Вернуться в сказку (джен)

Hадо мною — тишина,

Hебо, полное дождя,

Дождь пpоходит сквозь меня,

Hо боли больше нет.

Под холодный шепот звезд

Мы сожгли последний мост,

И всё в бездну соpвалось,

Свободным стану я

От зла и от добpа,

Моя душа была на лезвии ножа.

Я бы мог с тобою быть,

Я бы мог пpо все забыть,

Я бы мог тебя любить,

Hо это лишь игpа.

В шуме ветpа за спиной

Я забуду голос твой,

И о той любви земной,

Что нас сжигала в пpах,

И я сходил с ума,

В моей душе нет больше места для тебя!

Я свободен, словно птица в небесах,

Я свободен, я забыл, что значит стpах.

Я свободен — с диким ветpом наpавне,

Я свободен наяву, а не во сне!

Hадо мною — тишина,

Hебо, полное огня,

Свет пpоходит сквозь меня,

И я свободен вновь.

Я свободен от любви,

От вpажды и от молвы,

От пpедсказанной судьбы

И от земных оков,

От зла и от добpа.

В моей душе нет больше места для тебя!

Я свободен, словно птица в небесах,

Я свободен, я забыл, что значит стpах.

Я свободен — с диким ветpом наpавне,

Я свободен наяву, а не во сне!

Я свободен, словно птица в небесах,

Я свободен, я забыл, что значит стpах.

Я свободен — с диким ветpом наpавне,

Я свободен наяву, а не во сне!*

Два с половиной года назад...

Утро сегодня выдалось не слишком приятным — всю ночь лил дождь, и все дороги размыло. А у семьи Эливейт не было денег на извозчика и до вокзала пришлось добираться пешком. По грязи. По этим лужам. По наполовину растаявшему снегу. Плестись по грязи, прекрасно осознавая, что там, куда она приедет, будет ещё хуже, чем в родном городке... А потом стоять около часа под моросящим дождём на платформе, ожидая поезд, весь облепленный грязью... Что может быть хуже? Сейчас тот самый поезд уже на полном ходу мчался в Реондейм. Город, в котором уже завтра должна была начаться её новая жизнь. Колёса зло стучали по рельсам, будто стараясь напомнить, для чего она здесь и куда едет. Девушка смотрела в окно и украдкой утирала слёзы. Она будет совершенно чужая в этом городе. В столице их королевства. И зачем только мама попросила её поехать? Девушка прекрасно знала ответ на этот вопрос — серьёзно болен отец, мать работает не покладая рук, а денег ни на что не хватает. Младшим же её сестрёнкам в шумном, промозглом и многолюдном Реондейме делать точно нечего. Среди всех этих людей, по-своему несчастных, закутанных в лохмотья, со всеми этими сумками, котомками, девушка чувствовала себя совершенно потерянной. Закутавшись в бардовую матушкину шаль она прислоняется к окну. Если бы только она могла отправиться домой, кинуться в обьятия к матери и сёстрам, заплакать, упросить их ни за что не отпускать её далеко из дома... Если бы она только могла... Но такой возможности не было. Нужно было ехать в далёкий и чужой Реондейм, молча плакать от разъедающей душу тоски, так же молча утирать слёзы матушкиной шалью и смотреть в окно, стараясь не тревожить людей, ехавших с ней в одном вагоне. Худые бледные пальцы сжимают и мнут билет. Билет, купленный на последние деньги, только для того, чтобы она, Моника отправилась в Реондейм. И теперь она просто не имеет права предать их. Кутаясь в матушкину шаль, местами стёртую почти до дыр, вовсе не такую тёплую, как хотелось бы, девушка чувствует себя совершенно несчастной. Колёса звонко стучат по рельсам, и Моника никак не может сосредоточиться на чём-нибудь, кроме той мысли, что она не хочет ехать в тот город, в город, что ей до омерзения противен... Колёса звонко стучат по рельсам и этим очень сильно раздражают её. Когда Монике было шесть, она с матерью, отцом и годовалой тогда Сарой бывала в Реондейме, и город тогда ей совсем не понравился. А теперь же Моника уезжала туда, чтобы заработать хоть каких-нибудь денег. Никто не ждёт её в Реондейме. В этом пустом, циничном и злом городе, где каждый заинтересован лишь своей выгодой, её совсем никто не ждёт. Её некому там ждать. Совершенно некому. Тётушка Молли вряд ли будет рада её появлению, эта пожилая женщина всегда отличалась не слишком приятным характером, а уж сестру свою она не слишком любила. Моника утирала рукавом постоянно наворачивающиеся на глаза слёзы, всё так же катившиеся по её бледному худому личику, теперь казавшемуся некрасивым. А ведь в неё в Лемешметте был когда-то влюблён Рой Хармер, этот мальчишка, погибший год назад на войне... Рядом с девушкой расположилась усталая мать с тремя маленькими детьми, двое из которых никак не могли усидеть на месте. Лицо женщины этой казалось посеревшим от тех хлопот, тягот и невзгод, которые на неё, вероятно, навалились. Младшая девочка её, закутанная в серый, очевидно, совсем лёгкий и не греющий в такую стужу, большой платок, спала на материнской груди, то и дело вздрагивая, а старшие мальчики, худые и дурно одетые, постоянно вертелись и, казалось, только и ждали, как бы что-нибудь стащить. В сумке у Моники ничего не было. Её семья и сама находилась на пороге нищеты, и ничем помочь этим несчастным женщине и детям мисс Эливейт не могла. Серые глаза женщины смотрели устало, почти пусто. Она, очевидно, была опустошена всеми теми трудностями. Только сейчас Моника заметила, как сильно не по погоде были одеты она и эти трое детей. Наверное, им было холодно... Наверное! Конечно же, им было холодно! На улице ещё не лето, снег только начал таять, и выходить на воздух в таких лохмотьях было слишком холодно. Моника мёрзнет даже в своей одежде, которая куда теплее той, в которой сейчас эти дети. От гудка паровоза младшая девочка просыпается и, уткнувшись матери в плечо, начинает всхлипывать. Моника отчего-то чувствует себя виноватой. Виноватой из-за того, что ей сейчас куда лучше, чем этой маленькой девочке, которая от бессилия плачет.

Монике до ужаса хочется спросить, чем она может помочь, но она чувствует, что спросить это она не имеет права. Она вспоминала свою маму. Тоже в последнее время слишком худую и изнуренную непосильными трудами, хлопотами и заботами... Она вспоминала больного отца, лежавшего на кровати и почти не говорившего. Она вспоминала четырёх сестричек, в последнее время всё более грустных и почти всегда голодных... Нет! Она просто не имела права помогать кому-то ещё за счёт её собственной семьи. Девушка помнила испуганные глаза Сары, помнила притихших Софи и Рейчелл... Моника вздрогнула, когда девочка, что сидела на руках у женщины, что находилась рядом, зарыдала в голос, внутренне сжалась, когда женщина устало прикрикнула на ребёнка... Девушка чувствовала, что она обязана помочь. Обязана. Это слово было так привычно, так обычно для неё, что она никогда не задумывалась над его настоящим значением. Она всегда была всем обязана. Это было нормально. Это было обычно. И никто бы никогда не усомнился в том, что мисс Эливейт была действительно всем обязана. Порой всеми это принималось как данное, как должное. Девушка никогда не задумывалась над этим. Ребёнок заревел ещё громче на руках у матери, и та, нервно зашипев, отвесила малютке подзатыльник. Мальчики, на которых мать рявкнула сразу же после этого, притихли. Моника внутренне содрогнулась. Она вспоминала, какой нервной порой бывала её мама, когда болезнь отца обострялась. Как сейчас. Тогда всё шло куда хуже, чем обычно. Они, и без того, жили очень скромно, даже по меркам Елишшила. Им едва хватало денег на оплату аренды за небольшой участочек земли, на котором стоял их домик, едва хватало денег на весьма скромную еду и одежду. Они жили, пожалуй, скромнее, чем кто-либо другой в Елишшиле и считались одной из самых неблагополучных семей. Моника помнила, как смеялись над ней даже в приходской школе для бедных, которая была устроена арином Джоном на его собственные деньги. Семья Эливейт была так бедна... Порой мама плакала по ночам и тихо, чтобы никто не услышал, впрочем, мама и думала, что никто не услышит, говорила, что, быть может, если бы она послушалась своих родителей и не вышла замуж за отца Моники, то она жила бы куда лучше. Отец такие разговоры очень не любил, он сразу начинал гладить маму по руке, шептать ей что-то... А иногда после этого у него обострялись приступы его болезни. А теперь с отцом случился удар. И это опять произошло после такого разговора. В их городе девушке было невозможно найти приличную работу с деньгами хоть сколько то большими, нежели пара грошей, на которые нельзя было купить даже краюшку хлеба. А теперь она покидала вечно зелёный и полный цветов Елишшил и ехала в город, в котором, как говорила ей когда-то соседская девочка, вечно душно, шумно и нет ни единого клочка свободной земли, чтобы её семья не нуждалась так в деньгах... Мисс Эливейт не знала, как ей следует помочь этой бедной женщине, этим бедным детям... Её сёстры сами порой не ели по несколько дней, её мама сама постоянно плакала... Моника знала, что такое бедность, что такое — жить почти в нищете, считая последние копейки, экономить на каждой мелочи... Ей было до безумия жалко ту семью, что сидела рядом с ней, и до безумия жалко своих собственных сестёр... Девушка всегда знала, что когда-нибудь ей придётся уехать на заработки в какой-нибудь крупный город, чтобы помочь родителям, но почему-то ей всегда казалось, что это всё произойдёт куда позже, что она ещё успеет вдоволь надышаться чистым воздухом Елишшила, вдоволь набегаться по дорожкам в саду перед храмом, вдоволь насмотреться на яркие цветы, что росли в городке почти так же хорошо, как и сорняки... Ей всегда казалось, что она ещё успеет поваляться на зелёной траве там, чуть-чуть южнее самого городка — за речкой... Монике хотелось разрыдаться, когда мама дня три назад сказала, что ей придётся отправиться в Реондейм. Но вместо этого она согласилась. Кивнула, понимая, что её вольная жизнь в маленьком городке заканчивается. Возможно — навсегда. Возможно, никогда больше ей не придётся бегать по узеньким дорожкам перед зданием приходской школы, возможно, она никогда не увидит хохотушку Лиззи, мечтательную Милли, решительную Кетрин, возможно, она навсегда потеряна для той чистой, беспечной жизни, которой она жила всегда... Моника всегда знала, что это её ожидает. И всегда надеялась на то, что этого удастся избежать. Родители любили её, всегда любили, и она сейчас должна ответить им заботой и пониманием. Как же Моника надеялась, что её поездка в Реондейм отложится хоть ненадолго? Хоть на то время, пока не подрастёт Сара... Тогда они бы могли поехать вместе. Вдвоём им не было бы так страшно в этом огромном и жестоком городе.

Поезд ползёт в Реондейм слишком медленно. Так медленно, что Монике хочется разрыдаться прямо сейчас от несправедливости жизни. Она — никто в большой и страшной столице.

Слишком сильно задумавшись, девушка не замечает, как поезд уже доезжает до города, как встаёт и берёт свои вещи семья, сидевшая рядом с ней, как люди постепенно начинают выходить из вагона. Спохватывается Моника почти поздно, быстро хватает свою сумку и почти выскакивает из поезда. На платформе находится очень много народу, это так непривычно для девушки... И все они спешат по своим делам, никому из них нет дела до того, что происходит с людьми, стоящими так близко к ним самим. Моника видит, как какой-то мальчишка лет восьми-девяти подкрадывается к господину в приличном костюме, как с несколько секунд стоит рядом, а потом убегает, видит старушку-нищенку, просящую подаяния, видит проходящих мимо этой старушки людей, видит женщину, которая рыдает об украденных вещах, видит маленькую девочку, потерявшую маму, и равнодушие людей, всех, кто проходит мимо, совершенно не обращая внимания на чужие беды. Девушка вспоминает, как она с мамой и Сарой стояла точно так же, когда у них украли багаж, ещё в тот раз, когда она была впервые в столице в детстве... Вспоминает, как плакала потом мама — украли ни много ни мало шестнадцать тысяч анэризов... Приличные деньги. Слишком приличные. Вспоминает, как потом успокаивал мать отец, как потом впервые слёг со своей этой болезнью, вспоминает, как пришлось тогда ей нянчиться с маленькой Сарой, пока мама выпрашивала денег в долг у соседей, как потом старательно работала, стараясь отдать их вовремя...

Моника достаёт из кошелька последние несколько грошей и подаёт их старушке, та от благодарности начинает плакать и благодарить добрую девушку. Мисс Эливейт чувствует, что не заслуживает этой благодарности, что поступила так, как должен был поступить любой на её месте... Ей стыдно. Стыдно за не оказанную помощь той семье, что сидела рядом с ней в вагоне. Стыдно за то, что она не может помочь всем. А ведь она обязана помочь. Обязана. На вокзале тесно и грязно. Совсем не так, как в милом Елишшиле. Там всегда было так чисто, красиво, как здесь грязно и уродливо. Там всегда было так хорошо, как здесь ужасно. Моника не могла помыслить, что когда-нибудь ей придётся привыкать к жизни в таком месте... А теперь — теперь она ступает своими ногами в старых изношенных, когда-то — ещё маминых, сапожках, кутается в бардовую шаль, уже не кажущуюся достаточно тёплой, чтобы суметь согреть её, спрятать от ветра и стужи. Теперь она чувствует себя уже совершенно чужой, совершенно ненужной, неприспособленной... Чувствовала себя абсолютно беспомощной... Кто-то толкает её так, что девушка падает. Мисс Эливейт хочется вскрикнуть от боли, закричать на весь вокзал, заголосить, рассказать всем о том, как ей плохо. Но она терпит, понимая, что никому здесь нет места до её страданий, её мыслей, её несчастий...

Утро сегодня выдалось не слишком приятным, думается Монике снова, всю ночь лил дождь, и все дороги размыло. А у семьи Эливейт не было денег на извозчика и до вокзала пришлось добираться пешком. По грязи. По этим лужам. По наполовину растаявшему снегу. Плестись по грязи, прекрасно осознавая, что там, куда она приедет, будет ещё хуже, чем в родном городке... А потом стоять около часа под моросящим дождём на платформе, ожидая поезд, весь облепленный грязью... После — ехать, пытаясь не думать о бедности, о безвыходности, о невозможности помочь всем, кто в помощи нуждается. Ехать, зная, что ты помочь ничем не сможешь. Потому что сама не меньше нуждаешься... Что может быть хуже?

— Простите... — хочется шептать ей снова и снова, понимая, что ничего полезного она сделать не может.

— Простите... — шепчет она каждому встречному, который проходит достаточно близко к ней.

— Простите... Простите... — шепчет Моника и слёзы вновь и вновь катятся по её щекам, как она не пытается их остановить. Будто и не она это вовсе.

* * *

Если вчерашнее утро выдалось не слишком приятным, думается Монике снова, то сегодняшний день был просто ужасным. Это вчера она думала, что то, что всю ночь лил дождь, и все дороги размыло, являлось её основной проблемой, то сегодня она понимала, что такой город как Реондейм, такие мелкие проблемы вроде её не интересовали. А ведь у семьи Эливейт не было денег на извозчика и до вокзала пришлось добираться пешком. По грязи. По этим лужам. По наполовину растаявшему снегу. Плестись по грязи, прекрасно осознавая, что там, куда она приедет, будет ещё хуже, чем в родном городке... А потом стоять около часа под моросящим дождём на платформе, ожидая поезд, весь облепленный грязью... После — ехать, пытаясь не думать о бедности, о безвыходности, о невозможности помочь всем, кто в помощи нуждается. Ехать, зная, что ты помочь ничем не сможешь. Потому что сама не меньше нуждаешься... Что может быть хуже, думалось ей вчера. Теперь же она понимала, что раньше она ошибалась.

Люди на улицах Реондейма были совсем неприветливые, после радушного Елишшила это кажется Монике почти пыткой — проходить сквозь ряды всех этих хмурых и сердитых людей, не замечающих ничего, кроме собственных мыслей и хлопот. Мисс Эливейт не привыкла к такому холоду, такой отчуждённости. Там, где она росла, всегда было можно надеяться на чью-нибудь помощь, всегда можно было знать, что не останешься один, когда придёт беда... А тут... По каменным мостовым, таким холодным и чужим, словно отталкивающим от себя, было тяжело идти. Каждый шаг даётся нелегко. А сколько ещё придётся сделать этих шагов? Не один, и не два, и даже не сотню — куда больше. Главные проспекты Реондейма вычищены так, что вряд ли где-то найдётся даже самая маленькая лужица, а вот другие улицы... В Елишшиле старались убирать все дороги. И то, что у городка не было средств для того, чтобы проложить нормальную дорогу до вокзала, было уж точно не виной жителей или даже мэра. Мэр в Елишшила был хороший. Моника знала его лично — невысокий такой полненький старичок, всегда приветливый, с такими же милыми женой и дочерью, с которыми всегда можно было пообщаться. Она помнила, сколько раз он одалживал им деньги и не требовал ничего взамен... Только вот не возвращать было так стыдно, а вернуть они никогда ничего не могли... А в этот раз стало ясно, что даже если семья Эливейт одолжит у господина Маркуса ту же сумму, что и обычно, денег всё равно не хватит.

Моника проплакала всю ночь, когда поняла, что ехать всё-таки придётся. Когда-то она надеялась, что это минует её, что она никогда не разлучится с семьёй — с родителями и сёстрами — и будет всегда находиться рядом с ними, какая бы ситуация не случилась... Моника никак не была готова к этому. Впрочем, думалось ей, случись бы это всё намного позже, она, всё равно, не была бы готова.

Ей не хотелось уезжать в Реондейм. И теперь она только утверждалась во мнении, что её предубеждение против этого города было не напрасным. Город был огромным, сырым, серым, важным... Он не принимал её — чужачку, посмевшую нарушить его покой своим появлением. Но не принимал он и коренных своих жителей. Казалось, что, в отличие от Елишшила, не город подстраивался под людей, а люди под город. Люди были такие же мрачные и важные, погружённые в себя. К ним нельзя было подойти так же просто, как Моника делала у себя дома, и спросить что-то... Нельзя было просто подойти, поздороваться и пожелать удачи в каких-либо начинаниях... Мисс Эливейт была уверена, что даже если она что-то спросит, например, как куда-нибудь пройти, ей, конечно, ответят, но когда она отойдёт в сторону, покрутят пальцем у виска, скажут что-то вроде «сумасшедшая»...

А ещё Моника не любила дождь, который по рассказам людей, когда-либо бывавших в этом городе, был вечным спутником Реондейма. Сейчас на улице тоже было пасмурно. После солнечного Елишшила это казалось пыткой. У девушки даже разболелась голова от такой резкой смены погоды. Ей хотелось обратно. Ох, как же ей хотелось обратно!

— Я прочитала в объявлении, что вам нужна машинистка... — говорила она одно и то же почти в каждой крупной фирме, но её, окинув придирчивым взглядом, неизменно выпроваживали по той или иной причине.

Девушка так надеялась, что когда она приедет в этот город, найдётся хоть какая-то работа, что она уже через некоторое время сможет уехать обратно, к своим дорогим сёстрам, но... Деньги тут собирались платить совсем небольшие, Монике едва хватит даже на скромную жизнь в этом городе, а о том, чтобы отсылать хоть что-нибудь матери и отцу и говорить нечего. Такой крошечной суммы ей ни за что не хватит.

Каждый следующий шаг даётся всё труднее. Просто не остаётся сил на надежду, на желание что-либо делать, менять... Реондейм в романе Леона Иттаса выступал в роли действующего лица, в роли живого существа, наделённого человеческими пороками и страстями, а так же наделённый невероятной силой портить людей, уничтожать в них всё человеческое... Когда-то Моника удивлялась и даже смеялась этому. Для неё это было не больше, чем какая-нибудь сказка, подобная тем, которые ей и её сёстрам читали в детстве...

— Я прочитала в объявлении, что вам нужна машинистка... — с каждым разом её голос звучит всё неувереннее, а из каждой компании её уводят с каждым разом всё быстрее.

Моника уже готова сдаться, хоть и понимает, что делать этого она не имеет права. Услышав, пожалуй, уже в десятый раз за день фразу «Извините, но вы нам не подходите», она не выдерживает и выбегает на улицу. И не натыкается ни на один хоть сколько-то удивлённый или сочувствующий взгляд. Все так же идут по своим делам, до неё, глупой провинциалки, никому дела нет... Девушка слышит своё сбитое дыхание, чувствует досаду за наворачивающиеся на глаза слёзы, но всё так же стоит на том самом месте, на котором она оказалась. В груди будто появился какой-то ком, хотя, пожалуй, не появился — он уже давно там был, просто чувствовался не так сильно, как сейчас, а к горлу подступают слёзы, и только гордость не даёт ей разрыдаться прямо здесь на виду у безразличной толпы.

Из одного экипажа, что остановился напротив дверей главного офиса Iron Eagle, последней фирмы, в которую Моника обращалась за работой, выходит мужчина, Моника сама не зная почему обращает на него внимание. Обычный чёрный костюм, без всяких излишеств, белая идеально выглаженная рубашка... На фоне серой, тусклой одежды остальных горожан, которых она видела, это выглядит странно. Вот если бы дело было в Елишшиле, девушка никогда не удивилась бы. Но Реондейм казался ей городом, в котором все жители были одеты более, чем дурно. Она вспоминала старушку на вокзале, вспоминала плохо одетых худых женщин с маленькими плачущими детьми, вспоминала усталых мужчин в грязной одежде, проходивших мимо неё... И на их фоне этот человек казался ей циничным, ужасным, живущим за чужой счёт. Мисс Эливейт чувствует такую неприязнь к нему... Как он имеет наглость быть счастливым и богатым тогда, когда она несчастна и бедна? Когда кто-то ещё несчастен и беден? Следом за ним, с его помощью, из кареты вылезла хорошенькая девушка, ровесница Моники, в шикарном голубом платье, обильно украшенном кружевом и лентами. Её хорошенькие лёгкие туфельки совсем не предназначены для того, чтобы ходить по улице, и мужчина подхватывает её под руки и переносит через лужу, которую этой даме, видимо, не перескочить самостоятельно. Белокурые волосы незнакомки убраны в какой-то затейливой причёске, и Моника невольно переводит взгляд на свои тусклые каштановые волосы, заколотые старой маминой заколкой. Девушка довольно улыбается, и мисс Эливейт будто физически обдаёт холодом от этой её улыбки.

Красавица в дорогом платье проходит чуть вперёд, обгоняя своего спутника, то и дело удивлённо поглядывая на замёрзшую в своём стареньком пальтишке Монику, которая стоит в шагах трёх от дверях, которые ведут в главный офис Iron Eagle, одной из важнейших компаний, производящих разные двигатели, машины, приспособления, в которых Эливейт разбиралась слабо. Мисс Эливейт было тяжело в столице даже дышать, словно и воздух здесь был настроен против неё и тоже хотел изжить, выгнать её отсюда, чтобы она скорее вернулась домой. В родной зелёный Елишшил. А девушка в пышном дорогом платье легко и, словно смеясь, ступает по гранитным плитам тротуара.

— Джордж! — капризно заявляет она, проходя мимо Моники. — Разве мы можем пройти мимо нищенки, не подав ей милостыни?

Та от обиды почти забывает, как дышать. Она — не нищенка! Не нищенка! Моника, может, и не богата, как эта избалованная девица в нарядном платьице, но и нищенкой она не была. У их семьи имелся дом, имелся стабильный заработок, хоть и небольшой... Мужчина холодно усмехается, но, в отличие от этой девушки, напротив Моники не останавливается и ничего не говорит. Проходит мимо, останавливаясь только у самых дверей Iron Eagle, чтобы подождать свою спутницу, которая, в отличие от него, в офис явно не спешит.

— Джордж! — тем же капризным голоском обиженно продолжает девушка в голубом платье, топнув ножкой в хорошенькой туфельке, когда не получает ответа на свой вопрос.

Моника чувствует, как задыхается от обиды, от мыслей о несправедливости жизни... Мысли о больном отце, несчастной матери, сёстрах, которым, вероятно, как и ей самой, никогда не получить должного образования, становятся ещё более болезненными для неё, пока она видит эту богатую красавицу, обеспеченную всем. Почему именно ей досталось всё это? Почему мать Моники, её отец, заслуживали богатства меньше? Почему такая несправедливость? Денег, которые потратила эта богатая красавица на одно своё платье, вполне хватало бы семье Эливейт на год безбедной жизни. Как бы Монике хотелось иметь эти деньги! Как бы ей хотелось помочь маме, отцу, Саре, Софи, Рейчелл... Ей хочется закричать, воспротивиться, но к горлу будто подступает тот ком, что раньше был в груди, и Монике не произнести ни слова. Мужчина вздыхает, видимо, устав от выходок своей спутницы, мисс Эливейт почему-то кажется, что та девушка точно не жена этому человеку, подходит к Монике и этой красавице, останавливается и холодно смотрит на свою знакомую.

— Сколько раз я тебя просил не называть меня Джордж? — произносит он холодно и строго, смотря на девушку в голубом платье, и, вздыхая, достаёт из кошелька какую-то монету, которую тут же протягивает Монике.

Та стоит, застыв в изумлении. Неужели, она, действительно, так похожа на нищенку, что не только эта избалованная девушка принимает её за таковую, но и этот мужчина, кажущийся несколько менее наивным в этом плане? Моника стоит, чувствуя, что не может пошевелиться от того чувства унижения, которое овладело ей сейчас... Ей хочется оттолкнуть и эту девушку, и этого мужчину, закричать на всю улицу, поскорее убежать, спрятаться, только для того, чтобы больше не чувствовать этой обиды. Чтобы больше не чувствовать, насколько мир несправедлив...

— Я не нищенка! — шепчет она, отталкивая руку этого мужчины и чувствуя как от обиды по щекам текут слёзы. — Я не нищенка, и мне не нужны ваши подачки!

Моника, собрав последние силы, разворачивается и убегает как можно дальше от этих людей. Не хватало ещё, чтобы кто-то из них увидел, как она разревётся. Девушка чувствует, что она обязательно это сделает, когда доберётся до места, где никто её не сможет увидеть...

* * *

Люди в Реондейме всегда отличались равнодушием к друг другу, и именно эта черта в них безумно нравилась Георгу Хоффману. Пожалуй, это было тем, из-за чего он предпочитал жить именно в этом городе. Никто не интересовался ни его самочувствием, ни его делами, также, никто не лез в его дела, что не переставало радовать. Мужчина просто ненавидел, когда кто-то лез в его дела. Он с самого детства привык жить один и всё делать в одиночестве. Поэтому он чувствовал, каким привычным и родным, если такое слово, конечно, можно было применить к этому городу, ему казался Реондейм. Когда он впервые побывал в столице, ему не казалось, что он находится где-то, где ему не место, как обычно бывало. Он чувствовал себя... не нужным... И поэтому своим.

Странное дело — везде, где Георг чувствовал себя нужным, он чувствовал себя будто куклой в чужих руках, марионеткой... А здесь... У каждого человека была своя семья, и проблемами какого-то провинциала никто не интересовался. Что было весьма неплохо. Можно было делать всё — разумеется, если это не противоречило закону — и никто даже не замечал этого.

Хоффман с усмешкой наблюдает за девушкой, что убегает от него. В слезах. Совершенно обиженная и, кажется, оскорблённая. Пожалуй, шутка Алесии на этот раз удалась. Обычно, люди с радостью принимали монеты, даже не задумываясь о том, насколько жалко выглядят в этот момент. Георгу нравилось наблюдать за этими людьми, пожалуй, мисс Хайнтс была достаточно умна, чтобы понять это. Впрочем, за Алесией самой было интересно наблюдать. Она строила из себя то кокетку, то дурочку, хоть не была ни первой, ни второй, приставала к нему с всякими глупыми вопросами и улыбалась. Что же... В свою очередь он, сам не зная почему, позволял ей сегодня называть себя Джорджем, хотя ему казалось, что это имя он давно позабыл.

Простояв на улице, пока эта девчонка не скрылась, он вспоминает о том, что должен навестить одного своего работника в компании. Да и Алесия, небось, уже замёрзла в своём этом летнем платьице. Впрочем, она никогда не скажет ему, что замёрзла. Ещё та гордячка. Она никогда не признается ему в том, что не права. А про то, признается ли она хоть кому-нибудь, Хоффман никогда и не задумывался. Зачем? Он не слишком обеднеет, если узнает о чём-то из жизни Алесии чуть позже, чем кто-то другой.

Iron Eagle — его любимое детище — как всегда прекрасно работал, несмотря даже на то, что ему пришлось на некоторое время отлучиться. Что же... Он подобрал неплохих работников. Достаточно трудолюбивых и достаточно честных. Впрочем, Георг Хоффман не был тем человеком, который верил людям на слово. Он не привык к этому. Доверие порой казалось ему глупостью, самой величайшей глупостью в мире. Алесия так не считала, но и она сама безраздельно доверять не умела. Потому что тоже любила иногда врать. При всей своей честности и искренности.

В памяти молодого мужчины снова встаёт образ этой обиженной на него, убегающей в слезах девушки. Пожалуй, он, действительно, поступил не слишком хорошо. Но она же молчала... Молчала, как и все остальные. Скорее всего, она чувствовала себя настолько оскорблённой, что просто не могла заставить себя выдавить хоть слово, но Георг не чувствовал себя за это виноватым. В конце концов, это была просто шутка. Он хотел поразвлечься сегодня. И так, ему кусок в горло не лез утром, как только он глянул на календарь. А ещё это проклятое письмо от отца с просьбой встретиться и поговорить. Как будто, если бы он хотел поговорить с отцом, он не сделал бы этого раньше!

— Мне интересно, что делала у дверей компании та девушка, которую мы встретили? — спрашивает Алесия у одного из охранников.

Как всегда — Алесия попала прямо в точку. В саму цель визита Георга — ещё раз проверить, как именно работают люди в его компании. Охранник пожимает плечами, но, поймав строгий взгляд Хоффмана, вздрагивает и с надеждой смотрит на своего напарника. Георгу думается, что, наверное, не ответивший охранник на какое-то время покинул свой пост, и теперь надеется как-нибудь выкрутиться. Что же... Жаль его будет увольнять. Неплохой малый. Но в последнее время он слишком часто не выполняет свои обязанности.

Алесия продолжает выпытывать у работников, кем же была эта девчонка, которую они «приняли» за нищую. Георг не задавался вопросом — интересно ли ей на самом деле, кем была та гордячка. Возможно, мисс Хайнтс чувствовала что-то общее с ней... Впрочем, графа это нисколько не интересовало. Хоть, пожалуй, та девушка и несколько отличалась от всех остальных людей, встреченных ими сегодня, она по-прежнему не была для него никем, чтобы он беспокоился о ней хоть сколько-то.

— Эта замарашка? Скромная такая, будто испуганная? — удивлённо спрашивает второй охранник. — Да, кажется, эта девушка хотела устроиться машинисткой у нас... Больше я о ней ничего не знаю.

Хоффман хмыкает и, не дожидаясь Алесии, идёт к себе в кабинет. Он заходит в эту не слишком большую комнату, окна которой завешены плотными гардинами. Граф никогда не любил слишком светлые помещения — это мешало ему работать, а работать ему в Реондейме приходилось много. Молодой мужчина проходит дальше и садится в массивное кресло, купленное драгоценной мисс Хайнтс с целью «как-то разнообразить сухость обстановки», сам Георг никогда бы не отдал предпочтение этому кожаному недоразумению.

Сидеть, осознавая, что каждая вещь в кабинете — разумеется, если не считать это ужасное кресло, в котором он сейчас сидел — на своём месте, что каждый человек, работающий в его фирме на своём месте, графу казалось высшей мерой наслаждения. Пожалуй, он бы не мог придумать ничего более приятного для себя. А ещё он чувствовал, как измотали его за сегодня капризы Алесии. Он всегда относился к ним со снисхождением, которое стоит проявлять всякому мужчине ко всякой красивой девушке, но всякий раз чувствовал себя по меньшей мере измотанным и утомлённым, доведённым до почти полного изнеможения. Алесия никогда не умела обуздывать свои желания. Впрочем, это, пожалуй, было ей и незачем — она родилась в богатой и знатной семье, которая себе могла позволить всё.

В надежде хоть какое-то время подремать, Хоффман прикрывает глаза и почти уже погружается в ту приятную темноту, которая позволяет ему расслабиться, но по звуку захлопывающейся двери чувствует, что отдохнуть ему пока не удастся. Графу хочется застонать от досады, но он почему-то этого не делает. А вот глаза открывать ему совершенно не хочется. Он слишком устал, мотаясь с мисс Хайнтс по городу, удовлетворяя каждый её каприз, даже самый глупый, чтобы вести себя согласно всем правилам этикета сейчас.

— Давай найдём эту девушку? — с каким-то весельем, впрочем, весьма привычным для неё, в голосе предлагает Алесия. — Давай, а? И ты устроишь её в фирму машинисткой!

Хоффман тяжело вздыхает. Разумеется — ещё один глупый каприз, который он обязан выполнить просто потому, что он обещал сегодня её развлекать. Нашёлся рыцарь... И что только потянуло его ляпнуть такую несусветную глупость? Алесия всегда была той ещё энтузиасткой, при том во всём, и это Георга порой до жути раздражало, особенно в такие моменты, когда он вынужден был выполнять все её капризы. К тому же, мисс Хайнтс всегда была очень капризна. Интересно, у неё с самого рождения это качество присутствовало или появилось попозже?

Когда граф приоткрывает глаза, он видит сидящую совсем рядом с ним Алесию, которая пристально смотрит ему в глаза, будто испытывая. Он не любил этот её взгляд. Впрочем, он, вообще, не слишком любил её общество. Хоффман прекрасно обошёлся бы без неё. Он не чувствовал ни себя обязанным ей, ни её обязанной ему. Они всегда были странной парочкой. Впрочем, он не был похож на тех, с кем обычно общалась Алесия, а она не была похожа на тех, с кем обычно общался Хоффман. Пожалуй, именно это и держало их рядом друг с другом.

— Так просто? — ворчливо спрашивает граф девушку.

Алесия внимательно смотрит на него. Они уже давно знают, что никто из них не захочет первым отводить взгляда — это было не в их правилах. Хоффман привык к жизни в одиночестве, к жизни в своём каменном огромном доме, где никогда не было слышно чьих-либо голосов. Мисс Хайнтс никогда не понимала его... Впрочем, для их сотрудничества вовсе не обязательно было взаимопонимание.

Алесия, помнится Хоффману, раньше была девушкой, пожалуй, даже более забитой, чем та, что стояла у дверей компании сегодня. Правда, капризной она была уже тогда. Что было весьма странным сочетанием, конечно, но граф никогда не видел столь необычной особы.

— Так просто, — кивает она наконец.

Георг поднимается с кресла, не обращая внимания на протесты мисс Хайнтс, и подходит к окну. Пошёл дождь. Как же он любил дождливые дни... Пожалуй, это было ещё одним ощутимым достоинством Реондейма. Солнце заставляла Хоффмана чувствовать себя покинутым. Спрашивалось — кем? И ответа на этот вопрос он никогда не мог найти. Но чувствовать себя покинутым ему тоже не хотелось. Поэтому в солнечную погоду граф старался бывать на улице как можно реже. Только по мере необходимости. Благо, в Реондейме почти всегда было пасмурно.

— Мне надоело... — вдруг устало бормочет мисс Хайнтс, всё ещё сидящая на подлокотнике кресла. — Мне надоело, слышишь? Надоело пытаться вытащить тебя из твоего непробиваемого панциря отрешённости!

Она тяжело вздыхает и встаёт со своего места, с укором смотрит на друга и выходит из кабинета, даже не думая попрощаться. А Георг так и остаётся стоять и смотреть в окно, желая как-то расслабиться, отдохнуть и убежать от своих собственных мыслей.

Примечания:

*Кипелов — Я свободен