Вернуться в сказку (джен)

Силы ада!

Или рая?

Зло, добро —

Их ведь тесно в клубок сплело!

В чем причина?

Я то знаю:

Зло — личина

Добра, а добро и есть зло!

Как отличить

Зло от добра?

Дьявол в ночи...

Ангел с утра!

Зло процветает продажей добра,

Всех подкупая подряд:

Вот и поди, разбери — где рай, где ад!

Ждать свыше благ —

Это старо!

Что хуже зла?

Только добро!

Нудно твердит о добре лицемер,

Вас развращая вдвойне:

Вот и попали вы в руки Сатане!

Поставь на зло иль на добро —

Смотри, не проиграй:

Яблоком Ева с Адамом разрушили рай!

С тех пор идет извечный бой сил добра и зла:

С кем будешь ты, и на чьей стороне — выбирай!

Добром мир богат

На первый лишь взгляд:

Что люди творят —

Здесь царствует ад!

Зло наступает

Добро уступает!

Оно суеверно,

А зло — достоверно!

Добро безнадежно

А зло так надежно!

Добро — безысходно

А зло — так доходно!

Дарите добро!

Все зло будет тут

Я не герой!

Как ваш — Робин Гуд!

Зла не унять,

А добра — не понять!

Так что, зло — принимай!

А добра пожелай

Лишь врагу! *

Настоящее время...

История мира часто вершится в кабинете одного лишь человека. В небольшой комнатке, которая вряд ли особенно больше какой-либо другой. В комнате с большими окнами, тяжёлыми гардинами и монолитными стульями и столами... В комнате, где редко бывает слишком темно или слишком светло — всегда царит некий полумрак, что-то среднее между так называемыми «темно» и «светло»... Нередко, история вершится в богато украшенных кабинетах королей, герцогов, графов... Нередко именно в этих комнатках происходит то, что можно считать как началом войны, как началом мира... Не всякий человек может выдержать тот спёртый тяжёлый воздух этих душных кабинетов, в которых, кажется, происходит вся жизнь и вся жизнь пролетает, будто бы зря... Иногда кажется, что стены начинают давить на человека, заставляют его чувствовать себя не только не защищённым от всех внешних опасностей, но и как будто бы ещё более уязвимым. Ковры с яркими причудливыми узорами, после некоторого времени кажущиеся до ужаса раздражающими. Дубовые грубые столы, слишком простые, но зато очень крепкие. Альфонс Браун не знает, сколько этим столам лет, впрочем, когда он появился в этом дворце впервые, они уже находились в кабинете и служили его неотъемлемой частью. Ал не стал ничего менять со времени своего появления на троне. Впрочем, парень прекрасно помнил, что Генрих был ростом ниже его, так что, вряд ли эти деревянные монолиты были приобретены именно им. Кажется, леди Джулия была сестрой того короля... Впрочем, Альфонс не собирался лишать её статуса принцессы, эта женщина явно и не собиралась претендовать на трон, да и самому Алу это так уж важно не было. Парень первое время очень скучал на этих всех приёмах, собраниях, где он был обязан не просто изредка появляться, но быть главным действующим лицом. Поначалу это очень сильно утомляло, а потом... Потом он стал привыкать. В конце концов, надо же ему было хоть как-то отвлекаться от этой гнетущей скуки, которая преследовала его постоянно. В королевстве Орандор всегда было скучно... Тут не было ничего, что было так привычно и дорого Алу на Земле. Не было ничего, чем он мог заняться у себя дома. Не было никого, с кем он мог бы поговорить так же откровенно, как и с Марией. Леонард многого не понимал из того, что Альфонс пытался ему рассказать. В конце концов, парень сам не заметил, когда это произошло, эти бесконечные вечера, приёмы, собрания стали нравиться ему, более того — он стал чувствовать их необходимыми. Теодор Траонт был в отъезде. В последнее время, он бросил свой затворнический образ жизни и всерьёз занялся управлением королевством.

Ал не был приучен ко всем этим церемониям и тонкостям... И пока Теодор занимался самым важным — политикой, Альфонсу приходилось изучать то, что он не имел возможности изучить, родившись на Земле. Вершить историю мира ему никогда прежде не хотелось, как не хотелось и быть первым в чём-либо, лучшим... Теперь же всё это представлялось ему другим. Другим он представлялся и сам себе... Альфонс шагнул снова, оказался перед громадным столом, стоявшим в этом кабинете, и почему-то он сам себе представлялся тем самым королём, отцом Генриха, Джулии и Теодора, который когда-то правил здесь...

Розе бы никогда не понравились такие его мысли. Но что Роза? Плевать на неё — мнение Марии всегда следовало ценить больше, а Мария сама была такой, Ал знал её лучше, чем кто-либо, для этой девушки тоже важны были первенство, лидерство, власть, слава. Он прекрасно знал её. И в Орандоре она не осталась только потому, что не хотела позволять кому-то ей управлять. Орандор... Парень был так сердит на Малуса, когда тот посадил его на трон, но сейчас, сейчас ему казалось, что демон поступил очень правильно, что никому, кроме него, Альфонса Брауна, не было суждено править этим королевством. Теперь ему казалось, что он один был достоин управлять этими людьми, распоряжаться их жизнями и судьбами. Ал никогда не думал, что когда-нибудь станет королём. Конечно. Это было чем-то на уровне фантастики. Как было нереальным и само существование такого мира, как Осмальлерд. Альфонс так же никогда бы не подумал, что нечто подобное может существовать.

История мира нередко вершится лишь в одном кабинете. Именно в этой комнатке часто решаются судьбы людей. В пустой звенящей тишине, между этих книг и до жути ненужных и до безумия важных одновременно бумажек. И Альфонсу теперь очень хотелось, чтобы история вершилась в его кабинете, а не в чьём-либо другом. С тех пор, как Мария исчезла, Теодор уехал по своим делам, а Алесия перестала появляться во дворце, Ал чувствовал себя одиноким. Леди Траонт тоже редко бывала здесь теперь. Все её мысли были заняты собственными делами и до молодого короля ей не было никакого дела. Альфонс чувствовал себя потерянным и чужим в этом мире раньше, но теперь... Королевство, за которое он был в ответе разваливалось на куски, и нужен был кто-то, кто был бы способен это остановить.

После того случая с нападением, Альфонс начал понимать, зачем именно он здесь. Его будто подменили. Ему хотелось участвовать во всём, что касалось управления королевством, ему хотелось быть первым во всём, ему хотелось быть лидером во всём, ему хотелось быть единственным во всём... Ал никогда раньше не замечал за собой тщеславия. Он никогда не был тщеславен. Напротив, всё всегда доставалось Марии, более бойкой, более энергичной, часто более эгоистичной в своих желаниях. Именно она командовала в их играх, хоть Алу не всегда хотелось это признавать, именно она всегда была полна самых безумных идей. И именно ей чаще всего доставалось за их общие шалости. По Марии он скучал. Скучал очень сильно в первые дни их расставания, боялся за неё. Теперь же, после того происшествия с Алесией, ему приходилось самого себя убеждать в том, что он скучает по этой девушке. Конечно, они были друзьями, конечно, они всегда были очень близки, даже пожалуй, больше, чем просто друзья, они были братом и сестрой, но... Альфонс Браун чувствовал доселе неиспытанное им чувство — ему до смерти не хотелось делиться. Делиться властью, богатством, приобретёнными им. Ему до смерти не хотелось отдавать трон. Ал никогда раньше не замечал у себя жадности. Быть может, поэтому, с этим чувством было так трудно бороться? Никогда ещё до этого момента Ал не замечал у себя этого гнетущего чувства, когда прекрасно понимаешь, как всё должно быть, но до безумия хочешь, чтобы всё было совсем не так, когда хочешь, чтобы твоим было всё, что только возможно. После своего пробуждения после того случая Альфонс долго лежал в постели и не видел ровным счётом ничего, кроме белого потолка своей спальни, но, встав с кровати, парень ощутил такой прилив сил, какого у него не было, пожалуй, ни разу в жизни. Ему хотелось что-то делать. Хотелось быть в курсе всех событий, которые только могли произойти. Брауну порой самому казалось, что его подменили. Он будто заново родился. Всё то, что никогда не было интересно ему, стало почти необходимым. За то время, которое не было Теодора Траонта, он успел собрать три совета, а так же, посетить большую часть министерств с целью проверить работу своих министров, которые на поверку оказались самыми обычными лентяями и мошенниками, которых он, разумеется, был настроен сменить сразу же, как найдёт подходящую кандидатуру. Ал ни разу в жизни не чувствовал себя настолько заинтересованным. Будто бы, сейчас, здесь он решал судьбу собственного мира, а не чужого королевства Орандор, которое и знакомо то было ему едва-едва... Пожалуй, всё-таки, он скучал по Марии. Скучал по её безумным выходкам, по наглой улыбке, по вечно смеющимся глазам...

А ещё Браун боялся, до ужаса боялся того, что кто-то когда-нибудь посмеет предъявить свои права на королевский трон. Ал был никем. Чужестранец. Мальчишка. Простолюдин. Человек. В королевстве было так много людей, целых родов, которые имели на трон куда больше прав... Да что там говорить! Самый последний крестьянин имел на престол прав больше, чем он — Альфонс Браун.

Надо бежать. Бежать скорее, чтобы никто не успел убить его. Бежать на Землю, как только найдётся Мария! Бежать к отцу, к вечно пьяной матери, к надоедливым кузинам! Бежать! Плюнув на всё остальное. Бежать! Зачем нужно будет какое-то королевство, если он будет мёртв? Нет... Ведь для этого нужно отступиться от трона, позволить кому-то захватить его... Он не может отступиться. Он не имеет права на это. Как же, как же можно отступиться? Теперь? Теперь, когда он уже начал осознавать, каким он может это сделать это королевство? Невозможно. Невозможно отступиться! Немыслимо! Нереально! Ужасно! Разве можно позволить себе такое? Нет... Теперь уже нет обратной дороги... Альфонс просто обязан остаться в этом королевстве, править в нём, не позволить никому забрать то, что принадлежит теперь ему по праву...

Разве может он позволить кому-либо забрать у него это сокровище?!

Зачем-то парню теперь вспоминается Роза, эта тихая маленькая девочка, которая всегда его неимоверно раздражала, и о которой он никогда не смел сказать плохого слова, чтобы не разозлить Марию. Роза... Эта вечно-правильная трусишка, которая вечно путалась под ногами, пытаясь то и дело давать наставления... Как же она раздражала! И теперь именно она вставала у него перед глазами и не одобряла его, его внезапно пробудившуюся жадность... Алу хотелось ударить её, физически хотелось ударить, если бы только эта девчонка вдруг оказалась здесь... Её не было. Но Альфонс чувствовал, как начинает злиться. Такой злости он никогда раньше не испытывал. Такой ярости — такой непонятной, страшной и... приятной. Браун никогда не испытывал чувства настолько сильного.

Ярость... Отчего она появилась? Что его заставляло так злиться? Что заставляло его думать так, как было совершенно несвойственно ему? Альфонс старался лишний раз не задавать себе эти вопросы. Это заставляло его только лишний раз беспокоиться, метаться по комнате, всё время нервничать... Не стоило лишний раз нервничать. Особенно сейчас. И так, поводов для волнения предостаточно.

В кабинет осторожно, стараясь не потревожить постоянно пребывающего в дурном настроении монарха, протискивается Леонард. Парень кажется бледным, рыжие волосы его прилипли ко лбу, Ал не слишком хорошо понимает — отчего. Во дворце в последнее время очень холодно. Леонард казался слишком взволнованным. Пожалуй, Ал и обратил бы на это своё внимание раньше, но... в последнее время много что успело произойти. Да и Леонард эту неделю был крайне нервным. Он всё время озирался по сторонам, словно бы выискивая невидимую другими угрозу, он никогда теперь не говорил с Альфонсом, предварительно не заперев за собой дверь и не затворив ставен... Что-то безусловно пугало его. В последнее время младшего из сыновей герцога Кошендблата, казалось, будто подменили. Впрочем, про себя Браун мог сказать аналогичное. Итак, похудевший за эти несколько недель, бледный, с горящими безумием и ужасом глазами, Леонард смотрел на него. Он старался ходить как можно бесшумнее. Только вот дверь в кабинет Ала ужасно скрипела, а менять её казалось даже глупым. Кошендблат, как и обычно за эту неделю, затворил дверь, оглянулся по сторонам, чуть присел, а потом зверем подскочил к окну, закрыл его, а потом поправил занавеску. Лео крупно потряхивало, пожалуй, не знай его Альфонс раньше, он бы счёл Кошендблата трусом или неврастеником. Леонард крупно дрожал, его губы то и дело складывались то в одной, то в другой нервной усмешке, а глаза бегали, старательно высматривали что-то.

Альфонс, впрочем, решил остаться верным своей привычке и не слишком обращать внимание на нервное состояние друга — мало ли с кем могло произойти подобное? Понервничает и успокоится. Ал садится в огромное, под стать столу и самому кабинету, кресло, облокачивается на спинку и спокойно смотрит на Лео. Этот парень не соперник ему. И Браун прекрасно чувствует это. Леонарда не стоит бояться. Кошендблат не имеет никаких планов на трон, на Орандор. Он обычный слуга, тот, кому, пожалуй, стоит доверять, но кому Альфонс доверять не в силах. Слуга, который должен безропотно выполнять все приказания.

— Я хотел сказать тебе... то есть, вам, что ситуация со стороны представителей высшей знати не только не улучшается, но и, будто бы, становится с каждым днём только хуже... — срывающимся голосом шепчет Леонард.

Голос герцога дрожит. Он снова оглядывается, потом осторожно делает пару шагов навстречу Алу, весь трясётся от непонятного молодому королю ужаса, руки Лео дёргаются, он весь кажется будто бы заболевшим. Пожалуй, Альфонсу стоит как-нибудь отвести Леонарда на Землю и сводить там к психиатру, это будет только полезно. Юный Кошендблат смотрит на короля с такой надеждой, что тому становится не по себе.

Ал кивает и подносит ко рту красивый фарфоровый стакан, Джулия говорила, что он был сделан ещё при какой-то королеве Аделаиде, с водой, но отпить из него не успевает — Лео выбивает посуду из его рук. Осколки рассыпаются по каменному полу. Альфонс удивлённо смотрит на юного герцога. Тот отчего-то делает шаг назад и испуганно жмётся к шкафу с книгами. Король пожимает плечами и встаёт, делает несколько шагов по направлению к рассыпавшимся по полу осколкам, садится на колени и начинает их собирать. Лео некоторое время стоит, не понимая, что ему делать, потом присаживается рядом и начинает помогать Алу. Молодой монарх усмехается, потом встаёт, проходится пару раз взад-вперёд по комнате, садится обратно в кресло. На его столе стоит кое-как залезшая в маленькую рамочку, которую помогла сделать Джулия, помятая фотография, на которой изображены они с Марией. Фотографии было, пожалуй, лет пять. Ал был таким маленьким тогда...

Леонард смотрит на короля настороженно. Альфонсу давно надоело это переглядывание, но он почему-то не говорит ни слова, хоть тишина его и раздражает. Последний из сыновей лорда Кошендблата в последнее время становится только всё более и более нервным, и молодому монарху никак не понять — отчего именно. Пожалуй, стоило доставить Хельгу, сестру этого чокнутого, во дворец, пока тот не натворил бед, а в таком состоянии такое почти неизбежно. Впрочем... Может, лучше отослать Леонарда в поместье леди Траонт? Герцогиня вряд ли отпустит единственную подругу сына... Хотя... Да. Она не отпустит. Хельга, Реми, Седрик и этот странный паренёк Жан, подозрительно схожий с волшебником-недоучкой, оставались в имении принцессы одни — ведьма отправилась в какое-то путешествие, никому толком не рассказав, что это такое.

Интересно, как звали отца Джулии, Генриха и Теодора, того старого короля, кому когда-то принадлежал этот дворец, дворец, который теперь принадлежит новому королю, ему — Альфонсу Брауну. Интересно, каким королём был тот человек? Джулия с уважением отзывалась о своём отце. А уважение такой женщины, как леди Траонт, пожалуй, следовало заслужить. Джулия была той, чьё уважение Ал, пожалуй, хотел бы заслужить. Дворец был огромным. И достаточно древним. Когда граф Хоффман повёл Марию в подземелья, тогда, когда их всех могли бы убить люди, прорвавшиеся в королевскую резиденцию, оказалось, что те, так называемые «нижние покои» были построены немногим позже после раскола мира.

Раскол мира... Как же смешно всё это звучало теперь... И насколько много тайн теперь становились понятными... Альфонс много читал с той поры, как стал королём. Его занимали эти разнообразные тайны, в которые он теперь был погружён, его занимала история, полная неизведанного и непонятного, его занимало само правление, сама власть над всеми этими людьми в королевстве Орандор. И больше всего на свете Ал теперь боялся понять, что он такой же слабый правитель, как и Генрих. Теперь это стало, пожалуй, даже более страшным кошмаром, нежели то, что его собственность — трон и власть — может кто-то отнять.

— Да, я понимаю, — отвечает Браун на словно повисший в воздухе вопрос. — Мне кажется, у меня есть одна идея, как заставить их всех молчать.

Леонард, только устроившийся на стуле, на который Альфонс предложил ему присесть, вздрагивает снова и вскакивает со своего места. Юный герцог осторожно поворачивается назад и с жутким воплем падает на пол. Ал подскакивает к другу, в ужасе оборачивается, но не видит сзади себя никого. Парень выбегает из кабинета, кричит, зовёт кого-то — он уже и сам вряд ли вспомнит, что именно он орал тогда, он помнит только свой ужас, который пришёл в тот самый момент, когда Леонард упал.

Король помнит только служанку, едва посмевшую подбежать к нему, чтобы услышать приказ, помнит только врача, того самого знахаря, что когда-то лечил и его, Ала, помнит только лицо такого же перепуганного Дика Кошендблата, подбегающего к брату и судорожно разглядывающего какое-то пятно на шее Леонарда. Странное пятно... Кажется, на шее юного герцога не было крови. Пятно было фиолетовое, странное, оно не оставляло совершенно никаких следов на руке старшего брата Лео. Оно будто находилось под кожей младшего Кошендблата.

— Что это? — упавшим голосом спрашивает Дик. — Ты не знаешь, что это?

Альфонс качает головой. Ему до сих пор трудно перевести дух после того, что произошло. Ему стоит прийти в себя после этого. Отчего-то королю кажется, что то существо, которое напало на Леонарда, до сих пор находится в его кабинете. Что это за существо такое? И почему Лео видел его, когда ни Дик, ни Ал это существо не видят? Альфонс снова жалеет, что рядом с ним нет Марии — та обязательно бы что-нибудь придумала, потому что она постоянно что-нибудь придумывала. И она, казалось, видела несколько больше, чем видел Браун.

Алу так не хватает её... Так не хватает... Он смотрит на лист бумаги, оставленный на его столе кем-то за время его беготни в поисках слуг. Король подходит к столу, берёт ветхий, почти рассыпающийся, пергамент в руки и пытается что-то прочесть. Но на листке он видит только непонятные ему несколько слов: «Enzy dagra skamen jag kommarie tillue dig»...

Жизнь в Академии была скучной и трудной. Приходилось постоянно следовать разным глупым правилам: слушаться учителей, читать по несколько страниц каждого учебника в день, читать много художественной литературы, практиковаться в магии, решать задачки... Всё это было так скучно и глупо, что Леонард отдал бы всё за шанс снова оказаться дома, рядом с мамой и бабушкой. Ну и, желательно, без братьев и сестры. Все они страшно задавались, к тому же, считали, его самым маленьким и, следовательно, самым худшим товарищем в играх. Пожалуй, они были правы — играть вместе с Лео далеко не всегда было весело, но... мальчику было обидно такое отношение к себе. Он никогда не хотел быть хуже кого-то. И уж тем более, не хотел быть хуже глупых старших братьев, ничего не понимавших в жизни и в играх.

А Хельга была девчонкой. С ней, вообще, не слишком интересно было играть. Нет, конечно, дралась она достаточно здорово — Лео с сожалением посмотрел на шрам от укуса, оставленный его «любимой» сестрёнкой — но от этого во всякие другие игры играть с ней было ни капельки ни интересней. Например, из-за того, что Хельга всегда дуется, когда что-то идёт не по её правилам, и это порой сильно раздражает Леонарда.

Теперь Хель подружилась с мальчиком со своего факультета, юным лордом Седриком Траонтом, сыном этой странной властной женщины, которая так часто посещала Академию и наводила ужас на всех преподавателей. Леонарду хотелось бы иметь такую маму. Впрочем, его мама тоже была очень сильной и тоже очень любила его. Порой мальчику казалось, что она любила его куда больше его старших братьев. А вот отец... Ему не нужен был ещё один мальчик. У герцога Кошендблата было больше, чем достаточно сыновей. И Леонард был совсем не нужен.

— Мистер Кошендблат! — слышал он каждый день по несколько раз. — Ответьте, пожалуйста, на вопрос!

И каждый раз ему было настолько противно... И каждый раз ему было так жаль себя, что... Леонард всегда хотел покинуть эти стены. Покинуть это огромное белоснежное здание, длинное, с кучей разнообразных щедро украшенных арок, посередине которого находится такая же белоснежная и богато украшенная башня с куполом из самого таинственного во всех трёх мирах камня — арманерона, белого, «как душа жрицы погасшего, но возродившегося солнца», как называли иногда этот камень... Леонарду, по правде говоря, нравилась легенда о том, что этот камень — сердце Белой жрицы, убитой Танатосом. Это была красивая легенда. Красивая и интересная. Лео всегда хотелось оказаться в том времени, когда свершались все эти легенды, когда жили Хейден и Хериан — легендарные сердца тьмы, как их любили называть в разных сказках...

Леонарду было одиноко в его мечтах. Хельга мечтала лишь о принцах и любви, а это всё представлялось мальчику таким глупым и противно-приторным, что разговаривать с ней о мечтах было глупо, Дик мечтал о том, чтобы от него поскорее все отвязались и оставили его наедине с учебниками латыни и кельтского, а остальным старшим братьям было уже неприлично мечтать из-за их возраста...

Леонард взял в руку камень, захваченный им по дороге в спальную башню, и кинул его в пруд, простирающийся перед зданием Академии. Вода всколыхнулась и на несколько мгновений перестала быть такой раздражающе-гладкой, как обычно.

— Почему ты грустишь? — вдруг слышит он смутно знакомый голос. — Разве тебе не нравится учиться в Академии?

Перед ним сидит девочка, которой на вид лет столько же, сколько ему и Хельге. Она в подобном платьице с рюшечками и ленточками, от которых Леонардо тошнит, светлые локоны её уложены так аккуратно и красиво, что мальчику хочется разве что оттолкнуть её от себя.

Юный герцог Кошендблат недовольно качает головой, вскакивает с места и, оттолкнув от себя незванную нарушительницу его покоя, сбегает по ступенькам «рубиновой» лестницы, прозванной так за нарисованную на стене Хелен, символом которой являлся как раз-таки рубин — красивый бардовый камень.

Леонард бежит по лестнице как можно быстрее, чтобы только не встречаться взглядом с этой несносной девчонкой, посмевшей спросить его о чём-то.

Алесия чувствует себя напуганной и уязвлённой в этой комнате, куда её зачем-то притащили. Она чувствует себя совершенно беззащитной, когда остаётся наедине с этим человеком. Девушке хочется сбежать отсюда, но она прекрасно знает — что побег совершенно невозможен. Сколько раз, встречаясь с этим — назвать его человеком не поворачивался язык — чудовищем, она убеждалась в этом. У него не было сердца. И он не умел чувствовать и переживать. Порой ей так казалось.

Алменская империя совсем не была самым безопасным местом на Осмальлерде, вопреки мнению её жителей. Напротив, возможно, это самое опасное место на Осмальлерде. Во всяком случае, для Алесии Хайнтс. Она же чувствовала себя здесь уязвимой куда больше, чем дома, в своём особняке, чем в доме у Хоффмана или у Горация, хотя и там она никогда не чувствовала себя в безопасности. Но там хотя бы были люди, которые хоть как-то могли защитить её. Даже во дворце Орандора она чувствовала себя куда спокойнее, нежели здесь, хотя прекрасно знала, что тот, кого именно она боится, спокойно может войти в практически любой дом, может её достать в любом месте... Но в любом другом месте хотя бы были люди. Она знала — тот человек ни за что не посмеет напасть на неё, если это нападение сможет кто-то увидеть. Ему не нужны лишние свидетели. Ему не нужна лишняя работа. А она допустила такую ошибку, оказавшись здесь и сейчас, существенно облегчая ему его задачу. И теперь, теперь — за то, что мисс Хайнтс оказалась в доме этого человека — ей стоит винить только себя и своё легкомыслие.

Алесия смотрит в его серые, полные леденящего душу безразличия, глаза и чувствует, как к её горлу подступает ком. За что? За что она не пошла другой дорогой? На что она понадеялась, отправляясь в чужую страну одна? На себя? За это она и поплатилась... Поплатилась — это точно. Теперь она будет осторожнее... если он, конечно, отпустит её.

В любом случае, он прекрасно подгадал момент — застал её врасплох. Он всегда умел подкрасться к ней так, чтобы заставить её волноваться при виде его ещё больше. Как же она ненавидела его... Ненавидела! Вот если бы с ней сейчас оказался хоть кто-нибудь... Нет. Она совсем не хотела этого. Она знала, прекрасно знала, что умеет этот человек, она прекрасно помнила, что произошло с Алом, когда тот захотел вмешаться... Девушка чувствовала себя такой виноватой перед этим парнем. Ведь он почти единственный, кто нормально к ней отнёсся. И он пострадал из-за неё. Этот ублюдок, этот... называть его человеком казалось кощунством, посмел применить свою магию и на нём.

— Отпусти... — тихо, даже не надеясь на то, что он поймёт и исполнит это, просит она его, — я не сделала тебе ничего дурного...

Мужчина усмехается, подходит к ней ближе, наклоняется — так, что его серые глаза оказываются на уровне её прекрасных синих глаз, долго смотрит на неё. Отчего-то сейчас Алесии думается, что он похож скорее на зверя, нежели на человека или мага. В его серых глазах нет ничего человеческого, зато полно звериного — ярости, инстинкта охотника, превосходства охотника над загнанной в угол жертвой...

Алесия старается успокоиться. Как же ей хочется сейчас зареветь. Зареветь от обиды и несправедливости. Но она прекрасно помнит и знает — сейчас этого делать ни в коем случае нельзя. Этого человека её слёзы лишь будут раздражать. Не стоит злить его ещё больше. Ни в коем случае не стоит.

Но так же она чувствует, что больше не может, не может больше терпеть.

Девушка тихо заплакала. Впрочем, как заплакала — просто слёзы вдруг непрекращающимся потоком покатились по её щекам, но не было слышно ни всхлипов, ни сдавленных рыданий. У неё не было сил даже пошевелиться. Она чувствовала себя так плохо... За какие грехи ей всё это? Рядом с ней стоял этот, до безумия противный ей человек. Странно — у неё ведь были друзья, друзья, которых ей ни за что на свете не стоило покидать. Они бегали рядом, тормошили её, пытались как-то успокоить, развеселить... Только ей это уже не помогало. За что ей было это? Она никого в своей жизни не убила для того, чтобы страдать так. Она никого даже не обманула в своей жизни. Девушка чувствовала себя такой брошенной, одинокой, оставленной всеми... А теперь — он. Этот человек, жизнь от одного существования которого становилась просто невыносимой.

Он стоял прямо перед ней и смотрел на неё, смотрел, как она плачет, как теряет остатки самообладания, снова, как и всегда, когда они оставались одни. Смотрел и улыбался. Улыбался её страданиям, её страху. Ему словно нравились эти её чувства, словно они приносили ему ни с чем не сравнимое удовольствие.

— Будь человеком! — просит она, глотая слёзы. — Пожалуйста, Райан! Пожалуйста! Пожалуйста, будь человеком! Райан!

Мужчина смотрит на неё удивлённо, наклоняется к ней ближе, смотрит, будто непонимающе... Смотрит с каким-то насмешливым сочувствием, от которого становится до безумия горько и страшно. Алесии хочется встать, хочется выскочить за пределы этого проклятого дома, чтобы только не видеть больше этих насмешливых злых серых глаз.

Почему-то Алесии думается, что этот мужчина, почти похитивший её, силой притащивший сюда, в эту тесную комнатушку, в которой едва помещались кровать, два стула и стол. Племяннице короля хотелось ударить, убить этого гада, что заставлял её раз за разом чувствовать такой страх и такую боль...

— А ты думаешь, я — человек? — спрашивает он. — Я всегда знал, что ты дура, но чтобы настолько...

Называемый Райаном вдруг резко дёрнулся, оказался дальше от неё, от её лица, чем обычно предпочитал быть. Алесия чувствует, что снова, наконец, может дышать — когда Райан был слишком близко, это способность словно пропадала. Девушка хватается за горло, громко всхлипывает — что совсем не было присуще ей обычно — и вдруг заходится в рыданиях. Райан не обращает на это никакого внимания. Он берёт в руки какой-то кубок, берёт нож, медленно, словно смакуя каждый шаг и каждый миг её страдания, подходит, осторожно, словно боясь причинить боль, нажимает лезвием на тонкую кожу на запястье Алесии, собирает выступившие капли в кубок, взятый им.

— Отпусти! — шепчет она, захлёбываясь в слезах. — Отпусти! Отпусти меня, Райан! Я не виновата в том, в чём ты меня обвиняешь, Райан! Пожалуйста! Пожалуйста, не делай со мной этого! Пожалуйста! Что я тебе сделала?

Райан останавливается и внимательно смотрит в её голубые, широко распахнутые от ужаса глаза. Словно читая всё, что она только думала, что только делала в своей жизни. Смотрит на скатывающиеся по щекам слёзы, осторожно и почти нежно проводит по её бледной щеке... Она со страхом, застилающим ей разум, последнее, что осталось от него, смотрит на мужчину, просит... Он останавливается, убирает нож от её руки...

— Ох, Элис... — ласково, почти виновато, шепчет он, одной рукой гладя её по светлым растрепавшимся волосам, — ты ничего мне не сделала...

В следующую секунду нож вспарывает девушке горло. Райан почти мгновенно подносит к шее Алесии кубок, наполняет его её кровью, с наслаждением наблюдая за этим.

Примечания:

* Мюзикл "Странная история доктора Джекила и мистера Хайда" — Добро и зло