Вернуться в сказку (джен)

Над скалистыми хребтами,

Где бывает снег в июле,

Над еловыми лесами,

Что забраться вверх рискнули,

Над замшелым камнем, над ручьем,

Где пылает солнце горячо,

На потоках восходящих,

Словно горный уголь черен,

Черен, словно ночь незрячих,

Видел я, как кружит ворон -

В небесах из синего стекла

Надо мной чернеют два крыла.

Расскажи мне, ворон,

Расскажи, крылатый,

Как найти мне гору,

Что скрывает злато,

У какого бора,

Над какой стремниной

Я погибну скоро

Под камней лавиной.

Скоро год, как я оставил

Грязных городов похмелье,

И свои стопы направил

В эти дикие ущелья.

Не распутать каменный клубок

Тем, кто не был долго одинок.

Я безумен? Ну так что же!

Не безумнее, чем горы.

Поздно! Думать здесь не гоже!

Нынче стану я, как ворон:

В небесах из синего стекла

Будет нынче дважды два крыла.

Помогите, горы,

Мне собрать все силы!

Дай перо мне, ворон,

Для моих для крыльев.

Дай мне сил подняться

Над скалистым склоном,

Дай мне оторваться

От моей погони.

Мне заменит хриплый клекот

То, что раньше было словом.

Мне ответит грозный рокот

Всех вулканов на суровом,

Непонятном раньше для меня

Языке подземного огня.

Отражаясь совершенно

В ледяных озерах боли,

Словно молния, мгновенно

Сердце вырвется на волю.

Кто тогда найдет мои следы

На лазурных зеркалах воды?

Не ищи — не сыщешь

Ни следа на камне!

Слушай — не расслышишь,

Что поет вода мне.

Только над горами,

Над еловым бором,

Надо льдом, снегами

Кружит черный ворон.*

Маленький черноволосый мальчик, которому на вид можно дать лет семь-восемь, бежит по узенькой тропинке и изо всех сил старается не упасть — один неосторожный шаг, и он уже никогда не сможет пробежаться здесь снова. Либо погибнет, разбившись об острые камни, либо никогда не сможет ходить, станет никому не нужным инвалидом. Малыш толком не знает, что хуже — его родители погибли здесь четыре года назад, а его старший брат стал инвалидом. Мальчик прекрасно знает, что теперь единственный близкий ему человек самостоятельно не может даже спуститься и подняться по лестнице — из-за чего ему теперь пришлось переселиться в комнату на первом этаже, которая раньше была комнатой их родителей.

Ребёнку жаль брата — тот ничем не заслужил такой жизни. Жизни, когда нельзя даже выйти за калитку их сада... Эдуард говорил, что ничего страшного, что он не слишком сильно переживает из-за этого, что рад, что его младший братишка тогда остался цел — тогда, когда произошла та злосчастная катастрофа, четырёхлетний ребёнок выпал из телеги, потянувшись за какой-то бабочкой, в результате чего отделался всего лишь двумя переломами, тогда как Эдуард потерял возможность ходить — и теперь может жить полной жизнью... Мальчик притормаживает, хватается за выступ на скале, за секунду преодолевает слишком узкое место и, медленно пройдя пару шагов, снова начинает бежать по тропинке. Поворот, ещё один, большой камень, лежащий справа от дороги, прямо у скалы, а дальше крутые ступеньки.

Он бежит, торопится, хоть и старается при это исполнить наказ старшего брата и быть аккуратным. В его руке сумка с хлебом и банкой с молоком. Его брат просил купить его побольше — чтобы Эдуарду не пришлось просить лишний раз соседей, чтобы те сходили для него в магазин. Мальчик прекрасно знает, что в их доме достаточно круп, варенья и мёда — должно хватить на ближайшие два с половиной месяца, пока он будет в Академии, а Эдди останется в доме совсем один. Колодец ещё их отец сделал прямо в доме, под крышей, чтобы их с Эдуардом мать не выходила без надобности на улицу зимой или осенью — она всегда была слишком слаба здоровьем. Маленькому мальчику вспоминается, как немолодая вечно усталая женщина очень тихо читала ему сказки, когда он не мог заснуть. Он почти помнит мягкие расслабленные черты её бледного морщинистого лица, её мягкие седые волосы, её тёплые морщинистые руки, вечно измазанные чем-то... Эдди говорил, что она после вторых родов несколько ослабла, почему её и нельзя было лишний раз перегружать заботами и хлопотами.

Теперь это играло братьям на руку — Эдуарду не приходилось лишний раз одеваться, а, следовательно, теребить старые раны, кутаться и выезжать на инвалидной коляске лишний раз на улицу, если того не позволяла погода. А Эдди оказался достаточно умён, чтобы придумать механизм, позволявший ему набирать воду сидя в кресле. Мальчик уже не помнил, что было тогда, когда они жили иначе — в то время, когда были живы их родители, когда Эдуард ещё мог ходить... Ему было, кажется, тогда года четыре — он был ещё совсем крошкой и даже ещё не учился в Академии...

Эдуард привычно сидит в кресле посреди заброшенного маленького садика около их дома, который когда-то был полон, благодаря их матери, самых разных цветов и кустарников. Теперь осталось лишь несколько ягодных кустов и четыре небольших грядки, на которых они с Эдди выращивали морковь, свёклу, горох и картофель. Чтобы не приходилось лишний раз ходить на базар — говорил Эдуард. И его младший брат прекрасно знал, чего двадцати однолетнему молодому человеку стоит просить помощи у соседей — их семья была когда-то достаточно богата и уважаема в их маленьком городке. Эдди стыдился лишний раз что-то просить даже у младшего брата — мальчик прекрасно знал это. Что уж говорить о совершенно чужих им людям? Эдуард всегда страшно бледнел и будто внутренне сжимался, когда осознавал, что придётся обратиться за помощью к тётке Кетти, которая первое время выхаживала их после того несчастного случая, или, тем паче, к кому-нибудь ещё. Восьмилетнему ребёнку всегда казалось это слишком странным, но он старался лишний раз не тревожить брата, которому, и так, было, безусловно, слишком тяжело.

На дворе стояла ранняя осень — листья ещё не думали желтеть, на улице было тепло, почти что жарко... Сегодня был последний день его летнего пребывания в Соколиных горах — через считанные часы он отбудет на три долгих месяца в Академию, откуда сможет разве что писать брату письма раз в неделю. Малыш изо всех сил торопится домой — в конце концов, он ещё долго не сможет посидеть и вот так пообщаться с Эдуардом, услышать его устало-насмешливый голос, почувствовать себя по-настоящему нужным и любимым, ещё долго не сможет посидеть с ним около горячо растопленного камина с какой-нибудь дурацкой детской книжкой... Оставалось всего лишь несколько часов — и он снова уедет в эту проклятую Академию.

Хотя, по правде говоря, наверное, ему даже нравилось учиться — с блеском решать всё то, что ему говорили решить, учиться магии, целительству, варке зелий, копаться в разных механизмах. Ему нравилось чувствовать себя лучшим из них — тех, кто учился вместе с ним... Нравилось осознавать, что, возможно, когда-нибудь он сможет выучиться хорошо настолько, чтобы понять, как исцелить спину Эдуарду — чтобы он снова смог ходить, чтобы с его лица исчезла эта вечно грустная улыбка, от которой становилось как-то не по себе... Наверное, не будь его разлуки с Эдди, которая, к сожалению, была обязательным условием учёбы в Академии, он бы любил это учебное заведение в несколько раз больше, чем любил сейчас. Он бы ожидал учебный год с таким нетерпением, которому бы мог позавидовать любой... Но обучение магии было сопряжено с долгой разлукой с Эдуардом, которая не слишком нравилась ребёнку. Это, пожалуй, было, вообще, худшим, что малыш только мог себе представить.

— Эй, малыш! Осторожнее! — слышит ребёнок знакомый голос, когда подбегает к калитке. — Смотри под ноги, а то расшибёшься!

Мальчик тихонько усмехается, но не отвечает. В конце концов, он же не виноват, что хочет побыть с братом хоть на несколько минут подольше — ближайшие три месяца они, вообще, друг друга не смогут увидеть. Эдуард самый дорогой ребёнку человек, и ему бы следовало это понимать. Нет на свете братьев, которые бы так зависели друг от друга, как они — старший был прикован к постели, а младший был ещё слишком мал. Впрочем, казалось мальчонке, он всегда будет слишком мал для Эдди — в конце концов, тринадцать лет разницы в возрасте делали своё дело. А ещё Эдуард был очень умён — ни у кого на свете нет такого умного старшего брата! И такого доброго — никогда не пытающегося выставить себя умнее и лучше, настолько искренне за него беспокоящегося... Никто на свете не может понять этого — мальчонка видел, какие братья были у его друзей в Академии. У любого из Кошендблатов братьев было столько... Но они ужасно не ладили между собой — дулись друг на друга, постоянно ссорились. И не так, как он ссорился с Эдуардом, а по-настоящему. Казалось, они действительно друг друга ненавидели и презирали... Это было, пожалуй, странно.

Их сад не такой красивый, каким он помнит его из раннего детства — нет стольких кустарников, цветов, красивых дорожек... Беседка почти развалилась... Когда он вырастет, он обязательно починит её, и Эдуард сможет летом больше времени проводить там, на свежем воздухе, а не дома. Эдди любит сидеть на свежем воздухе с книгой, но сейчас ему не так удобно это делать...

Ребёнок смотрит на заросшие дорожки и про себя отмечает, что он зря не вырвал эту траву за лето — в конце концов, у него было много возможностей это сделать, а он забыл, поленился... И как теперь Эдуарду выбраться из дома, чтобы что-нибудь купить на еженедельном базаре? Может, стоит сделать это сейчас — пока он не уехал в Академию? Времени оставалось вполне достаточно на это... Смотрит на местами не покрашенный покосившийся невысокий заборик... Он обязательно починит его позже — когда вырастет. Как обязательно почистит канаву, поменяет протекающую крышу у их дома, заменит все разваливающиеся предметы интерьера...

В голову приходит мысль, что Эдди сейчас ждёт от него ответа... Точно же — его брат всегда говорил, что не отвечать собеседнику очень невежливо. Пожалуй, то, что он не отвечал, могло расстроить Эдуарда, а того желательно было не расстраивать лишний раз. В конце концов, тётка Кетти была права — его брату, и так, уж слишком досталось от жизни, чтобы ещё чем-то пытаться её испортить. Даже если это «что-то» — просто банальная невежливость, на которую не стоило слишком уж обижаться.

Но что ответить — малыш толком не понимает. Эдуард слишком уж беспокоится — это уж точно. Ничего с восьмилетним ребёнком не может случиться у них, в Соколиных горах, самом тихом и безопасном месте во всём Осмальлерде. Да и... В Академии часто приходится проходить и не такое... Всё-таки, хорошо, что Эдди не знает, на каком отделении и на каком факультете учится его младший брат — тётя Кетти говорила, что, если он узнает, что младший учится на факультете стихийной — или практической — магии. Говорят, это один из самых сложных и опасных факультетов во всей Академии, и старший точно не будет рад тому, что его братишка подвергает свою жизнь опасности. Даже если это из-за учёбы. Тётя Кетти была права — он только разволнуется. А это значило, что у него снова всю ночь — а может, и не одну ночь — будет страшно болеть спина, что он долго не сможет заснуть и, в итоге, окончательно угробит, и так, загубленное здоровье.

— Не беспокойся! — кричит мальчик в ответ Эдуарду. — Я часто здесь бегаю — не расшибусь!

Старший брат укоризненно — настолько мягко укоризненно, как может только он один — смотрит на мальчика, и тому становится даже стыдно. Стыднее и, как ни странно, страшнее, чем бывает, когда на него кто-то кричит и ругается. Даже, чем когда его кто-то пытается ударить.

Обеспокоенный взгляд родных чёрных глаз заставляет мальчика приумерить свой пыл даже больше, чем слова, сказанные этим человеком. Ребёнок медленно подходит к брату и садится на скамеечку рядом с ним, молча протягивает банку с молоком и хлеб, потом ойкает, вскакивает, бросается в дом, кладёт продукты на стол и возвращается к Эдди — нельзя, чтобы молоко прокисло, а хлеб засох. Что же иначе будет есть его брат ближайшие дни? Подгорелую кашу из гадкой крупы?

Они сидят так довольно долго — просто молчат, ничего друг другу не говорят. Восьмилетний ребёнок уверен, что им и не нужно что-то говорить друг другу для того, чтобы чувствовать себя комфортно — напротив, лучше лишний раз помолчать вот так, полюбоваться природой, ночным небом или огоньком из камина. А ещё лучше — залезть Эдуарду под бок, прижаться, свернуться комочком и заснуть... Честно говоря, мальчик делал бы это почаще, но... Спина Эдди затекает от долгого лежания в одной позе, а пошевелиться он боится, чтобы не разбудить младшего брата...

Они сидят и молчат довольно долго — наверное, уже скоро придётся снова ехать в Академию, встречаться с глупыми одноклассниками, которые возомнили себя его друзьями, снисходительно им улыбаться и про себя мечтать как можно скорее уехать сюда — в Соколиные горы. К вечно всё понимающему брату, к горам, к горным тропинкам, пению пичужек, к холодной речке, в которой Эдуард всегда запрещал ему купаться, и к тихому потрескиванию камина. К вот таким вот безмолвным посиделкам на солнышке, к тихому смеху, чтению вдвоём красочных книжек и, вообще, к той жизни, что у ребёнка всегда ассоциировалась с домом... Он привык к такой тихой размеренной жизни, в которой почти никогда не было места чему-то новому. Привык к тишине, к уюту, чувствовавшемуся даже в подгоревшей каше и бесформенных свитерах, привык к детским глупым книжкам, которые брат продолжал читать ему несмотря на то, что мальчик уже давно мог читать сам, да и предпочитал куда более серьёзные книги, чем какие-то глупые бессмысленные сказки... Но разве можно отказаться от вечера с чтением какой-нибудь очередной истории о принцах, эльфах, драконах? Ребёнок, правда, куда больше в последнее время любил читать про преступников, пиратов или детективов, но... Иногда казалось, что Эдуард держался на одних этих чудесах из сказок, и расстраивать старшего брата малышу совсем не хотелось... Поистине — у него лучший старший брат на свете. Любой бы из Кошендблатов согласился бы с ним. Ему восемь — и он по-прежнему считает себя самым счастливым человеком во всём Осмальлерде.

И пусть у него нет ни папы, ни мамы — из-за чего вечно сокрушается Эдди! И пусть они не ездят вместе с братом на ярмарки, пусть отец не катает младшего сына на плечах, пусть мама не хлопочет о том, чтобы её ребёночку купили самые лучшие игрушки. Эдуард в красках однажды рассказал про эту жизнь тётке Кетти. Зло прокричал, а потом всю ночь тихо плакал в своей постели, то ли от досады из-за того, что потерял лицо перед чересчур добродушной соседкой, то ли от отчаянья из-за того, что его младший брат не познал счастливой жизни, как он назвал тогда то, что описывал. А когда мальчик утром сказал, что он совершенно счастлив, Эдди расстроился ещё больше — побледнел, попытался судорожно улыбнуться и следующую ночь тоже проплакал.

— Ты рад, что скоро уезжаешь? — спрашивает Эдуард немного грустно. — Уверен, у тебя там много друзей...

Вот опять... Какая разница — сколько у него там друзей? По правде говоря — ни одного, но... Разве можно сказать это Эдди? Тот начнёт сокрушаться, переживать, волноваться — а этого ни в коем случае нельзя было допустить! Друзья — что они, вообще, значат? Да они же не нужны даже даром, а уж тем более — если приходится под них подстраиваться, им уступать и так далее. Но Эдуарду этого говорить нельзя — расстроится. Так что же делать? Соврать? Это брат почувствует — он слишком умён — и, в итоге, только расстроится ещё больше.

Тётя Кетти проходит мимо, и Эдди на секунду отвлекается, отводит взгляд от младшего брата — пригибается к скамейке, в надежде, что добросердечная женщина его в этот раз не увидит. Пожалуй, это только сыграет младшему на руку — в такие моменты Эдуард не особенно внимателен, и обмануть его достаточно легко.

Тётка Кетти проходит мимо, и ребёнок машет ей рукой, а Эдди в этот момент смотрит умоляюще, прося не привлекать лишнее внимание их сердобольной соседки. Малыш усмехается и продолжает махать рукой тёте Кетти, которая радостно машет ему в ответ и кричит что-то про то, чтобы он не забыл втереть в спину старшему брату ту мазь, которую она принесла им накануне, на что ребёнок в ответ кричит, что обязательно это сделает, как только Эдди проснётся.

Наконец, соседушка уходит, и братья снова остаются одни в саду.

Эдуард смотрит наигранно обиженно и улыбается — улыбается по-настоящему, а не грустно, как он любит. Они смеются вдвоём, а потом Эдди снова повторяет свой вопрос — его невозможно сбить с толку, если он хочет узнать ответ. Он слишком упрям... Наверное, именно поэтому он ещё жив — тётя Кетти как-то сказала малышу, что если бы не упрямство его брата, ребёнку пришлось бы расти среди десятка детишек тётки Кетти. Потому что Эдуард бы просто не выжил.

— Не так уж и много! — хмурится мальчик, изо всех сил стараясь изобразить недовольство внимательностью брата. — Было бы куда лучше, если бы я мог ходить в такую школу, как ходят дети из нашего города.

Он помнит — Эдуард хочет, чтобы его братишка жил, как все дети, чтобы смеялся, шутил, бегал, дружил, дрался, чтобы, в конце концов, злился на старших за чрезмерную заботу и внимательность, потому что так делают во всех нормальных семьях. Малыш никогда не понимал озабоченности брата этими нормальными семьям. Они живут под одной крышей, едят одну еду, смеются, дурачатся вместе, ладят друг с другом — разве это не нормально? Разве не нормально то, что они могут проводить вместе целые часы и дни, почти не разговаривая, но чувствуя себя в полной безопасности и защищённости? Разве не нормально читать друг другу книги, кидаться подушками, тихо хихикать над тёткой Кетти и другими соседями? Разве не нормально грустить по вечерам, закутавшись в одеяла, сидеть перед камином и пить нечто, похожее на чай? Разве не нормально греться перед тем же камином на зимних каникулах, а потом рисовать пальцами узоры на замёрзших окнах? Разве не нормально жить вот так — искренне любя друг друга и не обращая никакого внимания на мир вокруг, на все те глупые предрассудки, правила, законы, не впуская в свою жизнь дурацкие мнения других людей... Разве это ненормально — жить так, как тебе хочется?

Кажется, его старший брат попался на эту удочку — поверил. И это хорошо. Незачем ему волноваться из-за такой ерунды, как наличие друзей у младшего. Их не было. И скорее всего — их никогда не будет. Так что... Зачем Эдуарду расстраиваться из-за таких пустяков? Ему, и так, приходится не сладко. Младший из братьев никогда бы не расстроил старшего специально. Этот человек ему слишком дорог — он всё, что у него есть. Он единственный, кто является и когда-либо будет являться для своего братишки семьёй — уж в этом-то мальчик был уверен.

— Не говори так, — улыбается Эдди. — Академия магии — лучшая школа на свете. Ни в одном учебном заведении в мире нет такого оборудования, таких лабораторий и таких преподавателей...

Наверное, для его старшего брата это действительно было так — белые стены Академии были для него домом, а красивые витражи и картины... Наверное, Эдуард поэтому так любит детские сказки — он ведь так и не доучился до конца там... Из-за той катастрофы. В голове снова всплывают воспоминания о том годе, когда всё произошло — малыш тогда всячески изводил брата своими капризами потому, что ему было тяжело носить два гипса: на руке и на ноге. Он постоянно кричал, плакал, требовал внимания к себе, требовал, чтобы его забрала мама, потому что он по ней соскучился, просился к отцу... Он ныл из-за каждого неприятного ощущения, тогда ещё совершенно не подозревая о том, что его старшему брату раз в десять больнее...

Наверное, он до сих пор чувствовал себя виноватым за то, что произошло четыре года назад — никто бы другой не стал терпеть эти глупые капризы так безропотно. Никто, кроме его старшего брата Эдди, которому пришлось уж точно в несколько десятков раз хуже, чем пришлось тогда ему четырёхлетнему.

Покидать дом не хочется даже ради учёбы. Единственное, что греет его душу — так это надежда на то, что хотя бы годика через два он освоит целительство настолько, чтобы его брат мог пройти хоть несколько шагов... Ради этого мальчишка готов уезжать вновь и вновь. Только ради этого. Говорят, в Академии есть очень хорошие учителя, которые будут преподавать у него эту науку уже со следующего года. Он выучится. Он, если будет нужно, сам изобретёт какое-нибудь зелье, только для того, чтобы Эдуард снова смог ходить. Он сделает всё, что угодно для этого.

— Это не главное, Эдди, как ты не понимаешь! — восклицает ребёнок почти гневно. — Мне бы куда больше хотелось остаться в Соколиных горах — это мой дом!

Эдуард ожидаемо хмурится. А потом так же ожидаемо расстраивается. Хотя, мальчик уверен, ему, всё же, приятно это слышать — знать, что младший брат его любит, несмотря ни на что, несмотря на так называемое «уродство», как всегда говорил Эдди про свою травму. Что бы там ни было — они самые близкие друг другу люди, и им обоим необходимо знать, что они друг другу нужны. Что они — самые важные люди в жизни друг друга. Что им больше — никто на свете не нужен. Никто. Совершенно никто! А уж тем более — какие-то там друзья!

Они молчат. Молчат долго, погрузившись каждый в свои мысли. И почему-то впервые мальчик чувствует себя неуютно в такой момент — обычно ему становится только хорошо от такого молчания, а сейчас... Сейчас ему кажется, что брат хочет что-то от него скрыть — и это чувство не из приятных. Наверное, Эдди тоже чувствует себя неуютно, когда младший юлит и врёт. Наверное, поэтому так грустно вздыхает в такие моменты.

— Малыш... — говорит Эдуард мягко после некоторого молчания. — Обещай, что не будешь грустить в Академии.

Это невозможно обещать — он ведь знает, правда? Невозможно не скучать и не грустить по единственному дорогому тебе человеку. Невозможно жить без него, без его улыбки и взгляда, желающих тебе доброго утра каждый день, не скучая и не грустя по этому. Это абсолютно невозможно. Ведь Эдуард не может не знать об этом, правда? Тётя Кетти говорит, что его брат очень многое знает и понимает, несмотря на то, что ещё так молод. Это ведь от того, что с ним произошло четыре года назад, да? От того, что он не может жить так, как живут здоровые молодые люди и, по его же словам, «влачит существование дряхлого старикашки из сказки про принцессу роз».

— Ну! — говорит Эдди. — Обещай!

Глаза мальчишки наполняются слезами, он зло бормочет это обещание и убегает в дом, громко хлопнув дверью — видимо, желая показать свою злость, свой гнев... Ему хочется метнуть что-то в Эдуарда, но он сдерживает этот порыв — не хватало ещё ещё больше покалечить брата.

Проходит с полчаса, и мальчишка вновь прошмыгивает в дверь, на этот раз бесшумно — как он давно научился — и проскальзывает в сад. Эдуард по-прежнему сидит в инвалидном кресле и о чём-то думает — впрочем, где ему ещё быть и что ему ещё делать? Наверное, стоит извиниться — мелькает в голове навязчивая мысль — ведь Эдди не виноват в том, что он так волнуется и заботится...

— Лучше ты будешь обижаться на меня, Константин, — слышит мальчик тихий голос брата, когда тот думает, что его никто не слышит, — чем будешь вечно чувствовать себя виноватым — как я всегда чувствовал себя перед нашей матерью...

От этих слов становится как-то до тошноты грустно и тоскливо.

* * *

Практика должна была начаться со дня на день — только прошли предшествующие этому событию экзамены. Кажется, в Академию вернулся Леонард Кошендблат, бубновый валет, этот вечно радостный и наивный мальчишка без которого, пожалуй, сама Академия не была Академией. Их таких было, пожалуй, четверо — Леонард, Эйбис, Эниф и Альбирео. Вечно шумный и бесящийся по поводу и без квартет. Милые беспечные ребята. Единственные, на кого он бы никогда не смог злиться... Во всяком случае, злиться по-настоящему. Если только сердиться за слишком громкие звуки на уроках.

Константин прижимается лбом к зеркалу. Это чуть-чуть остужает его пыл, но недостаточно для того, чтобы сегодня не произошло чего-нибудь ужасного. Ему — почти восемнадцать. Он учится в Академии магии на факультете теории стихийной магии, входит в те пятьдесят два талантливых ученика и является тузом треф. Неплохой послужной список, но... До хорошего ещё далеко. А список этот должен быть безукоризненным. Придётся ещё много — очень много — работать над этим. Но Константин Райн с этим прекрасно справится. В конце концов, это не так уж и трудно — просто трудиться, не жалея сил. Нужно просто не жалеть себя и делать, учить, создавать... И всё будет замечательно. А Райн достаточно силён для того, чтобы справиться со всем этим без жалоб — ему уже давно просто некому на что-то жаловаться.

На тумбочке рядом с зеркалом лежит карандашный рисунок, изображающий какого-то молодого парня лет двадцати-двадцати пяти. Слишком худого, с выступающими острыми скулами и запавшими тёмными глазами. Константин с грустью смотрит на рисунок. К горлу уже не подступают слёзы, как это было раньше. Но какой-то комок всё равно возникает и не даёт нормально дышать.

— Я обещаю, что не буду грустить, Эдди, — говорит парень, бережно беря в руки старый листок с рисунком. — Я обещаю — я отомщу. Отомщу за то, что он с тобой сделал.

От этих слов будто становится немного легче — немного отступает то давящее, щемящее чувство. Оно не уйдёт никогда. Но иногда его затмевает ярость, животная ярость и злоба, постоянно ищущие выход наружу. Никогда неизвестно, когда зверь вырвется наружу и разорвёт всех, кто будет находиться по близости. Никогда неизвестно, как именно — в каких именно муках — погибнут те, кто будет рядом в момент пробуждения этого самого «зверя», который сидит внутри парня.

— Я вырву ему сердце, Эдди! — шепчет он, обращаясь к карандашному портрету. — Просто убить его было бы слишком милосердно. Я заставлю его страдать! Заставлю умирать в агонии, Эдди! В агонии и безграничном отчаянии!..

От этих слов становится легче. Безграничная злоба застилает разум, и от этого становится чуть легче, чем обычно. Чуть-чуть, — постоянно говорит он себе, — осталось совсем чуть-чуть и я расквитаюсь с этим подонком, заставлю его выть от боли, вертеться вокруг себя от того, что будет разрывать его изнутри. Я заставлю его захлебнуться в его собственной крови, — говорит он себе, — я вырву его живое, трепещущее сердце, я вырежу всех, кто ему дорог за то, что он отнял того, кто дорог мне.

— Я знаю, Эдди — ты так добр, что уже давно простил его за то, что он сделал с тобой, — бормочет Константин. — Но я — не ты. Я никогда не смогу простить его за это.

Он постоянно говорит это перед зеркалом, глядя на портрет погибшего старшего брата. И от этого становится несколько легче. Легче жить с той пустотой в груди, которая не даёт ему спать по ночам и жить днём. Он пытается как-то расшевелить себя самого, потому что ни в коем случае нельзя оставаться без движения. Он пытается зажечь свою душу заново и, кто знает, быть может, когда-нибудь он спалит её дотла.

— Он отнял у меня мой дом. Я же отниму его.

Парень абсолютно уверен в этом. Осталось совсем чуть-чуть и он, действительно, сможет исполнить своё пророчество. Осталось лишь немного потерпеть — он терпел гораздо дольше...

— Райн! — кричит Альбирео, уже полностью поглощённый идеей предстоящей практики, из-за закрытой двери в комнату Константина. — Через пятнадцать минут сбор около фонтана! Поторопись — не хочется тебя ждать!

Альбирео... От мысли о нём хочется усмехнуться. Пожалуй, так кричать могут только четыре человека в Академии. Во всяком случае, лишь четыре из тех пятидесяти двух человек, в число которых входил Константин.

— Да, хорошо, Монтаганем, — отвечает Райн, стараясь снова вернуть своему голосу привычную безэмоциональность. — Я сейчас спущусь. Большое тебе спасибо за напоминание.

Монтаганем уходит, точнее убегает — Константин слышит, как стучат его лакированные туфли по лестнице. Трефовый туз запихивает в рюкзак необходимые ему вещи, бережно кладёт рисунок под стекло, прячет его в тайник под его ковром — это самая ценная вещь, что у него осталась. Он не может пожертвовать ещё и ей.

— Мне не нужна твоя тупая жертвенность, Эдди! — бросает Константин почти зло, перед тем, как выйти из комнаты. — Мне просто нужно, чтобы ты был жив...

Примечания:

* Мельница — Ворон

Кого с праздником, кого с днём траура — кому как нравится. В общем, поздравляю (или соболезную)