Интермеццо для проигравших (гет)

We all were sea-swallow'd, though some cast again,

And by that destiny to perform an act

Whereof what's past is prologue, what to come

In yours and my discharge.

(Shakespeare, The Tempest)

Гермиона всю неделю старательно делает вид, что ей наплевать на произошедшее — хотя больше всего хочется послать всё к чёртям и отправить Малфою письмо с извинениями. Останавливает только то, что формально — формально! — во всей этой идиотской ситуации её вины не было: это не Гермиона, между прочим, сорвала глотку в попытках объяснить Малфою, что он конченый подонок.

Она твёрдо намерена дождаться субботы: в конце концов, на их еженедельную встречу Малфой придёт, никуда не денется — а значит, можно сделать хорошую мину при плохой игре и дать понять, что этот его взрыв ничего не меняет. Господи, да как это вообще могло прийти в его тупую голову?

«Мы же оба в курсе, чем всё кончится».

Идиот. Чёртов кретин, считающий, что она в принципе может — так. Обкатывать на нём Круциатусы или подвести под новый срок в Азкабане просто потому что ей — видите ли — захотелось.

Да даже если завтра к ней в кабинет заявится Шеклболт с полным судейским составом Визенгамота в придачу и потребует сделать что-нибудь эдакое — Гермиона и пальцем не пошевелит. Она просто не такой человек. Она так не умеет и, что важнее, не хочет.

И, кажется, держать лицо и держаться в стороне тоже больше не хочет, нет.

Она твёрдо решает, что в субботу поговорит с Малфоем и предложит ему… объяснения, помощь — да что угодно, что помогло бы хоть как-то убедить его в том, что Гермиона вовсе не та министерская крыса, за которую он её держит.

Главная проблема заключается в том, что в субботу говорить ей оказывается не с кем.

Честно прождав четыре часа в своём кабинете, Гермиона наконец признаёт: на их сегодняшнюю встречу Малфой не явится. Самое время пойти к старшему аврору Поттеру, встреч с которым она до сих пор весьма успешно избегала, и сообщить, что её поднадзорный соизволил сбежать — и хорошо, если не из страны, а только из Лондона.

Потому что — это тоже стоит признать — Малфой не стал бы пропускать встречу со своим инспектором просто потому что решил её прогулять. И потому что инспектор оскорбила его в лучших чувствах — тоже не стал бы: слишком уж очевидным стало для неё за последний месяц, что к происходящему Малфой относится предельно серьёзно. Ставить под угрозу свою свободу он не стал бы — даже в угоду уязвлённой гордости.

Да и осталось ли от его гордости хоть что-то после всех этих лет? За последнюю неделю Гермиона столько раз прокрутила в голове слова Малфоя и сделала столько выводов из сказанного — воображение услужливо добавило красок потемней да погуще — что теперь в этом совершенно не уверена. Но одно она понимает: свободой Малфой дорожит. Дорожит настолько, что не скатился в эту свою параноидальную истерику ещё на первой их встрече — хотя наверняка ведь придумал себе бог весть что ещё тогда, в октябре. Так что нет, он не просто её проигнорировал.

Гермиона раздражённо стучит по столу кончиком пера, даже не замечая этого: в конце концов, она думает, что сейчас гораздо важнее. Помедлив, она взмахивает палочкой и отправляет к Малфою патронуса — где вы и что вы, мистер Малфой, передайте с моим патронусом ответное послание, мистер Малфой, а пошли бы вы, мистер Малфой… впрочем, последнюю часть послания Гермиона оставляет при себе. Но когда ответа не получает, об этом даже немного жалеет.

На часах — без четверти четыре.

На этот раз к бумагам она даже не притрагивается: проверить, заходил ли Малфой в здание Министерства, проще простого — и уж если вскроется, что инспектор Грейнджер заполняла за своего поднадзорного анкету, у того все четыре месяца условно-досрочного полетят к чертям. В случае чего она просто ответит, что забыла вовремя сдать бумаги: ей никто и слова не скажет, а Малфой… что уж тут — сам дурак.

Самое идиотское в том, что какая-то её часть продолжает надеяться на то, что он всё-таки не сбежал. Причём идиотское по двум причинам: во-первых, сбежал, конечно; а во-вторых… а кто бы не сбежал от такой жизни? Да за него впору порадоваться. И всё-таки она чертовски зла.

Зла настолько, что очень хочет прямо сейчас пойти и сдать его за эту неявку старшему аврору — и всё бы хорошо, да только старший аврор не кто-нибудь там, а Гарри. Ну да, тот самый Гарри, её лучший школьный друг… никто ведь не обещал, что они будут дружить до глубокой старости, верно?

Покачав головой, Гермиона резко сдёргивает сумку со спинки стула и кривит губы в попытке не разреветься. Вот зачем этот день — да что там, вся неделя, — такой? Будто всё, за что она ни возьмётся — брак, дружба, работа, даже это дурацкое инспектирование — обречено лететь ко всем чертям.

К Гарри идти, конечно же, придётся. Но перед этим она хотя бы убедится в том, что Малфой и впрямь слинял куда-нибудь в сторону своего непростительно роскошного французского поместья, а не просто отсиживается… где там его подшивка… ага, что не в Хаверинге отсиживается, точно.

Что же, пора наведаться в гости.

Она выходит из Министерства в загаженный проулок, брезгливо морщится и аппарирует в Хаверинг — чтобы оказаться в таком же, в сущности, проулке: район, в котором поселился Малфой, респектабельностью не отличается. Самое типичное дешёвое боро на окраине Лондона: типовая застройка, кирпичные дома на два-три этажа — даже избушка Хагрида на их фоне любому показалась бы исполненным индивидуальности архитектурным шедевром. Да и названия улиц соответствуют: сплошь бесконечные Чтототам-гарденс.

Темнеет и начинает моросить; Гермиона накидывает капюшон и идёт в сторону дома номер 28. На первом этаже — небольшой букинистический, и это почему-то почти обнадёживает: будто привет из детства, в котором она обязательно затащила бы сюда родителей и пару часов копалась бы в книжных стеллажах. Взрослая же Гермиона просто поднимается на второй этаж и аккуратно стучит в дверь — и не дождавшись, разумеется, ответа отпирает хлипкий замок банальной Ахоломорой. Да уж, стоило так драконить человека, который даже собственную квартиру больше запереть не в состоянии…

Она открывает дверь, держа палочку наизготовку, и оказывается в полутёмной крошечной прихожей — не развернуться.

Пустой, разумеется. Никакой Пожирательской засады тут нет, а есть только нормальная такая паранойя — Грозный Глаз обзавидовался бы.

— Малфой? — негромко зовёт Гермиона, всё ещё продолжая на что-то надеяться. — Малфой, ты тут?

И снова — никакой реакции. Удивительно, что она вообще надеялась застать его здесь.

Гермиона опускает палочку. Нащупывает в темноте выключатель, щёлкает им — и жмурится от тусклого света, исходящего от висящей под потолком лампочки без абажура, а потом оглядывается наконец по сторонам. Мда… что там было про роскошное французское поместье?

Малфой жил в граничащей с нищетой бедности.

Об этом кричит всё — и дешёвые чуть пожелтевшие у пола обои, и побитый жизнью шкаф, и зеркало в уродливой раме, и эта самая лампочка. А ещё — и как она не замечала? — висящее на вешалке старое пальто, в котором Малфой приходил по субботам и которое дышит на ладан. Гермиона аккуратно берёт рукав двумя пальцами и чувствует, что подкладка под ними совсем прохудилась.

На кухне — и того хуже: крашеные стены, окно без занавесок, старая газовая плита и дешёвая до неприличия мебель. Здесь ужасающе неуютно. Настолько неуютно, что Гермиона с трудом представляет, как можно в этом жить и не тронуться рассудком. Она снова мысленно возвращается к их последнему с Малфоем разговору: теперь ей понятнее причины его ненависти — но от этого почему-то не становится легче, только ещё стыднее… господи, будто бездомную собаку пнула.

Нет, не то чтобы у неё была практика. Но в теории — она почти уверена — это ощущается примерно так же.

Сказать, что Гермиона расстроена, — ничего не сказать. Она зла на себя, идиотку, и на своё неумение мыслить за рамками привычных и понятных шаблонов. Машинально размотав шарф и зачем-то усевшись за скрипучий стол, она некоторое время молчит, глядя в одну точку, и в очередной раз пытается уложить в голове мысль о том, что была несправедлива, безразлична и слепа.

Её накрывает ощущение абсолютной сюрреалистичности происходящего: вот она сидит посреди чужой — Малфоевской — абсолютно нищенской и почти нежилой — квартиры и пытается осмыслить собственную предвзятость по отношению к бывшему Пожирателю, приходя к неутешительным до крайности выводам. Гермиона тяжело вздыхает, опускает подбородок на сложенные на столе руки — и утыкается взглядом во флакон.

Зелье.

Однозначно — зелье. Да ещё и какое-то интересное: она такого точно не видела — уж этот-то характерный цвет запомнила бы наверняка.

Костеря себя за любопытство — которое, как известно, сгубило не одну кошку — Гермиона аккуратно вытаскивает из флакона притёртую крышку и принюхивается. Хмурится: сладкий и тяжёлый, дурманящий запах содержимого почему-то одновременно знакомый и незнакомый — ингредиент явно не из тех, которые они использовали на каждом практическом занятии у Снейпа. Нет, это что-то из «Расширенного курса» — Гермионе приходится принюхаться и здорово напрячь память, прежде чем она узнаёт аромат antiaris certus, истинного анчара.

Дрожащими руками она делает заученный пасс палочкой, указывая на флакон:

— Specialis Revelio.

Голос почему-то хрипит и не слушается. Но всё-таки заклинание ей даётся: над склянкой появляются образы растений, из которых сварено зелье — корень асфоделя, настойка полыни, дремоносные бобы… чар-рябина — отсюда блеск… и ещё: продолговатые листья наперстянки, нежные цветы церберы и, наконец, плоды истинного анчара, которые и придают зелью его цвет и аромат.

Голова начинает слегка кружиться, когда она наконец осознаёт, что в этом флаконе.

Модифицированный Напиток живой смерти, церберин, сердечные гликозиды, магическая связующая.

Гермиона стремительно поднимается из-за стола.

И замирает.

Потому что ей страшно.

Потому что сердце от ужаса колотится где-то в горле.

Потому что она знает — теперь знает, не хочет знать, но знает, нет-нет-нет-не-надо-пожалуйста-я-не-хотела-зачем-ты-так — потому что знает, что найдёт в спальне.

Кого.

Потому что до неё доходит наконец, что пальто Малфоя висит на вешалке.

Нетнетнетнетнет.

Она возвращается к столу и очень, очень аккуратно закрывает флакон и ставит на прежнее место — но это всего полминуты, только тридцать секунд отсрочки. Даже если очень медленно идти на ватных ногах через эту крошечную квартиру, то перед закрытой дверью, за которой стоит пугающая тишина, всё равно окажешься через минуту.

Затаив дыхание, Гермиона толкает дверь в единственную, кажется, спальню в этой квартире — и замирает, увидев разметавшегося на смятой простыне Малфоя: какого-то незнакомого, мертвенно-бледного, абсолютно неподвижного.

В следующую секунду происходит сразу множество вещей.

Начинает вопить сигнализация одной из стоящих возле букинистического машин.

Малфой переворачивается на бок и даже, кажется, не просыпаясь заходится тяжёлым надсадным кашлем.

А Гермиона вдруг осознаёт, что склянка с ядом была нетронутой.

Идиот, кретин, гад слизеринский…

От облегчения у неё подкашиваются ноги. Издав странный то ли смех, то ли всхлип, Гермиона подходит к постели и осторожно кладёт ладонь на лоб Малфоя — кожа у того, конечно же, горячая, будто у камина битый час просидел.

— Малфой?.. — тихонько зовёт она, убирая руку.

Драко вздрагивает и распахивает глаза — и немедленно упирается взглядом в лицо стоящей над ним Грейнджер. Прикрывает рот ладонью, снова начиная кашлять так, что даже вдохнуть не успевает. Когда его наконец перестаёт бить кашель, он замирает, пытаясь отдышаться, и наконец осознаёт, что госпожа инспектор явилась за ним.

— Я не собрал вещи.

— Какие ещё вещи, мистер Малфой?

На лице грязнокровки — недоумение. Кажется — искреннее. Драко тяжело выдыхает и пытается всё-таки усесться — хотя бы усесться — в постели.

— Хотя бы одежду мне позволят с собой взять? — Драко всё-таки садится, но тут же обессиленно приваливается к стене. — Свитер, Грейнджер, или пальто. В Азкабане чертовски холодно.

Нужно было пить яд и не дожидаться её визита. Драко прекрасно понимает, что время потеряно: скорее всего, действие этой его поделки запросто отменяет обычный безоар, который любой аврор наверняка таскает в кармане. Откачает и насвидетельствует на какую-нибудь очередную статью — интересно, есть ли статья за попытку побега на Ту Сторону?

— В каком, к чертям, Азкабане? Хватит уже!

Грейнджер взвивается так резко, что он отшатнулся бы, будь у него пространство для маневра.

Его очередь не понимать, что происходит. Он растерянно наблюдает за тем, как Грейнджер опускается на одиноко стоящий в углу стул.

— Прекрати делать из меня чудовище.

— Кажется, тебя никто не заставлял работать на Министерство? — бравурно-ироничный тон несколько портит очередной приступ кашля. Грейнджер недовольно цокает языком, выходит из комнаты и возвращается спустя пару минут с кружкой в руках. Впихивает ему в ладони.

— Пей давай. Лекарства есть?

В кружке чай. Драко охеревает от этого гриффиндорского гуманистического подвига настолько, что даже не спорит — просто качает головой, а потом покорно пьёт горячее и молчит, пытаясь осмыслить происходящее. Получается с трудом.

— Я пропустил встречу, — наконец соображает он.

— Да неужели.

Комментировать этот выпад Драко не считает необходимым — кашель и без того здорово скрашивает беседу.

— Это уважительная причина, ми… — Грейнджер хмурится, но «мистера Малфоя» не заканчивает. Ну и хорошо. Достало. Всем-то он «мистер Малфой» — старухе Хислоп, покупателям в аптеке, даже министерским служащим. Одна проблема: ни с чем хорошим это подчёркнуто вежливое обращение больше не связано — теперь в нём сквозит презрение; иногда полное ненависти, иногда снисходительное, но неизменно подчёркивающее всю глубину падения его семьи.

Кстати говоря, формально он лорд Малфой. Слава Мерлину, ни у кого из них не хватило ума втоптать в грязь ещё и отцовский титул… обошлись фамилией. Спасибо и на том.

Гря… Грейнджер внимательно наблюдает за тем, как он приканчивает чай, и возвращается со второй кружкой.

— Я так булькать начну.

— Нет, так ты интоксикацию снимешь, — она коротко морщится. — Пей. Я вернусь через полчаса.

И аппарирует с негромким хлопком.

— С аврорами, как я понимаю?.. — этот вопрос Драко задаёт уже опустевшей комнате. Правда, спустя мгновение на кухне раздаются ещё два хлопка: Грейнджер зачем-то вернулась и аппарировала снова.

Выйдя — впрочем, определение «выползти» охарактеризовало бы его нынешнюю манеру передвижения куда точнее — на кухню, Драко кидает взгляд на стол и обнаруживает на нём… ничего не обнаруживает. На всякий случай проверяет за батареей — и тоже ничего не находит.

Не «зачем-то» она вернулась, а за чем-то.

Флакон с ядом исчез.

Какой же он кретин, Мерлин. Какой же кретин. Сейчас она затащит эту склянку на экспертизу в Аврорат, определит содержимое… и уж тогда-то от возвращения в Азкабан ему не отвертеться. Да нет, в любом случае не отвертеться — вот только теперь Драко собственными руками дал им доказательства, необходимые для того, чтобы снова его посадить. Подставился.

Он пытается представить лицо отца, узнавшего об этом, — будь тот жив, разумеется, — и коротко стонет, потирая висок: всё получилось так глупо, что даже стыдно.

Впрочем, если уж его повяжут, то пускай хотя бы в приличном виде. Драко — суставы ломит так, словно он разваливается, — перестилает постель и приводит себя в порядок. Бреется. Меняет одежду на ту, что выглядит поприличнее старого свитера с растянутым воротом и не слишком-то свежих маггловских спортивных штанов: это барахло предназначено исключительно для уборки — в таком он даже по дому ходить брезгует.

Заканчивает он как раз вовремя: на кухне снова раздаётся аппарационный хлопок.

Стоящий у зеркала Драко каменеет, весь обращаясь в слух, готовясь считать следующие. Скольких она с собой привела?

Спустя минуту понимает: ни одного.

Он выходит на кухню — и холодеет: на столе стоит флакон. Тот самый.

А Грейнджер как ни в чём не бывало ставит на плиту чайник — и оборачивается, услышав его шаги. И вдруг спрашивает — буднично, просто, явно не догадываясь о том, что у Драко от этого вопроса в горле встал в горле ком:

— Как ты?

Как он?

Так, что готов сейчас задохнуться — потому что никто не интересовался тем, как он, годами. Шесть сраных лет никто и не думал его об этом спрашивать. Потому что никто и не думал вливать в него сраный чай — от интоксикации, подумать только, — когда он болел. Что там: когда он почти подыхал в азкабанской камере, никому не было дела до того, жив ли он вообще: больные заключённые — дело привычное. За последние шесть лет в жизни Драко не было ни единого человека, который опечалился бы его безвременной кончиной — они просто закопали бы очередной труп на том же пустыре, где теперь похоронен отец, и дело с концом.

И вот Грейнджер — дракклова грязнокровка, гриффиндорка, победительница ёбаного Лорда, жена ебучего Уизли, героиня блядской войны и просто человек, которого он так старательно делал своим врагом долгие годы, — вот она стоит на его обшарпанной нищенской кухне и спрашивает, как он.

И дышать почему-то совершенно нечем.

Может быть, потому что его настигает очередной приступ кашля.

Или нет.

— Лучше, — выдавливает Драко, наконец откашлявшись. — Гораздо лучше.