?

Он не был тем безумцем, которого мы могли бы увидеть в палате для душевнобольных, с взглядом маслянистых глаз-пуговок и стекающей по подбородку слюной. Скорее его безумие было чем-то индивидуальным, личным качеством, дверью в мир личностей сложных, похожих больше на книги, чье содержимое состоит из полустершихся букв. Если представить себе, что жизнь – это кассета, то на его кассете пленка была испорчена, однако все же давала возможность просмотреть «картинку» — пускай и искаженную.

Закончив, он, не одеваясь, подошел к огромному зеркалу, не висевшему, а просто прислоненному к стене. При виде своего изуродованного лица на мгновение в нем проглянуло что-то очень похожее на муку, или даже обиду.

Напротив зеркала, на тумбе, стоял металлический стаканчик.

Две зубные щетки. Две расчески с редкими зубчиками. Два тюбика с каким-то кремом. Причем, не смотря на то, что все предметы были парными, один из них обязательно был получше другого, поновее. У одной из расчесок все зубчики, кроме последних двух, были целыми, вторая же представляла собой жалкое зрелище.

Чем-то это напоминало систему, когда в неблагополучной семье, где два ребенка, лучшее отдается любимчику.

Странный житель Чердака не долго стоял перед зеркалом. Словно вспомнив о чем-то важном, он подошел к старому, покосившемуся от недостатка ножек, комоду, и выдвинул нижний ящик. Там, из-под вороха старого, пропахшего пылью тряпья, он достал какую-то шкатулку, довольно больших размеров. Бережно стряхнул с нее пыль, и, присев на свою импровизированную постель, открыл ее.

Ворох бумажек, маленькие скляночки, клок чьих-то волос, какие-то предметы, замотанные в тряпочки…

И палочка.

Волшебная палочка.

* * *

Маленький мальчик, с россыпью белоснежных волос, и с ужасным кровоподтеком на правой щеке, сидел на полу, около матери, расположившейся в кресле, прикрытом старым, в заплатках, пледе.

Она гладила мальчика по волосам, нежно перебирая светлые кудряшки, которые с возрастом, наверное, уже не будут такими шелковистыми и вьющимися.

Когда она не пила, она была хорошей матерью.

Но она пила. Отдельно от отца, хотя он, разумеется, знал о ее пристрастии – но не останавливал и, более того, не наказывал.

А наказывал он обычно за все.

Может, причиной тому было то, что если мать хотела пить, именно сейчас, в этот момент, то она находила выпивку, были у них в семье деньги или нет, а поскольку допить все она не могла, отец всегда забирал остальное.

Но когда не пила – она была хорошей.

А так мальчик искренне считал, что его родители не совсем люди. А как же иначе?.. Стоит им выпить, и они менялись. Жуткие красные глаза, ужасный запах дешевой выпивки, бессвязные слова, неизвестно откуда бравшиеся силы – оба родителя могли ударить так сильно, что подняться потом было возможно только по истечению часа.

«Люди» для него навсегда остались картинками, которые он случайно увидел в книге, давным-давно найденной на улице. Там «люди» были красиво одеты, на их лицах присутствовало спокойное уверенное выражение, бархатные, белоснежные руки были сложены на груди. И девушки там были необыкновенные – он, конечно, еще был мал, чтобы оценить их красоту, как мужчина, но ему понравились их яркие пышные платья, красивые волосы и неестественно белая – как и у него самого – кожа. Может, он тоже «люди»? Он был не готов ответить. А цвет его кожи и волос не раз становился предметом ссор – у матери его некогда был персиковый цвет лица и темно-зеленые глаза, отец был смугл, черен. И как в такой семье мог родиться ребенок с болезненно белой кожей и белыми как снег волосами?.. Конечно, это могло прийти от более ранних предков, но убедить упрямого и злого отца в этом было невозможно, и он часто унижал своего сына, называя его «подкидышем» и другими обидными словами.

Оборотни, монстры. «Люди». Ангелы. Только так и никак иначе.

Смешно, но люди путают чудовищ с «существами», называя чудовищами их. Мальчика это забавляло.

Мальчик не боялся «чудовищ», которые сидят в темноте, таятся под кроватью, гуляют по потолку, словно он принадлежит им.

Малыш только удивлялся, что родители их не видят – а может, взрослые настолько привыкли к ним, что уже не обращают внимание. Он еще плохо осознавал, что значит «возраст» и «много лет», но представлял, что это дольше, чем ждать, когда мать сможет принести в дом еды. Но его удивляло, почему мама так любит игру в «где чудовище на этот раз». Когда мама пила еще не так много, она часто слушала его рассказы о передвижениях «существ», как просто называл их сам мальчик, по комнате. Ей почему-то нравилось, когда он сам описывал существ, их внешность и передвижения – как будто сама не видела! И, улыбаясь, она качала головой и называла его «фантазером». Он не знал, что это такое. А потом он перестал рассказывать – привыкли взрослые, и он привыкнет.

Существа гуляли по потолку, да. А еще они любили играть с клубками пыли под кроватью. Иногда мешали спать. Они выдирали нитки из тряпья, заменяющего им занавески, и мальчик часто пытался проследить, куда они их девают, но так и не смог узнать. Еще они любили задувать свечи, и мама ругалась, думая, что в доме сильный сквозняк. И они любили наблюдать за тем, как он спит – даже когда он этого не делает. Просто лежит, открыв один глаз, а они следят за ним, как ни в чем не бывало. За ночь их вокруг постели собирается очень много, больше двух десятков – считать мальчик не умел. Только десятками – по количеству пальцев на руках.

К существам он относился лояльно, даже скучал, если они не уделяли ему внимания, а скрывались.

Сейчас мама была хорошей, а существ не было рядом.

— Папа любит тебя, — спокойным, уверенным голосом говорила мать.

Мальчик был маленький, многих слов он не знал и не понимал, но вот их СУЩНОСТЬ он чувствовал. Слова людей, особенно взрослых, для него были схожи с существами – он не знал имена существ, но всегда знал, просто ли они хулиганят, хотят причинить боль, все равно ли им или они испытывают к нему что-то хорошее. Так и слова – он знал, что они несут.

И знал, что когда тебя бьют – это плохо.

— Просто ты его расстраиваешь, — продолжала мама. – Зачем ты принес в дом распятие? Кто тебя научил?

— Но все люди ходят в церковь, там есть люди в странных одеяниях, очень… серьезные, — задумчиво произнес мальчик.

Мама поморщилась.

— Священники… все люди ходят, но не мы! Запомни – мы другие. И потому нам будет дано прощение, и мы будем жить у ангелов, а они – нет.

Мальчик серьезно призадумался, насколько мог серьезно.

— То есть люди, которые общаются…со…св…священниками, не попадут к ангелам?

— Нет! – твердо произнесла мать.

Мальчик понурил взгляд.

— Странно. Я видел у этих людей ангелов. Они называют их по имени. Я думал, они знают дорогу. Но если это неправда, я больше не буду ходить к ним, и не возьму распятие.

Мама сказала ему, что он умница, не смотря на свой ранний возраст, и что он обязательно попадет к ангелам.

Мальчик улыбнулся.

Давняя мечта. Давняя, не смотря на то, что ему было всего 8 лет. Он знал, что он пришел в этот мир ОТКУДА-ТО, и там ему многое рассказали. Он не помнит всего – нет, многого он не понимает, он еще не знает столько слов.

Но он должен научиться понимать. Он должен найти ангелов. Это был смысл его жизни.

Жизни бога.

Он бог. Его нет.

И смех.

* * *

Гарри уныло разглядывал стены дома, где жила семья, на протяжении этого времени пытающаяся ему заменить его собственную, которую он даже не помнит.

Нора.

Им удалось получить разрешение присутствовать здесь, под опекой старших Уизли, и Ремуса, также прибывшего в Нору.

Чтобы повидать Билла.

Гарри чувствовал себя как-то неуютно, неудобно, не к месту, и не мог объяснить причины такого состояния.

Может, дело было не в Билле?

Гарри облегчено вздохнул, когда в комнату вошел Ремус.

— Пошли, Гарри, Рон, Гермиона – можно зайти, — позвал он всех.

Друзья встали со своих мест и прошли следом за бывшим преподавателем. Комната Билла располагалась на втором этаже.

Когда они открыли дверь и вошли внутрь, то поначалу ничего не могли разглядеть – было темно, и только пламя одинокой свечи с трудом разгоняло мрак.

— Нам посоветовали оградить его от интенсивного освещения, — пояснил Ремус.— Можете подойти поближе.

Троица нестройным шагом подошла к кровати Билла.

Бледный, словно фарфоровая кукла или же труп, он лежал на кровати. Руки его покоились на груди, мерно поднимающейся и опускающейся после каждого выдоха.

Его было почти невозможно узнать – словно бы на их Билла, такого знакомого, привычного, надели ужасную маску, и забыли снять ее. Угловатые тонкие черты лица, бледность, тонкие красные полоски на месте следов от царапин, которые он нанес себе сам.

— Он поправится? – прошептала Гермиона, словно боясь пробудить его, хотя Билл находился под действием зелья.

— Не знаю, — честно ответил Ремус. – Ему не становится хуже, но и лучше тоже. Мы ожидали что-то подобное, и все равно надеялись на лучшее… Билл вряд ли когда-нибудь сможет излечиться от…болезни. Единственный выход – найти зелье, способное уменьшить его страдания и не позволить ему стать больше волком, чем человеком.

— А кто занимается изготовлением зелья? – поинтересовался Гарри.

— Мы поручили это людям, имеющим опыт в зельеварении. Они не знают наверняка, получится ли найти верную комбинацию ингредиентов, поскольку подобных случаев за всю историю было не так много, но обещали сделать все, что в их силах.

Троица умолкла. Все они не знали, куда им деваться, что нужно сказать, и, тем более что нужно сделать.

Ремус вздохнул, поняв, какие мысли одолевают друзей, и произнес:

— Ладно, давайте с вами выйдем, Молли обещала накрыть стол. Потом зайдете к Биллу еще раз. Джинни помогает матери, так что можете присоединиться.

Рон и Гермиона пошли к выходу из комнаты, но Гарри остался стоять там, где стоял.

Его внезапно одолело столь странное ощущение, или даже желание, что он не мог ему противиться – желание подойти к Биллу, но в одиночестве. Более того – Гриффиндорец вновь чувствовал запах апельсинов. И, как он понял, чувствовал его один.

Гарри? – позвал его Ремус, обеспокоенный странным выражением лица Гарри и напряженностью его позы, словно он волк, готовящийся к прыжку.

— Пожалуйста…оставьте меня на минутку одного – умоляющим тоном попросил Гарри.

Неловкое замешательство, повисшее в комнате, окрепло.

— Но… — начал было Ремус, и вдруг умолк на полуслове. – Ладно, Гарри, только минуту, а потом ждем тебя в столовой.

Гарри сглотнул комок, образовавшийся в горле, и благодарно кивнул.

Остальные вышли из комнаты, лишь Рон напоследок кивнул ему головой, как бы спрашивая, что с ним, но Гарри лишь отмахнулся. Пожав плечами, немного обиженный и сбитый с толку Рон вышел.

Гарри тут же вновь устремил свой взгляд на Билла. Охватившее его желание переходило в стадию зуда, он дрожал, словно бы в предвкушении какого-то зрелища.

Дурманящий, сладкий запах апельсина, и именно его «сладость» делала этот запах странным, сбивающим с толку – и все же, это был именно апельсин.

Гарри подошел к кровати Билла вплотную. Если бы не мерно вздымающаяся грудь, он бы подумал, что Билл мертв. Но он дышал, просто находился в состоянии лечебного сна.

Повинуясь внезапному порыву, Гарри дотронулся до руки Билла.

Неожиданно тот вздрогнул и открыл глаза, кажущиеся просто огромными на фоне болезненно бледного, изможденного лица. Его белая холодная рука вцепилась в руку Гарри.

Гарри не мог пошевелиться, лишь как завороженный смотрел в лицо Билла. Тот дрожал всем телом, но руки не отпускал, а его губы беззвучно шевелились, не в силах исторгнуть звук.

— Ггхарри… — то ли прохрипел, то ли прорычал Билл. – Ггхаррии… он…идет…он..хх…на самом…хр..деле…прросто…они…бойся…бойся…

Гарри наклонился еще ниже, чтобы его лицо было на уровне лица Билла, и все никак не мог расслышать последнего слова.

— Бойся чего? – повторял он. – Чего?.. Зеркал?

Билл сказал «бойся зеркал»?

Но все, Билл выпустил его руку, глаза его закрылись, и он вновь погрузился в сон, словно бы и не было ничего в этой темной мрачной комнате.

У Гарри подрагивали руки, он повторял про себя слова, произнесенные Биллом, и думал, что же это – совпадение или… это подстроено?

Гарри запустил руку под подушку Билла, и, ни капельки не сомневаясь в том, что там обнаружит, вытащил засохшую дольку апельсина.

Через минуту он уже спустился вниз и молча сел обедать, иногда нервно ощупывая пальцами стирающуюся в пыль дольку апельсина.