Вернуться в сказку (джен)

Пронзил мне сердце в час ночной

Сон вещий огненной стрелой,

Мир вспыхнул словно сущий ад...

Никто ни в чём не виноват...

Так небо прокляло любовь,

И слёзы превратились в кровь!

Всей правды лучше и не знать -

Так легче жить и умирать.

В сад гордых роз любви моей

Пришла зима, снег и метель...

И демон шепчет мне во мгле,

Что верности нет на земле.

Тех, кто забыл про Божий Суд

Проклятья мёртвых роз найдут!

Мой ангел крылья распростёр,

Но знаю, ждёт меня костёр,

От злой судьбы бежать нет сил...

Хранитель мой, меня спаси!

И день и ночь покоя нет,

Пусть карты мне дадут ответ,

Я в жертву принесу себя,

Я стану казнью для тебя.

Тот сон мне правду рассказал...

Меня ты предал, ты мне лгал.

Будь проклят лживых клятв обряд!

Пусть роз шипы наполнит яд!

Мой ангел крылья распростёр,

Но знаю, ждёт меня костёр,

От злой судьбы бежать нет сил...

Хранитель мой, меня спаси!

Спаси меня от одиночества,

Спаси от тёмного пророчества,

Прoклятых карт известна масть!

Хранитель мой, не дай мне пасть!

Я буду лгать самой себе!

На зло врагам, на зло судьбе

Любить и ненавидеть вновь,

Пока бежит по венам кровь

Сама приму свой тяжкий крест!

И пусть мне не видать небес!

Ответь хранитель мой...

Ты здесь?*

Погода в этот день была, как назло, просто прекрасная — тихая, безветренная, солнечная... В такую только радоваться жизни, радоваться солнцу, голубому небу, на котором нет ни облачка.. В такую погоду грех — хоронить кого-то. Особенно кого-то, кто смерти совсем не ждал, кто был ещё полон этой по-весеннему свежей, новой жизни. Того, кто должен был прожить ещё, наверное, долго. Во всяком случае, достаточно долго. Солнце заглядывало в каждый дом, говорило всем «будьте счастливы!», кричало всем об этом... Солнце готово было обласкать любого, кто только посмел выйти на улицу, Это было ужасно несправедливо по отношению к этой девушке. На улице уже стояла осень, но всё вокруг ещё полно жизни. Листья ещё не успели пожелтеть, было ещё очень тепло,а небо было таким чистым, каким редко бывало...

Природа словно радовалась её смерти...

Джон стоял перед гробом этой женщины и не мог отвести от неё взгляда. Он уже видел её однажды. Алесия Хайнтс обожала танцевать, обожала кружиться в своих роскошных юбках по залу и громко, искренне смеяться. Её голубые глаза почти всегда смотрели весело, а красивый рот почти всегда улыбался. Племянница короля Алана была обворожительна, прекрасно понимала это и беззастенчиво этим пользовалась. Сендлер вспоминал тот бал, на котором он увидел эту девушку впервые — до невозможности красивую, открытую, общительную, Алесия разговаривала почти со всеми и всегда смеялась, а её друзья, Георг Хоффман и Гораций Бейнот, казалось, соревновались за её внимание — шутили, беседовали с ней, смеялись... Впрочем, сражаться за внимание этой дамы первому удавалось куда лучше. Хоть Алесия Хайнтс старалась не отдавать предпочтение ни одному из этих двоих кавалеров. Мисс Хайнтс, вообще, казалась какой-то нереальной — воздушной, лёгкой, словно порхающей. Она была похожа на бабочку. Бабочку с небесно-голубыми крыльями... А теперь — уже обожжёнными крыльями. Бедная, глупая девчонка, полетевшая на открытый огонь... На лице этой девушки отразился такой ужас, что Джону невольно становилось жаль её. А ведь раньше — думалось парню — он не мог бы и подумать, что ему станет жаль племянницу короля. Ведь она своими глупыми проказами сломала ему карьеру в министерстве финансов... Сколько сил Джону стоило устроиться туда — сколько слёз было пролито в те бессонные ночи, когда он пытался понять то, чему учили его в Академии, сколько нервов было потрачено на всё это?! И всё без толку!

Джон с ужасом вспоминал тот день, когда в кабинет Георга Хоффмана заглянула Алесия. А на следующий день граф попросил его убираться из министерства и запретил когда-либо ещё подбираться к властным структурам. У Хоффмана были все свзяи для того, чтобы уничтожить Джона, его семью, его друзей, всех тех, кто был ему дорог. И Георг недвусмысленно намекнул на это. Впрочем — намекнул ли? Скорее, сказал прямо. Сендлер с горечью вспоминал, как стоял на коленях, как умолял казначея не выгонять его с этой работы, как пытался убедить... Всё напрасно! Граф Георг Хоффман по праву считался одним из самых хладнокровных и безжалостных людей во всём королевстве. Джон Сендлер мог на личном опыте убедиться в этом. Графа не интересовало ни то, что молодому человеку просто некуда больше пойти, ни то, что мать и младшие братья Сендлера могли умереть с голоду... Он совершенно спокойно и равнодушно выслушал всё, чем пытались заставить его изменить своё жестокое решение, и ещё раз, так же спокойно и равнодушно, попросил Джона убраться из кабинета. И, что было ещё более обидно, всему виной была эта глупая красавица Алесия Хайнтс, которой он, вероятно, не так улыбнулся! Эта женщина, эта абсолютно пустая светская женщина, пусть и красивая, была причиной, основной причиной того, что пришлось Джону пережить после этого. Отец совсем сдался. Впрочем, сдался он куда раньше — как только услышал страшное слово «банкрот», но тот факт, что его сын остался без работы, без этого выхлопотанного местечка в министерстве, окончательно сломило лорда Сендлера. Подумать только — во что могут превратить человека несколько лет более трудной жизни, чем та, к которой он привык! Подумать только — до чего сильно люди могут меняться в непривычных для них обстоятельствах!

— Она была странной... — слышит Джон громкий шёпот Леона Истнорда, шурина графа Хоффмана. — Незадолго до смерти у неё ни с того, ни с сего рука начала кровоточить!

Сендлер поворачивается к перешёптывающимся. Леон, непохожий на себя в этом дорогом, чёрном бархатном костюме с вышитыми на нём золотыми орлами, общается со своим другом, Людвигом Ройсманом, блестящим офицером... Джон фыркает. Ещё совсем недавно Леон из себя ничего не представлял, а его сестра — Анна, та самая, что стала графиней Хоффман — надеялась на брак с ним, Джоном Сендлером. Дворянин из обедневшего, хоть и не так сильно, как Истнорды, рода казался её отцу блестящей партией для любимой дочери. Пожалуй, зря отец Джона так поспешил с отказом тогда. Анна была неплохой, в общем-то, девушкой. Красивой, вежливой, умной, умеющей молчать тогда, когда это было необходимо. Она вполне могла стать хорошей женой. Эта девушка, сколько Джон помнил Истнордов, редко на что-либо жаловалась, делала всё молча, ни разу не плакала и не устраивала истерик. Во всяком случае — на глазах посторонних. Пожалуй, она была как раз тем человеком, рядом с которым Джону было бы комфортно. Разве что пришлось бы вечно терпеть её старшего брата и отца, но... это неудобство было не самым страшным.

Леон всегда относился к Сендлеру с нескрываемым презрением — пожалуй, за все годы знакомства их семей, молодой Истнорд ни разу не поздоровался с Джоном без напоминаний со стороны отца или сестёр. Леон, впрочем, вообще не был образцом вежливости и благонравия. Вряд ли кто мог припомнить день, когда этот молодой человек никому не нагрубил и никого не обидел. Хотя... Вроде, как-то Джон слышал, как Маргарет Истнорд шептала подруге о том, что Леону стало так плохо, что он едва мог приподняться над постелью и что-либо говорить. Наверное, это был тот редкий случай, когда старший из сыновей Томаса Истнорда не стремился никого обидеть своими подколками и ехидными замечаниями.

А сейчас Леон стоял в трёх шагах от Джона и беседовал с Людвигом. Последнего молодой Сендлер тоже прекрасно знал. Людвиг Ройсман был внуком знаменитого военачальника, тоже Людвига, кстати, владельцем двух замков — один из которых находился в королевстве Орандор — и семи деревень. Кажется, именно за него Томас Истнорд пытался просватать Маргарет. Эта девушка была, пожалуй, покрасивее Анны. Только вот замужем до сих пор не была. Впрочем, и Алесия, которую сегодня хоронили, казалась большинству лишь очаровательной куклой, а не живым человеком. Куклой в шикарном накрахмаленном платьице...

Анна — или, может, правильнее называть её теперь графиней Хоффман — появляется вместе с какой-то девочкой лет одиннадцати-двенадцати. Кажется, у Георга была приёмная дочь... Девочка бросает всего один взгляд на гроб с телом Алесии и что-то говорит Анне, та в ответ лишь молча кивает, и малышка почему-то улыбается. Джон достаточно давно знал Анну Истнорд, но Анну Хоффман он пока ещё не знал. Сендлер помнил всегда хорошо и аккуратно одетую девочку, умудряющуюся носиться по саду наперегонки со своим вечно зазнающимся братом и при этом остававшуюся такой же чистенькой и аккуратной, как и до бега, помнил в меру смешливую, в меру серьёзную девушку, читавшую Олдмана и Инумхе на скамейке в городском парке, но не знал эту красивую, гордую женщину, ступающую по алому ковру, словно королева. Девочка, которая, вероятно, и была той самой приёмной дочерью Георга Хоффмана, была похожа на маленькую Анну. Такая же серьёзная и строгая. Особенно в этом чистеньком, выглаженном чёрном платьице. Или, может быть, дело было в обстановке? Мало кому особенно хочется веселиться на похоронах. К тому же, девочка в руках держала довольно большой букет с белыми лилиями...

Белые лилии! Это было в высшей мере цинично со стороны графа и графини Хоффман. Алесии Хайнтс куда больше соответствовали ярко алые розы... Или нет — орхидеи! Ярко-розовые орхидеи... Лилия — символ невинности, белый — символ невинности... Вроде, так заставляла Джона учить эта старуха Наорг на предмете «Не магическая символика»? Да, вроде... «Не магическая символика», такие тёмно-красные учебники с изображёнными на ней цветами. На первом курсе, кажется, была ромашка, на втором — одуванчик, а на седьмом или восьмом — хризантема.

Анна в руках держала букет белых роз.

Джон с грустью посмотрел на неё. На её красивое лицо, на котором не было ни скорби, которая присутствовала на лице единственного человека во всём зале — Горация Бейнота, ни радости, которая присутствовала на лицах почти всех остальных. Разумеется, люди пытались казаться ужасно поражёнными и потрясёнными той ужасной смертью, которая досталась Алесии Хайнтс, но... Всё это было так неубедительно, лживо, фальшиво, что Сендлер едва удерживался от порыва выйти из этого проклятого здания.

Разумеется, его уже никто не замечал. С того самого момента, как отец Джона разорился, на него, вообще, перестали обращать внимания. А когда парня выставили за дверь министерства — тем более. Разве что Георг Хоффман метнул на него холодный взгляд. И только! Сендлер тщетно пытался хоть сколько-то восстановить репутацию своей семьи, вернуть хоть часть былого блеска, былой роскоши, но безуспешно.

— Она была весьма красива! — слышит Джон приглушённый смех. — Я всё вспоминаю, как она целовалась! Весело было!

Сендлер повернул голову, чтобы рассмотреть говорившего. Им оказался довольно известный в высших кругах Феликс Кордле, Джон пару раз видел его рядом с Хайнтс или Хоффманом, один из самых неприятных и опасных людей королевского двора. Он был, как и Алесия, племянником короля Алана. Тоже по матери. Кодрле был горделив, своеволен, избалован, совершенно не признавал какие-либо нормы морали, в общем, был по мнению Джона Седлера самым говорящим представителем золотой молодёжи. Феликс разговаривал с кем-то, кто стоял к бывшему секретарю спиной, и улыбался той самой своей противной, презрительной ухмылкой — назвать улыбкой эту гримасу язык не поворачивался. Было подло, просто подло смеяться над чужим горем!

Насколько противно было слышать это! Вместо сочувствия, сострадания к этой девушке все испытывали лишь какую-то совершенно непонятную обязанность... Сендлер ещё раз взглянул на тело Алесии, лежавшее в гробу. Бедная, измученная девушка. Он никогда не испытывал к ней ничего, кроме презрения, но сейчас не мог не жалеть её. Насколько жестоким и циничным нужно быть, чтобы смеяться над смертью человека? Тем более, над такой страшной смертью.

Алесия, вероятно, действительно, была лишь куклой в чужих руках. Безусловно, красивой, обворожительной, но просто куклой, которой двигали так, как хотели, а теперь, когда кукла сломалась, были готовы совершенно равнодушно выбросить. Без всякого сожаления. А ведь сожаления заслуживали все. Пусть не горьких слёз над могилой, но простого сожаления... Хотя бы от тех, к кому она сама относилась с теплотой, с пониманием... Кому она сама пыталась помочь... То, что Хайнтс пыталась помочь многим Джон знал прекрасно, и, если бы парень сам оказался в их числе, он думал, что жалел бы её куда больше. Впрочем, он и сейчас не понимал того равнодушия, которое присутствовало на лицах почти каждого.

Джон посмотрел на лицо бледного, но совершенно безразличного к этой трагедии графа Хоффмана. Ни одной эмоции на этом красивом худом лице... Как и всегда. Совершенно бесстрастен. Быть может, именно это и требовалось человеку, что являлся министром? Ледяная маска без всяких чувств и эмоций. Да и способен ли был этот человек испытывать глубокие эмоции? Нет! Что за чушь могла прийти в голову Сендлеру! Как будто этот сухарь способен что-то чувствовать!

Прощальная церемония начинается. В зале всё затихает. Лишь тихо говорит что-то клир... Читает отходные молитвы, потом закрывает лицо Алесии тонким белым платком. Потом постепенно на помост поднимаются разные люди — начиная от короля Алана и Делюжана и заканчивая кем-то вроде Леона Истнорда. Все что-то говорят. Разумеется, только хорошее. О мёртвых не имеют права говорить плохо.

Джону становится ещё более противно — он прекрасно понимает, что никто из присутствующих не думает об Алесии хорошо. Зачем же врать? Зачем же пытаться изобразить сострадание, скорбь, боль, если ничего этого не чувствуешь? Феликс Кордле тоже поднимался на помост, кажется, он шёл после графа Хоффмана, впрочем, Сендлеру могло так показаться, он мало кого знал из присутствующих, тоже говорил что-то о своей кузине, уже не тем насмешливым тоном, которым он общался со своим приятелем, а лживо участливым и скорбным.

Анна с девочкой стоят неподалёку и переговариваются о чём-то. Тихо-тихо, ничем не нарушая порядок в зале. Цветы уже положены к другим букетам, и теперь девочка не выглядит так строго и серьёзно. Проходя, как бы случайно, мимо них, он слышит — жена и приёмная дочь графа Хоффмана пытаются подобрать наиболее удачное имя ещё не родившемуся ребёнку.

— Я слышала, — шепчет девочка как можно тише, — что отца графа зовут Дэвидом, мне кажется, он будет рад, если ты назовёшь ребёнка в честь него.

Анна удивлённо смотрит на падчерицу и, немного подумав, кивает. Джон с укором смотрит на неё, но девушка этого не видит. Она целиком погружена в хлопоты, которые предвещает ей рождение ребёнка. Разумеется, она не может думать ни о чём, кроме этого. И отчего-то Сендлеру думается, что хорошо, что Анна не стала его женой. Пожалуй, для них обоих это лучше. Во всяком случае, Хоффман вряд ли будет ругать жену за то, что та проявила недостаточно сочувствия к какой-то совершенно чужой ей даме, а Джон, наверное, обошёлся бы с Анной в этом случае слишком строго.

Сендлер думает, кем же является отец Георга. Должно быть, тоже какой-нибудь высокопоставленный чиновник. Впрочем, какое «должно быть»? Разумеется, это было так, иначе как граф мог добиться таких высот в своей карьере. Впрочем, кого это интересовало сейчас? Граф Георг Хоффман был блестящим представителем высшего сословия, прекрасно образованным, вежливым, учтивым, умеющим выходить из любых ситуаций, красивым, некогда — самым завидным женихом королевства. А что оставалось Джону? Обедневший дворянин, которого в секретари то брали из милости. Он мог бы, пожалуй, пойти гувернёром, если бы денежная ситуация в его семье совсем его прижала, но пойти на это он осмелился бы только в этом случае. Гордость никак не могла позволить молодому человеку решиться на этот шаг.

— Да? — на лице графини появляется улыбка. — Да, это будет весьма неплохо. Спасибо, милая Юта. Если родится мальчик, я обязательно назову его Дэвидом.

А потом — Сендлер не знал толком, сколько прошло времени, но обычно такие церемонии длились не менее часа — гроб был закрыт. Большая часть людей, присутствовавших на прощании уже отправилась в поминальный зал. Разумеется, Джон останется здесь. То, что клир Тайрис взял его на эту работу, уже считалось огромной удачей. Милостью со стороны клира. Ни в коем случае нельзя было пренебрегать этим. Нужно было быть постоянно благодарным...

Гроб подхватывают и уносят куда-то. Наверное, это занимает не так уж мало времени, но Джону кажется, что проходит всего несколько минут. Он уже давно потерял счёт времени. Из-за чего так случилось? Неужели, из-за этой глупой красотки Хайнтс, которую хоронили сегодня?

Алесия Хайнтс обожала танцевать, обожала кружиться в своих роскошных юбках по залу и громко, искренне смеяться. Её и хоронили в прекрасном бальном платье. Не свадебном, как это было принято, а именно в бальном. Её голубые глаза почти всегда смотрели весело, а красивый рот почти всегда улыбался. А теперь никто не увидит больше даже её лица. Не того, которое было написано на картинах, а живого, радостного, отражающего бурю эмоций, вероятно, происходящих в душе. Племянница короля Алана была обворожительна, прекрасно понимала это и беззастенчиво этим пользовалась. Пожалуй, жаль, что судьба обошлась с ней так жестоко...

* * *

Анна за эти несколько месяцев совершенно отвыкла вставать рано. Можно было нежиться в постели сколько угодно, лежать, наслаждаться мягкими подушками, одеялом... Георг обычно всегда уходил раньше. Никто не торопил Анну, не заставлял её подниматься, не опрокидывал на неё стакан воды, как в детстве обожал поступать Леон... Теперь — у неё своя жизнь. И она обязательно постарается стать настолько счастливой, насколько это только возможно. В доме отца всегда было тесно, вокруг всегда было полно суеты... В доме графа всегда было тихо. Ничто не нарушало покой этого огромного здания. Малышка Юта училась и играла в отведённых ей для этого комнатах и ни разу не зашла на территорию Анны без разрешения. Она была милой и доброй девочкой. Не спорила, слушалась, не пыталась как-либо соревноваться с женой своего опекуна... Эта жизнь была спокойной, не содержала того постоянного напряжения, как это было с жизнью в родном доме. И графине нравилось это спокойствие.

Наверное, уже минут пятнадцать Анна смотрелась в зеркало. Теперь она могла себе это позволить. Могла выбирать из этого огромного множества платьев то, которое ей нравилось больше всего... Графиня одёргивает себя — они с Ютой сейчас поедут на похороны. А это означает, что следует думать совсем не о нарядах. Георгу была дорога эта Алесия. Значит, следует приехать и отстоять всю церемонию, не сказав ни слова. В конце концов, эта девушка умерла, а значит, точно не является теперь соперницей Анны. Стоит отнестись к ней снисходительнее. Как и к маленьким слабостям мужа. Глупая гордость ничего не стоит. Через неё можно переступить. Куда легче, чем потом пытаться ужиться с совершенно чужим и озлобленным против неё человеком... Анна смотрит на своё отражение в зеркале. Что же... Она достаточно красива в этом чёрном платье. Пожалуй, куда более красива, чем людям пристало быть на похоронах. Что же... Она же должна хоть как-то отомстить этой Хайнтс. Пусть таким способом. Анну уже мало что волновало в этом плане. Она появится там — среди всех собравшихся на прощальную службу Алесии Хайнтс — и будет такой, какой её учили. Покорной. Кроткой. Беспрекословной. Но гордой. Теперь она уже больше не скромная девица Истнорд, а графиня Хоффман, жена одного из самых известных и влиятельных людей в королевстве.

Юта показывается в дверном проёме. Милая девочка. Анна в который раз думает, что ей сильно повезло с этим ребёнком. Она совсем не такая, какой, наверное, была бы сама графиня, попади она в такую же ситуацию.

— Джек просил передать вам, что карета подана, — произносит девочка тихо.

Графине только и остаётся кивнуть. Всё-таки, что за странный ребёнок... Надо как-нибудь осторожно поинтересоваться у Георга, где он её подобрал. Впрочем, сейчас она выглядела точно так же, как выглядели дочери многих богатых людей — аккуратно причёсанная, в дорогом бархатном платьице. Разве что глаза выдавали в этой девочке сироту, ребёнка, которому досталось меньше заботы и любви, чем должно было достаться.

Сколько проходит времени, прежде чем они с Ютой оказываются в нужном месте? Не более часа, пожалуй. Кажется, на церемонии должен появиться Леон... Анне так хочется повидать его снова. Георг не запрещал ей видеться с братом, конечно, нет, но ей постоянно казалось, что не правильно, странно... Да что уж там... Пусть её муж, граф Хоффман, не является слишком ревнивым человеком, но ей самой не слишком удобно чувствовать себя вечно виноватой.

В так называемом прощальном зале, действительно, оказался Леон. Правда. Анне так и не удалось подойти к нему и поговорить. Брат не видел её. Или делал вид, что не видел. Юта чувствовала себя в данной обстановке весьма неуютно и... Анна с ужасом отметила, что к ним слишком близко подошёл Рой Данл, тот самый, за которого её отец пытался её выдать. Сколько там было неудачных женихов? Наверное, пять или шесть. Рой стоял прямо перед ней, а ещё ей казалось, что она мельком увидела Джона. Того самого Джона Сендлера, отец которого спустил Леона с лестницы.

Юте оказалось очень интересно думать над именем ребёнка. Будущего ребёнка Анны и Георга. Девочка скорее побыстрее увидеть братика или сестрёнку. Что же... Оказалось, что Юта — наименьшая из проблем в браке с Хоффманом. Она была послушной и аккуратной, никогда никому не возражала и не устраивала скандалов. Что ещё нужно было новоиспечённой графине? Дэвид... Неужели, отца Георга действительно звали так? Анна и не знала. Её муж ни разу не упомянул его в разговоре с ней. Может быть, он умер и графу тяжело о нём вспоминать?

— Дорогие дамы, — улыбнулся товарищ Роя, — не согласитесь ли вы провести с нами вечер?

Юта поспешно сделала шаг назад и спряталась за спиной Анны. Графиня с раздражением посмотрела на Роя, а потом на его друга. Взгляд последнего кажется ей достаточно знакомым. Кажется, она могла где-то его видеть, но... До чего же противным и мерзким казался этот человечек со всеми его ужимками и гримасами.

Юта дрожащей рукой схватилась за руку Анны, и той подумалось, что стоит поскорее убраться отсюда. И подальше. Или позвать Георга. Уж он то точно знает, как усмирить этих двоих господ... Вот бы как-нибудь отвязаться от этих господ... Анна всегда помнила Роя несдержанным, грубым и тогда очень радовалась неудаче с помолвкой.

— Благодарю вас, милостивый государь, за приглашение, но я, пожалуй, откажусь! — ответила Анна, толкая Юту к своему отцу. — До скорых встреч.

Друг Роя больно схватил графиню за руку. Вывернуться, как-то отстраниться девушке не удалось, и она вдруг почувствовала себя даже более беспомощной, чем тогда, когда обвинили молодую королеву...

* * *

Теодор Траонт не знает, что заставляет его приходить к дочери снова и снова, пытаясь как-то наладить отношения. Впрочем... Они не были плохими! Мария не пыталась его убить, не кричала при виде него, не убегала, не пряталась. Напротив — улыбалась, смеялась, была готова заговорить... Девушка, кажется, не считала его таким уж плохим человеком, не ненавидела его, как обязательно бы делала Кассандра. Почему? Траонт находил в девочке больше сходства с ним самим, с Джулией Траонт, с этим мальчишкой-королём Альфонсом, нежели с матерью. Теодора до сих пор в дрожь бросает от одного упоминания о Кассандре. Эта девчонка когда-то интересовала его, привлекала, но сейчас... Сейчас он всем сердцем презирал её.

Но себя он презирал куда больше...

Мария лежала на диване, одетая в странного вида одежду, которая, видимо, соответствовала земным представлениям о моде и красоте, лежала среди всех этих сумок, книг, вещей и спала. Наверняка, ей было неудобно... Сам Теодор никогда не мог выспаться на диване — постоянно затекали спина и шея. Сейчас ему даже хочется растормошить эту девчонку... Траонту почему-то вспоминается, с какой нежностью его сестра Джулия переносила маленького Седрика, в очередной раз заснувшего над книжками в материнской библиотеке, в его комнату.

Граф хочет подойти к ней и подложить под её голову подушку, но случайно наступает на что-то лежащее на полу. Хруст заставил вельможу поморщиться. Стоило хорошенько всыпать этому глупому мальчишке, которого Хоффман приставил к Марии! А если бы принцесса наступила босой ногой на эту вещь? Что тогда?

Девушка вздрагивает и потягивается на диване. И Теодор чувствует себя последним мерзавцем и дураком из-за того, что разбудил её. Всё-таки — она совсем ещё ребёнок. Ребёнок, который когда-то, возможно, так нуждался в нём — в Теодоре Траонте. Который не приходил. Не приходил, строя какие-то глупые планы... Или, может, и к лучшему, что Мария не привязалась к нему, что считает его чужим человеком? Барон манипулировал всеми, кто имел какие-либо чувства и эмоции. Теодор уже умудрился попасть в его ловушку.

— Мердоф? — сонно спрашивает девушка. — Что случилось? Чего-то не нашёл?

Граф снова вздрагивает. Подумать только — его снова застали врасплох. Почему-то в последнее время такое происходит всё чаще и чаще. Интересно, это почему? Неужели, он стареет? Он смотрит на ещё спящую принцессу и думает, что, наверное, Джулия, была права тогда, когда говорила Теодору о том, как важны в жизни дети... Граф тогда усмехался, а его сестрица пожимала плечами и говорила, что годам к сорока он это осознает, и ему самому очень захочется обзавестись тихой семейной жизнью, камином, тёплым пледом и, главное, удобной библиотекой... Про себя Теодор тогда подумал — что, всё-таки, в тихой семейной жизни его сестра находила наиболее важным? Ребёнка или библиотеку? По тому, как она носилась с Седриком и со своими книгами, граф мог заключить, что, в принципе, для неё важны были два этих компонента.

Девушка привстаёт на диване и потягивается. Как же странно она, всё-таки, выглядит во всей этой одежде! В странного вида потрёпанной серой куртке, тёмно-синих не менее потёртых и потрёпанных брюках из какой-то совершенно странной ткани, взъерошенная... За то время, что она провела в Осмальлерде, её волосы немного отрасли, и это кажется ещё более странным...

А Джулия, вероятно, была права... Теодору совсем недавно исполнился сорок один год, и он чувствовал то, в существовании чего так долго пыталась его убедить сестра. Правда, возможно, это было уже слишком поздно. Отцовские чувства должны были появиться у него хоть чуточку раньше! Хотя бы года два-три назад! Тогда, быть может, он бы ещё сумел что-то исправить. Впрочем, может, стоит попытаться и в том случае, который ему достался?

— О, это вы господин Траонт? — совершенно искренне удивляется Мария. — Я не думала, что вы зайдёте. Что же вы стоите? Проходите!

Теодор чувствует себя неловко наедине с дочерью. А имел ли он, вообще, право её так называть? Быть может, девушке совсем не хотелось бы этого. Нужно было появиться в её жизни хоть чуть-чуть пораньше, нужно было сделать что-то не так, как он делал... Почему? Ну почему Джулия не могла его вытащить за шиворот на Землю и заставить быть нормальным человеком? Неужели, ей было так трудно это сделать?

Теодор одёргивает себя. Не стоит мыслить, как обиженный ребёнок. Это совершенно не поможет ему, даже наоборот — лишь усугубит его положение. Да и как это возможно сказать в своё оправдание, что тебя просто не заставили это делать? Невозможно! Да и глупо...

— Я хочу извиниться.

Граф Траонт сам не ожидал от себя этих слов. Они, наверное, были и правильными и неправильными одновременно... Такими глупыми, такими неловкими, что самому становилось тошно. Стоило придумать что-то другое! Что-то менее банальное! Что-то, чему Мария бы поверила...

— Знаешь... Я ведь ждала тебя, долго ждала там — на Земле... — зачем-то произносит девушка задумчиво. — Плакала, кричала, звала, пыталась выведать у матери твой адрес...

Она усмехается, и Теодору становится не по себе. Он, вообще, чувствует себя жутко неловко рядом с дочерью. Но почему же она смеётся? Вдруг до графа доходит смысл сказанного ею, и он бледнеет. Ну почему он оказался так глуп, что не стал слушать Джулию, постоянно говорившую ему, что он должен, хотя бы для достижения своих планов, быть рядом с Кассандрой и хоть как-то участвовать в воспитании дочери... Он бы смог. Раз уж он столько может выдерживать этих старых чопорных придворных, он смог бы выдержать и Кассандру. Точно смог бы... И этим он, пожалуй, помог бы Марии...

Траонту хочется хоть как-то оправдаться в её глазах, но он совершенно не представляет, как это можно сделать.

— Мне, правда, очень жаль! Мария! Я...

Девушка обрывает его. Она, кажется, совсем не хочет слушать какие-либо извинения. Почему? Разве не виноват был Теодор Траонт? И разве люди, когда их незаслуженно обидели, не жаждут услышать извинений? Ведь он — незаслуженно обидел её. Она была всего лишь ребёнком, которому не доставало внимания. Каким и он сам был когда-то...

Мария не кажется ни обиженной, ни потрясённой, ни радостной — она совершенно спокойна. И графу становится жутко от этого спокойствия. Он просто в панике от этого! Было бы проще, если бы девушка кричала, пыталась его ударить, рыдала, ненавидела, но... хотя бы не оставалось такой равнодушной...

— Я знаю. Я прекрасно всё понимаю и, знаешь... мне не совсем не хочется разбить тебе нос...

Теодор не знает, что можно ответить. Совсем не знает. Разбить нос — как... по детски? Пожалуй, он давно не слышал таких глупых фраз... Теперь в речи было всё больше фальши, лжи, что становилось совсем противно. А Мария... Она совершенно не вписывалась во всю эту придворную жизнь, даже её друг вписывался больше.

Она была непосредственной, словно ребёнок. Говорила всё, что ей вздумается, и одевалась так, как хотелось именно ей. Теодору отчего-то хотелось наладить с ней отношения. Возможно, будь на её месте её сестрёнка, мать или та же Хельга, граф бы тоже оставался совершенно равнодушен.

— Честно! — улыбается принцесса. Ещё год назад я бы пыталась тебя избить и орала бы на всю улицу, как сильно я тебя ненавижу, что ты испортил мою жизнь...

В горле снова застревают эти совершенно ненужные извинения. Он прекрасно понимает, что это всё излишне. Извинения должны были хоть как-то помочь ему совладать сейчас с собой, не поддасться на соблазн вскочить и убежать, буквально горя от стыда. Извинения должны были помочь ему чувствовать себя почти так же, как он чувствовал себя в светском обществе — там всё состояло из поклонов и извинений.

В горле снова застывают извинения, которые он так долго подбирал для этого разговора. Граф снова не знает, что ответить. Мария, кажется, в любом случае не захочет его слушать. Он ей — совершенно чужой человек. Глупо пытаться изображать из себя отца или благодетеля.

— У меня была хорошая жизнь. На самом деле. У меня был человек, которого я могла бы назвать папой, был почти что родной брат... Если бы ты пришёл тогда или остался... всё было бы куда хуже.

От этих слов почему-то становится больно. Но разве раньше Теодор не был равнодушен ко всем, кто пытался быть ему близким? Были разве что Джулия и Седрик, к которым он относился чуть более тепло. Мать графа Траонта умерла достаточно рано, и Джулия взяла на себя его воспитание. Так почему же теперь он так хотел хоть как-то быть близким Марии, этой девочке, дочке Кассандры? Потому что она напоминала ему себя? Или здесь крылась другая причина?

Если бы ему год назад кто-то сказал, что он так захочет добиться чьего-то расположения, граф обязательно поднял бы этого человека на смех. Чтобы он — Теодор Траонт — добивался чьего-то расположения? Да что за бред? Нет, он, конечно, мог пытаться уладить хоть как-то отношения со старшей сестрой, которая постоянно пыталась над ним подшутить, или со своим племянником, милым, в принципе, мальчиком, который, пожалуй, слишком сильно зависел от своей матери, но чтобы пытаться стать близким совершенно чужому раньше человеку...

— Я хочу сказать тебе огромное спасибо за то, что ты не пришёл, — произносит девушка вдруг, вставая с дивана и подходя к окну, в котором виден завод Георга Хоффмана.

Примечания:

Unreal — Проклятье мёртвых роз