The Good Wife (гет)

Есть два вида душевной муки, с которыми я сталкиваюсь. Первый из них — разящий и резкий. Это своего рода тоска, у которой есть известная и явная причина. В таких страданиях хотя бы есть смысл — они считаются приемлемыми, допустимыми, обоснованными. Так я страдала после смерти моей сестры. Так же мучилась моя мать после смерти отца, по крайней мере, поначалу.

Другой же вид муки гораздо коварнее.

Я не могу точно сказать, отчего именно она накатывает. Но сейчас она меня настигла… После того, как уехал Вик, внезапно наступила зима, столь суровая, какой я не припомню со смерти моего отца. Морозы были лютые. Снег валил часто, заметая все вокруг, причем нередко случался и ледяной дождь, когда с неба падают даже не снежинки, а острые кусочки льда. Поэтому охота сначала превратилась в очень опасное занятие, а потом стала совсем невозможна. Даже если я весь день проводила в лесу, то приходила с пустыми руками. Рори тоже везло не намного больше.

Дни стали коротки, а солнце перестало показываться вовсе.

Пит, по стечению сразу нескольких обстоятельств, стал все время пропадать на работе. Помочь ему в пекарне стало некому, а работы навалилось вдвое больше. С ней было бы нелегко справиться даже в нормальных условиях. Но условия не были нормальными вовсе. Снежные заносы на много недель прервали железнодорожное сообщение, так что остановились и поставки продовольствия. Мы с Рори больше не могли охотиться. И овощи, что вырастил Том, кроме тех, что удалось закатать в банках, тоже уже не были источником еды.

По сути, пекарня, где был немалый запас муки, стала почти в одиночку кормить весь дистрикт.

Хотя Пит не до конца смирился с отъездом Вика, он все-таки начал подыскивать кого-то себе в помощники, но зимой сделать это было не просто. Мало кто был готов в такой мороз выходить из дому спозаранку и пробираться в пекарню через высоченные сугробы. Еще меньше оказалось желающих на обжигающем морозе колоть дрова, чтобы истопить печи. Вместо того чтобы нанять одного стоящего постоянного работника, Пит перепробовал множество временных, которые давали ему понять, что уволились, просто не появившись на рабочем месте. Пит же уходил из дому еще до рассвета и вкалывал по пятнадцать часов подряд, шесть дней в неделю.

Я пыталась быть ему полезной, я правда старалась, но быстро обнаружила, что все только порчу. Стоило мне начать помогать, даже просто подбрасывать поленья, хлеб не поднимался, а печенья — хоть мы и делали их совсем немного — растекались по противню. Может быть, это было лишь совпадение, в чем я даже уверена, но в те дни, что я появлялась в пекарне, Пит вынужден был там торчать еще дольше, пытаясь все исправить. Хотя я знала, что его это не злит, и ему нравится, когда я прихожу, я все равно перестала там бывать, чтобы не мешать ему нормально делать свою работу. Мне удалось уговорить Рори вместо меня заняться колкой дров, хотя особенно мне и уговаривать не пришлось, ведь он, как и я, ужасно томился от сидения в четырех стенах.

Мне было совершенно нечем заняться. Во всяком случае, ничем дельным. Я и подумать не могла, что когда-нибудь мне придется сидеть дома, чтобы кто-нибудь другой меня обеспечивал. Мне остро нужна была деятельность, чтобы занять мой ум, в противном случае кошмары по ночам и сосущая яма в душе в остальное время могли запросто меня одолеть.

Первым делом я починила все, что было в доме сломано. Прежний богатый опыт жизни практически без денег заставил меня стать весьма рукастой. Еще осенью, хоть я и успевала тогда охотиться каждый день, именно я взялась в нашем доме латать протечку под раковиной, смазывать скрипучие двери и разбираться с шатающимся стулом. Пит, который так отлично печет и рисует, конечно, умеет работать руками, но не по части домашнего ремонта. Когда уже через неделю ничего требующего починки не осталось, я решила, что надо как следует прибраться дома, раз уж я тут безвылазно сижу. Прежде ответственной за уборку в нашем доме была Прим, а сейчас всегда убирается Пит. Я тоже старалась, как могла, но почему-то все приходило в еще больший беспорядок, чем было до начала моей уборки, так что у меня опускались руки, и я бросала все довольно быстро.

Немало времени я провисела на телефоне, болтая с Джоанной, хотя ни одна из нас особо не любила такое времяпрепровождение. Мы даже пытались с ней дурачиться, смотря одни и те же глупые телешоу и наперебой предсказывая, что в них случится дальше. Это было довольно забавно, учитывая, что ей был предписан постельный режим, а мне было нечем заняться, и это позволяло нам обеим не сбрендить. Но однажды, подняв трубку и попытавшись включить телевизор, я обнаружила в трубке — тишину, а на экране — лишь помехи. Снег повредил все линии связи, и надежды, что их скоро починят, не было вовсе.

В отчаянных попытках не сойти с ума, я стала использовать прорву своего свободного времени на то, чтобы держать связь с теми, кто был от меня далеко. Я написала письма Делли, Джулии, Вику, Эффи, Крессиде, Поллуксу, Битти, Далтону, буквально каждому, о ком смогла вспомнить, за исключением Плутарха — его я бы предпочла держать на расстоянии — и Гейла, которому просто не знала, что написать. Все мои письма, в общем-то, были бессмысленными, но я, пока их писала, хотя бы чувствовала себя не столь отрезанной от мира. Но когда ответов на мои послания не пришло, я прекратила и это. Только позже я поняла, что причиной ответного молчания был паралич системы почтового сообщения. Многие из моих писем или ответы на них застряли в засыпанных снегом поездах или были неверно рассортированы на главпочтамтах. Потом уже к концу весны мне все-таки пришли ответы на все без исключения письма.

Но тогда уже было слишком поздно предупреждать то, что со мной случилось.

От безделья я повадилась захаживать после обеда в дом Хеймитча, когда обнаружила, что он в это время не спит. Но зимнее запустение спровоцировало его начать крепче прикладываться к бутылке. Чаще всего он оказывался до такой степени пьян, что вряд ли даже замечал мое присутствие, довольствуясь обществом своих гусей, которые сами поспешили укрыться в доме от холода. Только сейчас, видя его в прострации, я начала понимать, как крепко он меня уравновешивал, помогал не терять почву под ногами — он давно уже стал для меня не столько наставником в сношениях с Капитолием, сколько вообще наставником по жизни. Так что мне ужасно не хватало сейчас его сардонических высказываний и едких подколов, чтобы крепко стоять на ногах.

Но Хеймитч был сломлен, да так, что никто и никогда уже не сможет его до конца починить.

— Прости, солнышко, — пробормотал он однажды, и его голос был полон сожаления, хотя сам он и дрейфовал между забытьем и реальностью. — Я счас… просто не могу. А где мальчишка? Пойди найди мальчишку…

Я не стала говорить ему, что мальчишка сейчас трудится, и я не стану его от этого отвлекать. Я не сказала ему, что он приходит домой поздно ночью, больше похожий на собственную тень, что под глазами у него залегли темные круги, и мне приходится буквально с ложки кормить его рагу, что я сготовила. Я не сказала ему, что мы с мальчишкой уже почти месяц не занимались любовью, потому что он теперь просто смертельно устает.

— Все нормально… — буркаю я в ответ, отпинывая с дороги приставучего гуся, а потом громко хлопаю дверью, когда ухожу.

Одиночество, что сейчас меня преследует, не похоже ни на что другое, с чем я сталкивалась прежде. Оно заполняет мне сердце и душу, заставляя сосущую яму внутри меня вновь разверзнуться, и наполняя меня второй, коварной, тихой мукой. Той, от которой нет проку. Той, что никто не одобрит, разрушительной, той, что чуть не заморила голодом меня и мою сестру, когда погиб отец.

Как и многие женщины, я превращаюсь в ту, кем боялась стать больше всего.

Я превращаюсь в свою мать.

Все начинается с того, что я просто сплю утром на час дольше. Потом этот час превращается в два. Потом в три. И в четыре. В конце концов, я выбираюсь из постели только чтобы приготовить Питу ужин, и после него мы падаем туда обратно уже оба. Но вот наступает день, когда он приходит домой, а я вообще не вставала с постели. Он поднимается наверх, смотрит на меня, и дикая усталость в его глазах сменяется тяжелым осознанием.

— Китнисс, — он гладит меня по волосам, — я не знал. Почему же ты мне не сказала?

Я слышу горькое сожаление в его голосе, он сокрушается, что так старался накормить Дистрикт, и не замечал моей депрессии. Эта мысль заставляет меня чувствовать себя невыносимой эгоисткой и в итоге еще глубже погрузиться в себя.

— О чем тут говорить? — бурчу я в подушку. Он ненадолго уходит и возвращается обратно уже с ужином — вкуснейшим супом, от которого я отказываюсь.

С тех пор он уходит утром только после того, как заставит меня что-то съесть. И потом приходит вечером и сам готовит мне ужин, несмотря на усталость. Когда он приносит еду, я вижу, как он открывает ящик комода и кладет туда все больше листков бумаги. Он составляет еще больше списков. И все из-за меня. Потому что я не могу, не в состоянии подняться.

Я беспокоюсь о нем, но могу лишь надеяться, что скоро он поймет всю тщетность попыток мне помочь и оставит меня навсегда.

Это было на... не знаю точно, какой, может быть, четвертый день после того, как я перестала вообще вставать с постели кроме как для похода в туалет. Я валялась, привалившись к спинке кровати, будто это был трон тьмы, не поднимая жалюзи, чтоб даже тусклый зимний свет не проник. Смотрела в книгу памяти. Спала. В основном спала. Каждые пару часов меня будили кошмары, я просыпалась от ужаса лишь для того, чтобы заснуть вновь. Иногда приходил Пит и говорил мне что-то, но я не разбирала слов. Иногда он плакал. Каждый вечер он заставлял меня хоть немного поесть: пару ложек рагу, кусочек хлеба.

Вчера он унес книгу памяти от меня подальше. Он сказал, что то, что я делаю с ней сейчас, причиняет мне только больше страданий, и не для этого она была создана.

Сейчас я просыпаюсь от кошмара и слышу, как открывается дверь. Сон был ужасен, но у меня нет сил, даже чтобы плакать. Я отвлекаюсь на шаги внизу. Слишком рано для Пита, думаю я. А может быть, я просто потеряла счет времени — даже не знаю, какой сейчас день и день ли вообще. Ведь в комнате теперь всегда темно.

Шаги внизу не из тех, что я слышу все время: это не громкая неровная походка Пита, не пьяное спотыкание Хеймитча, и не легкая поступь Рори. Эти шаги поднимаются по лестнице, и я вдруг испытываю внезапный прилив страха, который тут же тонет в моей бескрайней печали. Если кто-то пришел, чтобы покончить со мной, надеюсь, это случится быстро и без лишней возни.

Дверь моей спальни распахивается и в нее входит та, кого я вовсе не ожидала здесь увидеть.

— Ты не имеешь на это права, — заявляет мрачный женский голос.

Это Хэйзелл.

Она поднимает меня с постели как пушинку и перекидывает себе через плечо, будто бы я Пози. Не говоря больше ни слова, она затаскивает меня в ванну, прямо в одежде запихивает под душ и включает холодную воду.

— Видела сегодня Пита поутру. А потом звонила твоей матери, — неожиданно телефонная связь оказалась опять в порядке. Может быть, у меня тоже разрывался телефон, но я слишком впала в ступор, чтобы заметить. — Тебе нужно выпить лекарство, — говорит она, продолжая держать меня под ледяной струей, пресекая все мои слабые попытки выбраться.

— Почему ты это делаешь? — шепчу я, стуча от холода зубами.

— Потому что если ты не прекратишь, наш пекарь сойдет с ума, и мы все подохнем с голоду, — говорит она невозмутимо. — Кто-то же должен что-то предпринять.

Я тоже умолкаю, просто давая ей закончить задуманное.

Это не сильно отличается от того, что проделывала обычно моя подготовительная команда. Хэйзелл освобождает меня от одежды, которую, я, наверное, уже с неделю не меняла, и оттирает меня с заботливым равнодушием, что может быть присуща лишь одинокой матери четверых детей. Она обрезает мои безобразно обкусанные ногти, потом одевает меня и заплетает мне волосы в две косички, как у маленькой девочки.

В конце концов, мы с ней сидим за кухонным столом. Она ставит передо мной чашку горячего чаю и настаивает, что я все должна выпить. Я пытаюсь и тут же им давлюсь. На вкус он жуткий. Но прежде чем я успеваю все выплюнуть, она закрывает мне рот рукой.

— Даже не думай, девочка. Ты выпьешь все до капли. И потом еще кружку, когда Пит явится домой. И с утра еще одну. Будешь пить этот чертов чай, пока не почувствуешь себя лучше. А ежели почуешь, что на тебя это опять накатывает, снова будешь это пить. Я велела Рори пойти в лес и накопать корней, что мне назвала твоя мать. Он их доставал из замерзшей земли под метровым сугробом. А в лесу нынче опасно, так что он жизнью рискнул, лишь бы тебе полегчало.

Я послушно киваю, ей удалось меня запугать.

— Твоя мать сказала, что с тобой сейчас тоже самое, что раньше бывало с ней. Что это из-за зимы — тебе нужно больше солнца. А ты учись сама с таким справляться. И не жди, что твой мужчина вечно будет подставлять плечо и гнать твою хандру. В жизни бывает несладко, но нужно тужиться, даже когда кажется, что не выдюжишь.

Никто не знает этого лучше, чем Хэйзелл. Или, кстати, я сама, хоть я порой об этом и забываю. Одиннадцатилетняя я, окажись она здесь, была бы ужасно возмущена моим нынешним поведением.

— Как ты справилась со всем? — мой голос больше похож на карканье.

— Не знаю. Просто делала и все, — отвечает она хрипло.

— Но одиночество… — бормочу я. Так много людей, которых я любила, больше нет на свете, а кого-то так искорежило, что это почти тоже самое…

— Хочешь знать, что такое одиночество, девочка? Это когда поймешь, что беременна через день, как твоего мужа взрыв порвал на куски в чертовой шахте. Это когда видишь, как твой самый умненький мальчик растет хиленьким и слепнет, так что едва видит белый свет, и останется таким уж насовсем — а все потому, что ты не могла накормить его и старшеньких как следует, как бы тяжко ты не пахала. И ты уже старая кляча, чтобы тебя пригрел даже старина Крэй. Ты смотришь на старшего, видишь его свирепый взгляд, какой прежде бывал у его отца, и знаешь, что его имя на Жатве будет написано 42 раза, лишь бы младшенькая не голодала. И ты видишь, как война утаскивает у тебя сыновей и подменяет их будто бы незнакомцами.

Я не могу ответить, хотя сейчас Хэйзелл произнесла самую длинную речь, которую я от нее слышала в жизни. Чувство вины, что обрушилось на меня, сбивает с ног. Я хочу только вновь оказаться в кровати.

— Знаю, что от таких разговоров тебе мало пользы, больно уж мрачные. Сейчас все темно, не припомню ни одной такой тяжкой зимы с тех пор, как потеряла Джаспера. Так что нам всем паршиво. А тебе и подавно, раз первый год замужем, и в лучшие времена это не так чтоб легко. Ты уж так в жизни намучилась, что уж не будет дальше ничего тебе особо легкого. Но это не значит, что я собираюсь сидеть сложа руки и смотреть, как ты напрягаешь мальчишку так, что весь Дистрикт может пострадать.

Эти ее слова больше, чем все прежние, заставляют меня задуматься. Ведь мое чувство пустоты и депрессия выросли из моей вялости, отсутствия цели, необходимости чем-либо заниматься. Я просто этого не сознавала. Питу нужна была вменяемая я. Она ведь так и сказала. Может, это и не совсем нормально, но после того, что они с ним сделали, чего еще могла я ожидать?

— Прости, — бормочу я, и заставляю себя сделать еще глоток из чашки.

Хэйзелл кивает.

— Да ничего. Я знаю, мы раньше вели себя не очень-то по-соседски, разве что вы, дети, вместе играли. Мы были слишком заняты, старались выжить. Но сейчас-то, раз уж мы больше не помираем с голода, самое время проявить больше участия.

Она встает и задвигает стул.

— Думаю, мне пора домой, чтобы Пози не испужалась, где это я пропадаю.

Она уже почти у двери, когда я бросаю ей:

— Подожди.

— Да?

— Может она… придет сама сюда? Мне нужно приготовить ужин, и я пока не могу… — на самом деле я хочу сказать "я не уверена, что останусь бодрствовать, когда ты уйдешь".

Хэйзелл, кажется, поняла.

— Наверное, я могу ее позвать. Мы ж рядышком живем. Можем и с тобой посидеть чуток.

И они сидят. Пози болтает и болтает, очень много на самом деле, хотя в основном очень сложно разобрать, о чем же именно. Она раскрывает мне свои грандиозные планы — что будет делать, когда у Гейла родится ребенок, утверждая, что быть тетей очень ответственное дело, разве что чуть менее ответственное, чем быть матерью. Потом, когда я уже успеваю поколдовать над соленой олениной, прежде чем отправить ее в духовку, она вдруг резко меняет тему, хотя ей самой это вряд ли кажется переменой.

— Ма, расскажи мне про папу.

Прежде чем я успеваю одернуть себя, я оборачиваюсь и гляжу на них. Я ничего почти не знала об этом человеке. Гейл о нем никогда не говорил, кроме случаев, когда показывал его способы ставить силки.

— Хорошо, малышка, — начинает Хэйзелл. — Твой папа.. он был… ну… Представь себе мужчину умного, как Вик, смелого, как Гейл, и преданного, как Рори, потешного, как мистер Мелларк, и красивого, как ты.

— О-о-о… — Пози улыбается, а Хэйзелл продолжает.

— Потом возьми все это и умножь столько раз, сколько звезд на небе, — произносит Хэйзелл мягко, и, пока она говорит, бремя тревог и тяжких забот будто падает с ее плеч, и я на миг вдруг вижу ее молодой и прекрасной той редкой красотой, что иногда рождает даже Шлак.

— И это будет лишь половина из того, каким потрясающим был твой папа.

Пит находит меня в этот вечер за столом на кухне: я держусь, как могу, пока заваривается еще одна чашка чаю.

— Ты встала, — он застывает в дверях и весь наполняется радостным трепетом. Будто получил подарок, о котором нельзя молчать, но который можно разрушить словами и потерять в любую секунду.

Я киваю.

— Хэйзелл принесла мне чай, от которого мне станет лучше. Мне надо его пить каждое утро, — я делаю паузу, стараясь совладать с на миг возникшей гордостью. — Пожалуйста… проверяй, чтобы я его пила.

Он наклоняется и целует меня в лоб, и кажется менее усталым, чем когда-либо за эту жуткую зиму.

— Конечно. Мне его тоже надо пить?

— Я бы на твоем месте не стала. Он ужасно противный.

Он принюхивается, и на его губах появляется тень улыбки.

— Ты приготовила ужин?

Я киваю, и чувствую, что должна оправдаться за все ужины, что задолжала ему за столько дней.

— Прости меня, Пит. Мне было… тяжело.

Я чувствую его сильные руки вокруг себя.

— Нет. Ты не обязана всегда готовить мне ужин, и это меня не было рядом… Ты не представляешь, как меня это убивало... Но никто кроме меня не мог обслуживать пекарню и…

— Ты был не виноват, — качаю я головой.

— Ладно.

— Ладно, — выдыхаю я. — Давай уже есть.

Мы едим, но молча. Даже после визита Хэйзелл, душа и двух чашек чая у меня тяжело на сердце. Я знаю, что пробуждение от зимней спячки не может быть столь легким. Пит наблюдает за мной, пока мы ужинаем, но сам он как будто колеблется. В один из моментов захват его пальцев, сжимающих вилку, становится твердым, как сталь, рука начинает дрожать. Я знаю, как беззащитен он перед приближением приступа, когда все время так устает. Я беру его за руку и веду наверх в спальню, укладываю в кровать. Он старается не закрывать глаза, не засыпать, будто его сон может разрушить чары и превратить меня в прежнюю, безвольно лежащую у стены.

— Тебе нужно отдохнуть, — уговариваю я его нежно.

— У нас все хорошо, Китнисс? — вопрошает он меня отчаянно.

Не знаю, как ему ответить. Думаю, да. Я даже не знаю, что с нами случилось для начала.

— Я… не знаю. Думаю, да. Хочу, чтобы так и было.

Этого ему, кажется, достаточно, по крайней мере, сейчас. Он откидывается на подушку и мгновенно засыпает, так и не раздевшись. Я стягиваю с него брюки, отстегиваю ногу, а потом сворачиваюсь калачиком рядом с ним, подпитываясь его теплом. И очень скоро тоже погружаюсь в сон.

Утром меня будит запах этого ужасного чая, который Пит поднес мне к самому носу. Должно быть, я скорчила гримасу, потому что он ухмыляется.

— Ты мне обещала.

Сажусь в кровати и выпиваю всю кружку, пока он принимает душ. Сосущая яма в душе снова открылась, и мне хочется только накинуть на голову одеяло и снова заснуть. Вместо этого я встаю и на ватных ногах спускаюсь вниз. Я жарю яйца и бекон, которые так любит Пит, и пытаюсь собрать себя по частям, чтобы проводить его в пекарню. Солнце еще даже не вставало, но я знаю, что он уже задержался дома, чтобы убедиться, что я в порядке.

Звук его тяжелых шагов слышен на лестнице, он сразу спускается, обнаружив, что я больше не в постели.

— Ты сделала завтрак? — спрашивает он, целуя меня в затылок, — Ты не обязана…

Я только слабо улыбаюсь. Еще лишь несколько минут, и я смогу пойти обратно спать.

Он ест все с большим аппетитом и потом говорит мне:

— Вчера приходил Том, сказал, что выгляжу я паршиво. Еще сказал, что если я буду открывать пекарню, то они со Сьюзи могут вечером прийти поработать и отпустить меня из булочной. Так что я сегодня вечером буду рано.

Я уже улыбаюсь шире, но, когда он уходит, я все-таки поднимаюсь по лестнице, не в силах больше оставаться на ногах. И уже почти падаю в постель, когда замечаю стопку смятых листков, что завалилась между его ночным столиком и кроватью. Чувствуя любопытство, я беру верхний из них и аккуратно его разворачиваю.

«Причины доверять Китнисс», — гласит он.

На этот раз я решаюсь его прочесть.

Почти все пункты мне знакомы — это то, что не устает повторять мне Пит, определения моего характера и личности, которым я сама не вполне верю, но он верит, безусловно. Некоторые из них заставляют меня зардеться, и я несколько смущена тем, что по этим причинам он считает меня достойной доверия. Может быть потому, что кое-что я делаю лишь с ним, и он должен понимать, что хоть эти утверждения и правдивы, но в данном списке не уместны. Честно говоря, я не уверена, как он сам к этому относится. Пока не дохожу до последнего пункта, который меня буквально лишил дара речи.

«Потому что же мне еще остается?».

Я кладу список на кровать и встаю.

Вот оно.

Широким движением я отвожу все закрытые прежде в комнате шторы, поднимаю жалюзи, позволяя слабенькому, но все-таки живому зимнему солнышку заглянуть ко мне в спальню. В лучах солнца танцуют мириады поднявшихся с занавесок пылинок, и свет заставляет их сиять. В порыве отвращения я полностью снимаю занавески, а потом стягиваю с кровати белье. Спальня теперь выглядит голой, сплошные унылые белые стены.

Я этого вообще не выношу.

Все белье и занавеси я оттаскиваю к Хэйзелл, которая, я уверена, настоящий эксперт в том, как их лучше отстирать и отчистить. Она забирает их без единого слова, но углы ее губ слегка приподнялись в улыбке. Ее дочка, сидя на полу, читает книгу и выглядит ужасно скучающей, когда я зову ее:

— Эй, Пози, не хочешь ли помочь мне сделать Питу сюрприз?

Сюрприз — значит тайна, а вряд ли что-то может больше воодушевить столь юное создание. Пози вскакивает на ноги и с большим удовольствием соглашается.

— Ну, так приступим, мой цветочек, — назвав ее уменьшительнo-ласкательно, я сглатываю комок в горле, но справляюсь и с этим. Пози тащит меня обратно через сугробы, почти утопая в старых ботинках Вика. Я открываю дверь в мой прежний дом и веду ее в подвал. Мне приходится часто-часто дышать через нос, когда я вижу, что предстает там перед нами. Там множество стоек с одеждой, упакованной в герметичные пакеты, к которым я ни разу не подходила со дня моей свадьбы.

Это весь мой гардероб, сотворенный Цинной.

Пози в восторге от всего этого многоцветья, что она может разглядеть сквозь прозрачный пластик, но при этом видит и как я вся напряглась, и старается хотя бы внешне держать себя в руках. Мы следуем в дальний угол, где хранятся десятки банок с краской для обоев, и я принимаюсь рыскать среди них в поисках нужного мне цвета.

Еще когда мы только переехали в Деревню Победителей, Прим очень расстраивалась из-за нейтральной цветовой гаммы в нашем доме. Она настаивала, что его нужно перекрасить, но все никак не могла выбрать цвет, и когда все это стало известно Эффи, та послала нам краску буквально всех известных ей цветов. Конечно, это была пустая трата средств, но только на то, чтобы отослать все это обратно, ушла бы сумма, равная месячному бюджету целой семьи, вот мы все здесь и сложили. Прим постоянно умоляла меня начать вместе с ней все перекрашивать, но после Игр мне было сложно заставить себя заниматься чем-то столь легкомысленным.

Сейчас бы я все отдала, чтобы вернуться назад и заняться с ней этим.

Но сейчас нет времени для таких сожалений.

— Пози, найди все оранжевые краски, какие сможешь, — говорю я решительно.

* * *

— Привет, — я слышу, как восклицает Пит, зайдя в дом. В его голосе заметно беспокойство, хоть он и старается его не показывать.

— Я наверху!

Он поднимается наверх медленнее, чем я могла ожидать. Мне кажется, он опасается того, что может здесь обнаружить, и больше всего — что я опять лежу на кровати в коматозном состоянии.

— Китнисс, я знаю, это тяжело, — начинает он, когда распахивает дверь в спальню. — Но ты не можешь… просто… оставаться… в постели…

Я поворачиваюсь к нему и улыбаюсь, прежде чем задвинуть комод обратно к стене. Теперь в спальне вся мебель снова на месте.

— Добро пожаловать домой.

— Это… — он выходит в центр комнаты и медленно поворачивается, — это ты все так разрисовала? — спрашивает он мягко.

Меня смущает трепет в его голосе.

— Я думала… ну… Хэйзелл сказала, что мне нужно больше солнца.

— Вот уж не думал, что ты знаешь, как держать в руках кисть, — говорит он задумчиво, глядя на стены.

— А я и не знала. Мне Пози помогла. Мы просто размазали тут все, пока все цвета не перемешались.

Он все еще смотрит наверх.

— Это очень красиво, Китнисс. Это похоже на закат. Вся комната… стала такой теплой и манящей.

Пока он был занят разглядыванием стен, я успела стянуть с себя шорты и рубашку. Хоть мы и заперли уже окна, здесь все еще довольно холодно, и я чувствую, как мои соски твердеют из-за такой смены температуры.

— Есть идея, — мурлыкаю я.

И когда его глаза встречаются с моими, преображение происходит с ним прямо на глазах. Недоверие в его взгляде рушится, сменившись изумлением, возбуждением, а больше всего — обожанием. Его спина напряглась, он высоко задрал голову и тяжело прерывисто задышал.

— Ты не мог бы заняться со мной любовью, Пит? — тихонько прошу я его.

Он пересекает комнату всего за два шага, и его сумасшедшие поцелуи отвечают на мой вопрос.

— Мне так жаль, что я не мог быть здесь с тобой, — шепчет он мне прямо в губы, в шею, в волосы.

Я стягиваю с него рубашку через голову и шепчу ему в ответ, целуя его в грудь:

— Нет. Это я уходила. Ты не был виноват. Не ты.

Положив руки мне на плечи, он ведет меня к кровати, только сейчас заметив, что она теперь стала темно-зеленой, как мох в лесу.

— Да, ты сегодня постаралась, — ухмыляется он, плавным движением сбивая меня с ног и опрокидывая на кровать. Он расстегивает пуговицы на брюках и позволяет им упасть на пол, и ныряет за мной, зрачки его расширены от страсти, но взгляд его нежен и полон любви.

Я протягиваю руки и прижимаю его к себе, целуя его плечи, грудь, руки, все, до чего только могу дотянуться. Мое тело отчаянно жаждет его, как я сама отчаянно жаждала света солнца. Он освобождает нас от остатков одежды и приникает ко мне всем телом. Ощущение от касания его кожи головокружительно прекрасно.

— Обещай, что никогда меня не покинешь, — умоляю я его, пока губы прокладывают дорожку из поцелуев вниз по моему животу. — Даже когда я вот так ускользаю. Я не могу поклясться, что этого больше никогда не будет. Боюсь, это снова может случиться.

Его глаза резко находят мои.

— Ты же знаешь, что я бы не смог.

— Я хочу услышать это, — задыхаюсь я, когда он начинает ласкать ртом самую интимную часть моего тела.

Его каждое слова подчеркивает нежное касание его языка:

— Китнисс, я никогда, ни за что тебя не покину.

Я опьянела от его слов, от его прикосновений, и я корчусь на матрасе.

— Скажи, что любишь меня, — просит он, поднимает голову и снова целует мой живот.

Мои ногти оставляют длинные красные следы вдоль его спины.

— Ты же знаешь, что да.

— Я хочу это слышать, — он почти рычит, нависая надо мной, и уже полностью готовый войти в меня.

— Я люблю тебя больше всего на свете, — шепчу я, и в ответ на мои слова он одним толчком проникает в меня.

Мы двигаемся медленно, сладко, умножая нашу страсть нежными словами и легкими касаниями. Наши тела раскачиваются в унисон, покрытые потом, несмотря на прохладу в комнате. Когда я достигаю пика, Пит шепчет мне в ухо бесконечный поток почти бессмысленных слов, полных любви и огромной привязанности. Когда потрясшая мое тело волна удовольствия отступает, я прижимаюсь к нему губами и безмолвно прошу его дать себе волю. Он ускоряется, а его громкий стон наивысшего наслаждения так меня цепляет, что я чувствую, как у меня снова сводит пальцы ног, и я снова оказываюсь за гранью и кончаю вместе с ним уже во второй раз.

После мы забираемся под свежевыстиранное одеяло и держим друг друга в объятьях, глядя на яркие разводы на стенах. Послеобеденное солнце отражается от них, наполняя комнату теплым сиянием.

— Ты самая удивительная женщина на всем белом свете, — говорит Пит нежно.

Я недоверчиво поднимаю брови.

— Я только что провалялась две недели в постели безо всякой на то причины. Это скорее прискорбно, чем удивительно.

Он трясется от смеха.

— Разве ты не видишь, Китнисс? Не понимаешь, насколько ты неугомонная?

Я мотаю головой, все еще не улавливая, к чему он клонит.

— Тебе не хватало солнца, и ты сама наполнила им нашу комнату.

— Если быть точным, это закат, — поправляю я его.

Он нежно трется носом о мой нос.

— Так даже лучше.