The Good Wife (гет)

— Китнисс, ни одна из этих пар мне больше не подходит. Мы должны просто выбросить эти туфли.

— Но их же может поносить кто-то еще. Может Том? Его ноги меньше твоих.

Мы сидим на полу внутри нашего гардероба и пытаемся вычистить его от ставших бесполезными вещей, которые успели здесь скопиться за полтора года нашей совместной жизни. Пит решительно настроен выбросить все, что нам не нужно. А я вот вовсе нет.

— Одна моя нога не настоящая, — он снова пытается меня переубедить. — И все эти туфли специально подогнаны к протезу. Они вообще другого размера и больше никому не подойдут. Если Тому нужны туфли, я ему сам их куплю.

Из этого гигантского платяного шкафа, что мы делим с Питом, целая куча именно его вещей сейчас идет на выброс, потому что просто больше ему не подходит. После войны он успел вытянуться вверх, наверно, сантиметра на четыре, нога у него выросла на полтора размера, да плечи стали заметно шире, чем были прежде. Я питаю надежду, хотя и не могу знать наверняка, что это, наконец, прекратилось. Потому что это кажется ужасно странным — быть замужем за кем-то, кто еще растет. Чем-то неуместным.

— Но это такое расточительство, — пытаюсь я поспорить. — Туфли всегда туфли. В детстве я носила множество вещей, которые не подходили мне по размеру.

— Китнисс, я куплю самые дорогие туфли каждому в нашем Дистрикте, если ты просто позволишь мне выкинуть эти. Не хочу, чтобы люди, которых я встречаю каждый день, знали, как мои ноги… ладно, одна нога… пахнет.

С этим на самом деле не поспоришь, и я пытаюсь смягчить удар:

— Ты стоишь целый день у горячей печи. Да и не так уж этот запах плох.

Он мотает головой:

— Нет. Эти туфли отправляются на помойку, или мне придется дальше их носить.

— Но они же тебе жмут! — все-таки идея о том, чтобы выбросить их, не укладывается у меня в голове.

— Да, и я не хочу, чтобы они жали кому-нибудь еще, — он непреклонен. Мне не победить. Не так, как мне бы того хотелось. Но почему-то мысль, что он выбросит эти туфли и вообще почти все из своей части шкафа, заставляет меня ужасно переживать, и я не понимаю — почему. Как будто от того, что он выкинет эти вещи, события с ними связанные могут исчезнуть из нашего прошлого, или обесцениться в нашей памяти.

— Ты же надевал эту пару на свадьбу Тома. Разве ты забыл?

Он глядит на меня, и его вдруг осеняет понимание, что со мной такое… Уверена, он тронут, что я это помню.

— Китнисс, эти воспоминания никуда не денутся лишь оттого, что я избавлюсь от пары старых вонючих туфель.

Ёрзаю на месте от смущения.

— Я знаю! Просто это…

— Любимая, если ты не готова избавиться от своих вещей, это нормально. Но я не могу найти оправдание хранению вещей, которые я уже никогда не смогу надеть, когда нам нужно место для чего-то действительно важного. Так что либо я продолжаю все это носить, включая туфли, либо выбрасываем… Вот так.

— Ты не можешь просто все выкинуть. Кому-нибудь они могли бы пригодиться, — настаиваю я.

— Такие туфли не нужны никому! — он смеется, но скорее скептически, чем радостно.

Я хватаю туфлю и трясу ею.

— Уверена, есть люди, чьи ботинки и похуже!

— Любопытно на них взглянуть, — говорит Пит, а я гадаю: это что, сарказм?

— Да ты просто вырос в городе, где никогда не приходилось беспокоиться об обуви, — рассерженно отбиваю я подачу.

На мгновение он просто замирает, ошеломленно, молча смотрит на меня. Потом его губы кривятся от плохо скрываемого раздражения, а когда он начинает говорить, голос у него низкий и полон негодования:

— Китнисс, нога, которой у меня больше нет, не была даже знакома с удобной обувью, пока мы не приехали в Капитолий… До этого я в жизни не носил пару ботинок, которая бы мне подходила, а стоило начать, ногу мне отрезали.

От этих слов у меня растерянно отвисла челюсть. Мне как-то удалось довести Пита до белого каления, разозлить до крайности, и это после стольких лет терпения в самых невыносимых условиях из всех возможных. Винит ли он меня за свою утраченную ногу? Между нами повисает тяжелая пауза, мы лишь бросаем друг на друга свирепые взгляды. Я уже готовлю в уме разящий наповал ответ, к которому меня подталкивает скрытое чувство вины, когда его брови сходятся вместе над переносицей — он так делает всегда, когда его вдруг осеняет.

— Мы сейчас ссоримся, правда или ложь? — говорит он уже совершенно другим тоном.

Уголки моих губ начинают сами собой ползти вверх:

— Правда.

— Такая настоящая, нормальная ссора, когда никто не сбегает в лес и не страдает от необратимых повреждений психики? — он больше совсем не злится на меня. Напротив, у него на лице расцвела широченная улыбка.

Я киваю, обнаружив, что тоже не могу сдержать ухмылку:

— Похоже на то.

Он смотрит вниз на кучу, которую мы сортировали, а потом опять на меня. Подается вперед, в глазах его пляшут чертики. И спрашивает театральным шепотом:

— А можем мы теперь сразу перейти к примирительному сексу?

И уже через мгновение мы чуть ли не пожираем друг друга прямо в шкафу, лежа на куче его старых пахучих ботинок. Хватает нескольких секунд, чтобы наши рубашки успели куда-то исчезнуть. Его сильные руки прижали меня к его телу так крепко, что мне даже сложно пошевельнуться. Он подмял меня под себя и покрывает мою шею поцелуями. Наши препирательства спровоцировали меня хоть немного самоутвердиться. Обернув ногу вокруг его тела, я с усилием перекатываю нас обоих, оказавшись теперь сверху, придавливаю его собой и придавливаю его, а висящие сверху на плечиках наряды щекочут мне спину.

— Только если я победила, — мурлыкаю я ему прямо в ухо, удерживая его руки.

Его ярко-голубые глаза заглядывают в мои, он тяжело дышит:

— Я сдаюсь. Только у меня один вопрос.

— Ох, и что за вопрос? — спрашиваю я, прикидываясь безразличной, пока целую его грудь, постепенно опускаясь вниз.

— Теперь, когда ты меня заполучила, что ты собираешься со мной делать?

Я решаю, что будет лучше, если я ему это просто покажу.

И он не возражает.

Я совсем не спешу, дразню его, усердно разжигая его желание долгими поцелуями, поглаживаниями и прикосновениями языка. Когда я, в конце концов, оказываюсь на нем в позе наездницы, я двигаюсь мучительно медленно, и он умоляет меня ускориться, а потом наступает момент, когда все плывет в моей голове, и я будто вылетаю за пределы своего физического тела. Но вместо того, чтоб испытывать вину, тревогу или страх, что настигали меня прежде, я чувствую лишь чистое, беспримесное счастье. Я купаюсь в нем, на мгновение став невесомой, а потом обрушиваюсь обратно в реальность, и мое тело отвечает на это взрывом, я содрогаюсь, стиснув его внутри. Я так долго его дразнила, что и этого давления достаточно, чтобы оправить его за грань, на пик наслаждения, и меня затапливает его тепло.

Я без сил падаю на него и поворачиваюсь на бок, а моя голова покоится у него на груди. Мы лежим, совершенно размякнув, и безмолвно наблюдаем, как в луче солнечного света танцуют пылинки, а то, что свалено на полу, начинает чувствительно врезаться в спину.

В этот миг все кажется прекрасным. Даже пыль.

— Так, это все, — он кидает последний мешок к подножью лестницы лишь немногим позже, чем мы изначально планировали. Даже сквозь блаженную дымку, окутавшую меня после того, что было в шкафу, я чувствую, как теснит мне сердце оттого, столько вещей мы собираемся разом раздать или выбросить. Я с трудом могу представить, что избавлюсь от всего этого и не почувствую утраты. Ведь в этих мешках даже больше вещей, чем было во всем доме моих родителей. Конечно, большая их часть — это гардероб Пита, созданный Порцией. Так мы расчищаем место для моего гардероба — творения Цинны. Я не могу заставить себя носить эти вещи, но и выкинуть их не могу и не хочу, чтобы они сгнили в подвале в моем прежнем доме, ведь там с каждым годом становится все более сыро.

— Ты уверен, что хочешь это сделать? — спрашиваю я, наверно, раз уже в пятидесятый, глядя на него снизу лестницы.

Он кивает энергично головой, довольный, хоть и слегка раздраженный:

— Да, Китнисс. Я оставил несколько важных вещей, хоть они мне больше и не подходят. Но, если мы их достанем, их еще кто-нибудь увидит.

Внезапная мысль ударила меня под дых, и я почти успела выпалить, прежде чем остановиться:

— Но что если…

— Что «если что»?

Но ответ на этот вопрос: «Что если у тебя однажды появится сын?», — вовсе не то, о чем бы мне хотелось думать, ведь ответ для Пита отрицательный. Во всяком случае, пока он со мной. Я даже не понимаю, откуда эта мысль взялась в моей голове.

— …ты похудеешь, — заканчивая я неубедительно. Как будто ему действительно есть, что терять.

Он усмехается:

— Думаю, мне придется лишиться руки, чтобы эти пиджаки могли мне снова подойти. А это будет жестоко, — знаю, он догадывается, что я хотела сказать нечто совсем другое, но он на меня не давит.

Пита не особенно заботят материальные блага. Да и меня тоже, на самом деле. Пока дело не доходит до того, чтобы нести их на помойку. И почему меня это так напрягает? Может оттого, какой была наша жизнь прежде, когда все для чего-то приспосабливалось. Тогда мы вообще ничего не выбрасывали. Об этом мне и думать не приходилось. Может, дело в том, что все, чем я обладаю, каждый обрывок бумаги, каждый лоскуток ткани, хранит в себе память? И поэтому я боюсь их отпустить? Не знаю даже, почему Пит не чувствует того же, ведь почти все из его детства превратилось в прах после бомбардировки. Эта тема уже не раз подводила нас к конфликту, когда он в конце зимы начал настаивать на том, что к весне вещи надо разобрать и многое выбросить. Но впервые сегодня это довело нас до настоящей ссоры. Нашей первой ссоры, полагаю. По крайней мере, первой нормально ссоры, какие порой случаются у супружеской пары.

Скрестив руки на груди, я вздыхаю и поворачиваюсь спиной к лестнице и к нему. Он прав, я знаю, он прав. И я не хочу все это раздувать еще раз. Не думаю, что и во второй раз получится так же легко разрядить обстановку сексом. По крайней мере, не в тот же день.

— Не волнуйся, я перебрал все мешки по три раза, — после громкого спуска с лестницы, он стоит уже прямо позади меня, прижавшись губами к моему уху. — Там нет ни единой ее вещи.

«Ее» в данном случае, это не о Порции. Пит не хочет меня заставлять избавляться от чего-либо, хотя готов помочь, если я решусь. Не знаю, решусь ли я когда-нибудь на это. Ведь нам приходится разбирать вещи еще и потому, что я не желаю расстаться ни с одним из миленьких платьев, что купила после Игр для Прим.

Большинство из них она так ни разу и не надела.

— Спасибо тебе, — говорю я тихо, еще крепче сплетая руки на груди. Он притягивает меня к себе.

— Нет, это тебе спасибо. Место в доме расчистить полезно. Свежее начало еще одного года… Ты ведь помнишь, какой завтра день, верно? — он нежно целует местечко у меня за ухом. Я киваю и приникаю нему, чтобы просто насладиться его прочным и основательным присутствием возле меня.

Не хотела спрашивать, но все-таки делаю это, умудряясь разрушить этот чудесный момент:

— Как у тебя рука поднимается выбросить то, что она для тебя сшила?

Он меня отпускает и отстраняется. Взгляд его холоден, и он злится, хотя сейчас, думаю, вовсе не на меня, а на свои воспоминания. Проходит немало времени, прежде чем он отвечает. Прежде мы никогда не говорили о Порции. Ее гибель терзает его совсем по-иному, чем все другие смерти. Возможно, потому, что он был охморен тогда, когда это случилось. Но точно я не скажу.

— Они заставляли ее шить для меня костюмы, пока меня пытали, а когда меня отбили, они ее казнили. Это было не… Я не люблю это вспоминать.

Я хочу сказать ему, что я все понимаю, хотя и в теории, но он продолжает, прежде чем я успеваю вставить слово. Он говорит не так связно, как всегда:

— Даже до этого, все эти костюмы для интервью и прочего… Я был просто дополнением к тебе, Китнисс, — он вовсе не обвиняет, просто утверждает, как непреложный факт. — Они с Цинной всегда знали, что именно ты из нас двоих должна произвести большое впечатление. А я должен был, ну… просто сочетаться с тобой для пущего эффекта. Она даже как-то сказала, что если бы делала вещи только для меня, в них было бы гораздо больше голубого, чтоб подчеркнуть мои глаза.

Никогда не думала об этом в таком разрезе. Конечно, никто не был сражен наповал ни его огненной курткой, ни смокингом, ни чем-то еще, что носил на публике Пит, но я-то думала, что это все лишь потому, что он мужчина. Он смеется тихо, горько:

— Она бы и сама наверняка захотела все это спалить, если бы ее не убили, — я уже хочу обнять его, но он снова начинает говорить. — Порция… — он закрывает глаза, как будто с трудом может вынести поток воспоминаний, — была моим единственным другом, когда он мне действительно был нужен. Вот что мне нужно сберечь на память. А не эту одежду.

Я хочу броситься к нему, и попытаться отогнать эту боль, но в эту минуту он так отдалился от меня, что я не знаю, как до него достучаться.

Он и не ждет моего ответа, а просто сгребает два огромных мешка и закидывает их на плечи, давая понять, что разговор окончен.

— Я отнесу это в город, — бормочет он, целуя меня в щеку. И потом уходит.

Подобное случилось в первый раз.

Обычно Пит никогда не стремится остаться в одиночестве, если только не ощущает скорое приближение приступа. У него обычно всегда ровное настроение, никаких личностных кризисов. Он не пытается уединиться, чтобы успокоить внутреннее смятение. Так что я и не знаю, что делать. Обычно это за мной надо гнаться, и этим, как правило, занимается Хеймитч, а Пит почти всегда готов мне дать побольше личного пространства. Так что сейчас я ума не приложу, чего он от меня ждет: чтобы я сама побежала вслед за ним? Или послала за ним Хеймитча? Оставила в покое? И как вообще атмосфера в нашем доме смогла так быстро охладиться?

Не сообразив сразу, что с этим можно поделать, я делаю глубокий вдох и пытаюсь составить наилучший план действий. Пит не на грани приступа, это очевидно, и именно поэтому его поведение столь необычно. Когда я сама вот так внезапно удаляюсь, значит, я хочу побыть одна, что обескуражена и пока не готова успокоиться. Может, и он испытывает сейчас что-то подобное, но почему тогда такого не было прежде? Может его от меня уже тошнит?

Нет, конечно, нет. Ведь это же Пит. Нет причины даже сомневаться в его привязанности ко мне. Я знаю, он не собирается меня покидать. Во всяком случае, по доброй воле. Мысль же о возможности потерять его из-за жестокости этого мира вызывает такой бескрайний ужас, что я запрещаю себе об этом даже думать.

А может его внезапный уход сейчас означает нечто неожиданно лестное в мой адрес: что он теперь настолько доверяет мне, нам обоим, что может в расстроенных чувствах просто покинуть поле боя. И не волноваться, что к его возвращению я сбегу или рассыплюсь на месте. Если так, это неплохо, но мне все равно не нравится оставаться за бортом. Не слишком ли я щепетильна с учетом того, что все триста шестьдесят четыре дня нашего брака из-за меня жизнь Пита с ужасной регулярностью наполнялась смущением и болью.

Стоило мне только решить, что я знаю, как стать ему хорошей женой, как правила игры поменялись на глазах. И что мне с этим делать? Чувствую, что я озадачена и готова принять защитную стойку. А раз ясного пути не видать, в игру вступают мои инстинкты. А они толкают меня прочь из дома: раз уж он так вот ушел, и я могу сбежать. Я надеваю охотничье снаряжение, я уже готова выскользнуть в заднюю дверь, когда понимаю, что не имею права вот так исчезнуть, без единого слова, без ничего. Я набрасываю короткую записку и оставляю ее на кухонном столе, чтобы он знал, где я, и обещаю в ней вернуться к ужину. И все же чувствую укол совести. Я должны была сидеть здесь, ждать его возвращения. Ведь сам бы он именно так поступил.

Но я не он.

Если я останусь, я примусь копаться в остальных мешках, предназначенных на выброс, и стану сходить с ума. Беспокоиться, что мы, избавившись от них, потеряем и частичку Порции, хотя Порция и не была тем человеком, о котором мне прежде приходилось беспокоиться. Ее казнь была ужасна, но наши с ней взаимоотношения вовсе не были глубоки. Совсем не так, как их отношения с Питом. Но, несмотря на это, мысли о Порции перекидывают меня к судьбе Цинны, а затем ко всем, кого мы потеряли. А если копнуть поглубже, можно будет найти там самую жуткую мою мысль: как же много я еще могу потерять, а затем и безнадежное осознание того, что даже Пит может вдруг исчезнуть из моей жизни, внезапно, по причинам, которые никто не в состоянии контролировать. И если это случится, я опять окажусь в постели, полностью раздавленная мыслями о том, скольких не стало для того, чтобы я смогла остаться в живых, и парализованная страхом потерять своего мужа.

Нет, я не могу больше ждать. Мне нужно двигаться, что-то делать.

Задняя дверь захлопывается за мной, я мчусь через двор, по грязным лужам и тающим сугробам. Хоть сегодня и воскресенье, мне нужно на охоту. Дверь дома Хоторнов в ответ на мой стук открывает Пози, и ее лицо вспыхивает от волнения, когда она видит меня:

— Китнисс, мы снова будем рисовать? — спрашивает она в предвкушении.

— Может, недели через две или около того, — отвечаю я по возможности нейтрально. — Я не хочу красить остальные комнаты, пока не знаю предпочтений Пита.

Конечно, он по любому не будет злиться, но, мне кажется, он и сам бы хотел поучаствовать. Семилетнюю девчонку не так легко отговорить:

— Я видела, как он шел вниз по склону. На вид он был грустный. Мы могли бы снова сделать ему сюрприз. Он тогда развеселится.

О, если бы это было так просто, малышка.

— А твой брат дома? Я хочу сегодня пойти поохотиться, — пытаюсь я сменить тему разговора.

Кажется, мне это удалось, так как при упоминании о её брате, Пози посещает совершенно новая идея:

— Он дома, но он тоже грустный. И охота его развеселит, а я, пока он будет там, приготовлю ему кое-что. У меня должно получиться!

Быстро, как молния, она несется вверх по лестнице, и выкрикивает «Рори» во все горло. После негромких переговоров на ступенях мелькают тени, и Рори спускается, перепрыгивая за раз по две ступени. Пози испарилась, видимо, уже приступив к подготовке сюрприза.

— Так ты собираешься идти в лес? — говорит Рори вместо приветствия.

Я киваю:

— Думаешь, это не опасно?

Он размышляет над этим не меньше минуты.

— Это всегда опасно. Но если мы пойдем вместе, все должно быть нормально. Снег уже стаял почти, и нам будет видно землю, да и льда уже нет.

Мы быстро и незаметно идем через город. Издали я наблюдаю, как Пит разговаривает с владелицей нового универсального магазина, а мешки с одеждой лежат на земле рядом с ним. Возможно, однажды у нас будет столько жителей, что снова появится магазин, где торгуют только одеждой, да и портной, который был здесь раньше. Но сейчас нашему Дистрикту приходится довольствоваться только одной торговой точкой, где продается все сразу: ткани, одежда, обувь, инструменты и другие предметы первой необходимости. Уверена, Пит сейчас пытается убедить эту немолодую женщину просто взять за так все, что он принес, чтобы распродать по самой бросовой цене, но она из Шлака и вряд ли сможет принять такую благотворительность.

Он не замечает, как мы проходим мимо. Велико искушение подкрасться к нему сзади, обхватить за талию и почувствовать, как он встрепенется от неожиданности, пока не обнаружит, что это я и не издаст мягкий и довольный смешок, который всегда заставляет меня чувствовать себя такой счастливой и желанной. Но он ведь занят, а я чуть ли не впервые за много месяцев иду охотиться, так что останавливаться совсем не с руки. И я должна признать, что не уверена, что он сейчас чувствует, и самая трусливая часть меня хочет, чтобы именно он первым подошел ко мне. Знаю, что я ничего плохого не сделала, разве что вызвала у него воспоминания, которых он избегал, но я все еще виню себя за его боль.

В лесу все покрыто толстым слоем непросохшей грязи, и пробираться нам с Рори через нее нелегко. Мы решаем не разлучаться и установить силки заново. Ведь все, что мы ставили раньше, уничтожены суровой зимой. Работа спорится и нам даже не надо разговаривать, мы просто держимся подальше от мест, где могут протекать подземные потоки, и напрочь избегаем окрестностей заброшенных шахт. Мы все время углубляемся в сторону участка леса, где прежде никто из нас не бывал. Это затея Рори. В отличие от меня, он любит исследовать новые территории. Мне же нравится делать привычные действия и посещать знакомые места.

Мы почти не разговариваем, не больше, чем необходимо. Просто нет подходящих тем, и мы оба, полагаю, от этого испытываем большое облегчение. Вряд ли кому-то в городе такое положение дел было бы понятно. Пит, конечно, утверждает, что мы со средним из мальчишек Хоторнов чем-то определённо схожи, и это отчасти правда. Но это не отменяет и того факта, что меня не тянет поболтать с Рори, и, уверена, ему со мной болтать тоже не хочется. И это вовсе не из-за неприязни, потому что мне действительно не безразличен этот мальчишка, я беспокоюсь о нем, и подозреваю, что это взаимно. Просто почти все, что есть у нас общего, тесно связано с такой ужасной болью, что нам лучше вообще это игнорировать. Так что в какой-то степени мы вынуждены игнорировать и друг друга. Мы охотимся вместе по необходимости, и, думаю, отчасти чтобы чувствовать чье-то плечо, иметь компаньона, вместе с которым можно решать проблемы.

Пока мы охотимся, я пытаюсь не думать о Пите, но дичи мало, и попадается она редко, чтобы это могло меня отвлечь. Те немногие звери, что нам повстречались, успели заметить нас первыми, и в итоге мои стрелы пролетели мимо цели и зарылись в землю. Рори вряд ли из-за этого расстроился. Хоть я и не назвала бы его счастливым, но уже сама возможность слинять из города его приободрила. Эта зима превратила его в тень самого себя, и то же самое произошло со мной.

— Ты сегодня что-то расшумелась, — говорит он безо всякой задней мысли, когда я упускаю еще одного зайца.

Он прав. Я так напряженно стараюсь не думать о Пите, что не очень внимательно выбираю, куда ступать. Но не думать о Пите правда сложно. Кроме беспокойства, что я его расстроила, я ощущаю, что он меняется. Он уже не тот человек, за которого я вышла, не совсем, и уж определённо не тот же мальчик, что был со мной на Играх. Уже сейчас он порой реагирует вовсе не так, как я от него могла ожидать. И это не то чтобы плохо. Уж я-то как никто другой могу понять потребность срочно сменить обстановку, когда ситуация слишком ошеломляет. Но я ведь только начала делать успехи на пути превращения в приличную жену, и вот на тебе… Он что, собирается постепенно меняться таким вот образом всю жизнь? Я просто не представляю, какой реакции ждет от меня теперь это новое воплощение Пита.

Мысль о том, что придется вечно за всем этим поспевать, истощает меня. Не то, чтобы я не хотела этого делать, но я не уверена, что я готова к решению этой непростой задачки. Так многое в жизни дается мне с трудом. И никогда уже не станет легким.

— Прости, — бормочу я. — Это все мысли в голове.

Рори лишь усмехается. Он не кажется озабоченным. Теперь, когда поезда снова ходят, уже не приходится думать, что люди будут страдать от нашей неудачной охоты. Думаю, ему просто было приятно уйти в лес. Мне это тоже приятно, но дело в том, что сегодня мне бы лучше было остаться с Питом. Мне нужно вернуться к нему, и неважно, хочет он побыть один или нет. Я могла б хотя бы попытаться.

И только я пытаюсь сказать это Рори, как земля под нами проваливается.

Все мои внутренности мешает и трясет от внезапного полета вниз, а еще через миг мои зубы громко клацают, когда я врезаюсь в землю.

Перед глазами взрываются звезды, и я погружаюсь в забвение.

Я открываю глаза медленно, меня заставила это сделать боль, которая обжигающими выстрелами пронзает все мое тело. Мне видно, хотя и издали, что солнце успело пробежать уже большую часть неба. В голове у меня все спутано, а в ушах звенит... Я лежу на спине, и в позвоночник мне врезаются острые камни. Один из них, огромный, у меня под головой. Пытаюсь сесть и могу сделать это только с большим трудом. Касаюсь затылка, и нащупываю там еще не засохшую кровь. Не знаю, ни где я, ни как я здесь очутилась. Помню падение. Должно быть, я ударилась головой о камень, когда приземлялась.

Пытаюсь сориентироваться, но в сидячем положении подкатывает тошнота, и мне приходится снова лечь. Я вся насквозь промокла, ведь упала я, похоже, в огромную подземную лужу. Стены представляют собой слоистый черный камень, шлам, какой часто можно увидеть возле шахт, где сваливали отходы угледобычи. Он горит, но не особо хорошо. В общем, почти бесполезен. Более того, он очень хрупкий, и не выдержит вес человека. Взглянув на стенки воронки, которая открылась, стоило мне туда наступить, я понимаю, что все здесь из этого непрочного материала. Так что самой мне отсюда не выкарабкаться.

Следом, когда чувства ко мне начинают возвращаться, я замечаю упавшее дерево на краю воронки, его вывороченные корни свисают вниз. Но все равно они слишком высоко, мне не допрыгнуть даже в нормальном состоянии, а в нынешнем — и подавно. Воронка, видимо, разверзлась прямо под деревом и обрушила его на...

На что именно оно упало…

— Рори, — начинаю звать я хрипло, кровь стучит у меня в ушах. Я понимаю, что будь он в порядке, я бы не лежала на дне этой ямы.

Со стороны поверхности доносится страдальческий вздох, и он отвечает с недоверием:

— Китнисс? Ты в порядке?

— Не знаю. Я здорово стукнулась головой. Хотя сейчас она уже, вроде не кровоточит. Ты можешь спуститься и мне помочь?

Из-под упавшего дерева раздался шорох и треск, и Рори выдавил сквозь зубы, так, будто его мучает ужасная боль:

— Я пытался до тебя докричаться где-то с час, пока не выдохся. На меня упало это дерево, прямо поперек спины. И мне не выбраться.

Сердце бьется у меня в горле.

— Ты чувствуешь свои ноги?

— Да, позвоночник не сломан. Просто я в ловушке. И что-то в животе шибко болит. Думаю, может там кровь идет внутри. Я как будто все больше мерзну.

Я и сама вся закоченела, но ведь я-то лежу в темноте и вымокла до костей. А Рори, раз он лежит на солнышке, хотя оно и клонится к закату, не должно быть так уж холодно, разве что у него шок. Ему нужна немедленная помощь. С ужасом я сознаю, что записка, что я оставила Питу, гласит, чтобы он не ждал меня раньше ужина. То есть не раньше темноты.

Не знаю, есть ли у нас столько времени. Зато я точно знаю, что единственный человек, который вообще мог бы нас найти в этом глухом месте, сейчас за сотни километров отсюда, управляет армейскими подразделениями.

— Рори? — я стараюсь, чтобы страх в моем голосе не был заметен.

Он отвечает не сразу, и когда все же отвечает, голос у него вялый, полусонный.

— Не могу выбраться отсюда, Китнисс. Застрял под этим чертовым деревом…

— Рори, тебе нельзя засыпать. Продолжай говорить.

— Я…так устал…

Он сейчас заснет и больше уже не проснется, погибнет здесь, в относительной безопасности близ нашего дома через два года после окончания войны. Он умрет, потому что я скорее готова убегать от своих проблем, чем решать их, и я умудрилась прихватить его с собой. Я не могу этого допустить. Еще одну смерть. Ни за что.

И есть только один верный способ заставить его со мной говорить.

— Прим никогда о тебе не упоминала, — начинаю я, сжимая и разжимая при этом кулаки.

То, что он в ответ начал хихикать, а не пробурчал нечто нечленораздельное, как я от него ожидала, красноречиво говорит о его нестабильном состоянии. Но сейчас он вдруг снова стал похож на того мальчишку, каким он был до Жатвы, где вытянули имя Прим.

— Ну, а ты, Китнисс, на ее месте стала бы это делать? — его язык слегка заплетается, как будто он пьян.

Смущенный до крайности, Рори все же завершает свою мысль:

— Нет, скорее всего. Иначе я бы просто вышел из себя… Но вам и не надо было ничего знать, ничего ведь толком и не было, — он начинает спотыкаться на каждом слове, когда забытье все же одерживает над ним верх, но я снова и снова кричу его имя, и он снова приходит в себя, — не заходило дальше поцелуев. Мы были с ней еще детьми.

Меня душат рыдания, но я ощущаю и странную, отчаянную благодарность этому мальчишке.

— Да у нас вообще все только началось, когда ты во второй раз ушла на Игры, — продолжает он. — А в Тринадцатом ты была слишком занята… страданиями... по мистеру… Питу.

— Мог бы меня и отвлечь, просветить насчет сестры, — отвечаю я, и начинаю мелко дрожать, ведь холод пробрал меня до костей.

Рори опять ухмыляется:

— Ага, и получить стрелой в глаз?

Мы снова замолкаем. В очень редких ситуациях я могу говорить о Прим, да и то только с Питом. В этих ситуациях я всегда в безопасности, в привычной обстановке, и он всегда рядом, готовый прижать меня к себе и отогнать кошмары. Никак не предполагала, что смогу заговорить о ней для спасения жизни, лежа в канаве и трясясь от дикого холода.

Я до крови кусаю губы, заставляя себя продолжить:

— Ну, и как это все случилось? Я успела заметить только, что ты с ней обращался, как с младшей сестренкой…

— Ты не видела, что с ней случилось, когда ты ушла на Игры. Она вытянулась буквально на глазах. И потом у нее все везде… выросло, так что я быстро заметил, что она больше не маленькая девочка. Никогда не интересовался хорошенькими мордашками, хоть она и была хорошенькой. Мне нужен был кто-то, кто знает себе цену, а не эти школьные дурочки. Вроде, думаешь, раз выросли в Шлаке, в нашем Двенадцатом, то должны дружить с головой, но не тут-то было, судя по их поведению … Но Прим была не такая. Она была особенная: и смешная, и милая, и.… Но мы же были просто детьми. Да, она бы еще сильно поумнела, когда подросла. Я-то знал, что она для меня единственная…

В его практичных словах полно душераздирающей романтики. Я едва держусь, чтобы не разрыдаться. Мои ногти врезаются в ладони. Я не хочу слышать это от него, сейчас… Я хочу услышать это от моей младшей сестрички… Чтобы она прибежала из школы и проболталась мне, что тихий, серьезный Рори Хоторн в первый раз поцеловал ее по дороге домой.

— Она так храбро себя вела, когда разбомбили Дистрикт. Не хотела уходить, настаивала, что надо позаботиться о раненых, хотя Гейл и торопил ее и твою мать бежать в лес. Потом она всю ночь лечила там людей. Никогда такого прежде не видел. И я набрался смелости и был все время рядом, раз уж больше было некому, — даже со дна сырой ямы я могу уловить улыбку в его голосе.

— Но в Тринадцатом, я даже не…

— Ты и не представляешь, в каком раздрае ты тогда была, Китнисс. Пита схватили, а сама ты могла только сниматься в роликах, и ты была почти на грани помешательства, насколько я могу судить. Вообще-то, мы там все слегка сбрендили. Почти каждый кого-то потерял, ну, кроме нас, но от этого было не легче. Вик ужасно хотел в школу, а Гейл… ужасно хотел тебя, полагаю. А я совершенно не жаждал никого убивать, но они стали учить меня, как это делается… — и он замолкает.

Тринадцатый, ничем не лучше Капитолия в том, что касается детей и смерти.

Мне приходится окликнуть его несколько раз, прежде чем он отвечает. Солнце еще только начало садиться за горизонт, но в лесу уже стало темно. Я слышу, как в яме ровно капает вода. Пытаюсь снова сесть, найти место посуше, но умудряюсь проползти только метр с чем-то, прежде чем у меня закружилась голова, и мне приходится снова лечь. От одежды никакого толку: тонкая ткань насквозь пропитана ледяной водой. А в спину мне врезается острый каменный выступ.

И я вижу свой лук: от падения он разломился пополам.

Острый укол горя, что я ощущаю в сердце, обрывает Рори, который возвращается к тому, на чем он остановился. И я прикусываю щеку, чтобы отвлечься от своей утраты: ведь лук был одной из последних вещей, которой касались руки моего отца. Но я ничего уже не могу поделать, я знаю. Воспоминания намного важнее, чем вещи. И каждый лучик той светлой личности, какой была моя сестра, я тоже должна вобрать в себя, даже если это меня обожжет.

— Нам пришлось оставить дедушкину скрипку дома во время бомбежки. Она там и сгорела. Но Прим как-то нашла мне новую в Тринадцатом. Наверное, убедила Плутарха, что ее можно будет показать в пропаганде или еще как. Последний раз я играл на ней, наверное, на той свадьбе. Я стал играть только для нее, когда Вика не было. Она все время сидела очень тихо. Иногда пела. У нее был вовсе не такой голос, как у тебя, просто небольшой, приятный, но людям хотелось ей подпевать, а не слушать молча.

Я прижимаю к груди обломки моего лука, и тихие рыдания сотрясают мое тело. Я должна удерживать его внимание, заставить его разговаривать, но все, что у меня выходит из горла, это странные звуки, что больше похожи на крики животных. Он вздыхает, и снова становится тем Рори, что мне знаком на протяжении двух последних лет. Сдавшимся, сломленным, призраком самого себя.

— Я больше не могу держаться, Китнисс. Хочу уснуть и не вспоминать, что было дальше.

И потом, сколько бы я не кричала, он уже не отзывается. Я все еще пытаюсь, снова и снова, трясясь от холода и пытаясь встать. Даже когда мне это удается, это не помогает. Меня снова выворачивает, и я теряю сознание.

Когда я просыпаюсь, уже сгустилась тьма. И моей ямы звезд не разглядеть. Рори лежит без сознания. Может быть, он умер. А мое тело уже так закоченело, что не может больше дрожать. Я не чувствую пальцев ног и рук. Лежу на боку, свернувшись калачиком, и прижимаю к груди обломки лука. Думаю, я рыдаю, но я уже и в этом не уверена. Мое тело слишком яростно борется за жизнь, чтобы размениваться на мелочи. Промозглый холод неумолимо растекается по моим венам и артериям.

Я начинаю угасать.

Закрываю глаза и пытаюсь вспомнить каждую мельчайшую деталь лица Пита. Его ресницы, теплые смешинки, которые всегда таятся в его глазах, его добрую улыбку, сильную линию челюсти. Я могу буквально увидеть все это перед собой. Мой мозг, должно быть, вот-вот отключится. Сейчас у меня уже нет времени, чтобы прочувствовать горечь последних слов, что мы сказали друг другу. Уже ни на что нет времени.

Я не могу больше ни о чем думать, а просто шепчу его имя в темноту, снова и снова.

Надежда, что он найдет меня, отчаянная, даже безумная, но я все равно цепляюсь за нее из последних сил.