Дедушка-ментор (гет)

— Это больно? — тихо спрашивает она.

Мне всегда дела не было до этих почек. Даже когда мне все в один голос твердили, мол, «что же я с собой делаю», через несколько лет после моих Игр. У капитолийских докторов всегда была на первом месте моя печень. Печень и то, как выпивка в таких больших объемах разрушает мое крепкое некогда здоровье. У них были свои приоритеты. А уже после моей печени на повестку дня вставало мое сердце.

Но никто никогда и словом не обмолвился о том, что выпивка творит с моими почками. А они у меня через несколько месяцев после инсульта просто взяли и отказали. После стольких лет нещадных издевательств они просто сдались. Не могу их за это винить.

Теперь ко мне подключен аппарат гемодиализа. Меня на планолете возили к Битти: там мне сделали стандартную замещающую процедуру и мне слегка полегчало. Для многих людей есть и другие возможности, чтобы жить с этим дальше, но не для меня. Кому-то пересаживают почки, выращенные в пробирке, но они должны идеально подходить пациенту. Мои же ткани просто не желают больше расти. Алкоголизм каким-то образом разрушил целостность моего генетического материала.

— Ты сам себя по существу превратил в переродка, — пошутил Хоторн, трактуя этот медицинский факт, но тут же заткнулся от ужаса.

А зря. Ведь это была, скорее всего, самая смешная его шутка.

У меня теперь есть аппарат, который раз в день очищает мою кровь, и Рут Эвердин, которая переехала из Четвертого, чтобы позаботиться о том, что от меня осталось. Она живет у Хэйзелл. Никто вслух об этом не говорит, но всем нам ясно, что все это временно. Она сказала, что очень мне обязана, когда я сел в кровати и спросил ее какого черта она делает в моем доме. Видимо, ее больница пока что может без нее обойтись, и она не собирается оставлять свой долг мне неоплаченным.

Наверное, она все-таки слишком долго прожила в Шлаке.

Помимо нее, вокруг меня постоянно вертится и Эффи, хотя я регулярно у нее интересуюсь, для на кой она мне тут вообще нужна.

Истинный ответ на этот вопрос — «она мне просто нужна» — никогда не слетит с моих губ, хотя про себя я и думаю так по тридцать раз на дню. Хотя лишь Рут, наверно, и способна как следует подключить меня к аппарату и перегнать мою кровь и все такое прочее. Эффи тоже усиленно пыталась это делать первое время, но было видно, как она при этом страдает.

Наверное, это очень напоминает ей тюрьму.

Но зато Эффи приносит мне ликер. Ту маленькую дозу, что я могу употребить после ежедневной очищающей процедуры. И все остальное, что для меня и вправду важно.

Сегодня она привела ко мне малышку. Мне стало все труднее и труднее вставать с постели в последние месяцы. Где-то с неделю назад был День рождения малыша. Ему стукнуло сорок пять. Была большая вечеринка, и я провел весь день на ногах. Это был хороший день.

Возможно, последний такой день, говоря начистоту. Потому что с тех пор я не могу толком даже сидеть.

— Я чувствую себя сейчас очень хорошо, потому что ты здесь, светлячок, — говорю я ей, когда она меня приподнимает и подсовывает еще несколько подушек мне под голову. Она довольно сильная, на самом деле, для ребенка. Пошла этим в отца, конечно. Ее волосы распущены, и длинным кучерявым водопадом сбегают по её спине. Глаза у нее большие, и, хотя лицо такое же круглое, как было в раннем детстве, теперь ей это очень идет. И она станет только краше еще через несколько лет.

Она очаровательна.

И она хмурится, глядя на меня.

— Скажи мне правду, — она уперла руки в бока, — Бабушка и я не сможем тебе помочь, если ты не скажешь, что не так.

— Честно, малышка, ничего такого. Я просто устал. Очень-очень устал.

Она берет мою ручищу в свою маленькую ладошку. Она у нее нежная, хотя под ногтями и виднеется грязь. Ее прикосновение сильное, уверенное.

— Ты уже так сильно выросла, светлячок.

Со стороны двери раздается смех — там, наклонив голову, стоит малыш.

— Не вздумай ее в этом убеждать. Я уже ей сказал: никаких парней в ближайший десяток лет. А ты тут сеешь в ее голове всякие мысли.

Малышка закатывает глаза.

— Папа, мне двенадцать. Не нужен мне никакой парень.

— Но у твоих подружек-то они уже завелись, — говорит он, приближаясь к кровати. У него на руках и на рубашке, а кое-где даже на лице, заметны пятнышки глазури. Могу различить такие же и на моей малютке. Должно быть, они пекли сегодня вместе или просто украшали торт. Она обожает рисовать на тортиках цветочки, — Ты сказала маме, что у Линди их было уже целых три. И не думай, что я не замечал, как пялится на тебя этот мальчишка, когда Хоторны наезжают в город.

Он так забавно озабочен младшим сыном Гейла, что мне не удержаться от смеха, но на полдороге смех превращается в кашель. С моими легкими все в порядке, просто энергия во мне мало-помалу иссякает.

— Да кому вообще интересно встречаться с девчонками? — интересуется, стоя в дверях, Флетчер, — Мне это кажется ужасно скучным.

Мальчуган влетает в комнату и приземляется на край моей кровати. За спиной у него колчан, а его ботинки густо вымазаны грязью. А чуть пониже его запястий виднеются подсохшие багровые разводы.

— Иди-ка помойся, малой, — говорю я ему, — Ты же знаешь, у твоего отца зуд начинается при виде крови.

— Ой, да, я и забыл, — он спрыгивает с кровати и спешно исчезает из комнаты.

Малыш устремляется за ним.

— Флетчер, не мог бы ты еще и душ принять. От тебя за километр воняет потом и сырыми кишками.

— Но я думал, мы собирались с тобой делать печенья, пап, — откликается тот.

— Если ты думаешь, что я пущу тебя на мою кухню, пока от тебя так разит, ты очень сильно ошибаешься.

Хоуп между тем вцепилась в мою руку. Она выглядит рассеянной.

— Волнуешься из-за своего парня, светлячок? — ухмыляюсь я. Моя голова тяжелеет, и лишь ее рука удерживает мою на весу.

Натужно рассмеявшись, она трясет головой, и нацепляет фальшивую улыбку. Она старается казаться храброй, но, видно, что нечто очень сильно ее терзает.

— Что-то тебя здорово достало, — шутливо пытаюсь я приободрить, — Ты должна мне все рассказать.

Она корчит такую физиономию, как будто проглотила что-то несъедобное.

— Я просто...

— Что?

И все вокруг замирает на пять ударов сердца. Она глядит сначала в пол, потом на свои руки.

— Ты знаешь, какой сегодня день?

— Да... Я знаю.

Сегодня День Детей. Шествия. Речи. Мемориалы в память павших. Все усиленно стараются успокоить свою совесть.

— Как это было? — шепчет она.

— Что именно? — переспрашиваю я, смеясь надтреснутым, невеселым смехом, — Присаживайся, если хочешь знать. Не могу говорить, когда ты вот так надо мной нависаешь.

Она садится на самый краешек кровати, подсунув под себя ладони. Снизу, с первого этажа, до нас доносится шумная возня Флетчера и смех малыша и Рут. Напоминание, что все теперь нормально. Что двое, которые, как мне казалось, навсегда разучились смеяться, и еще один — в появление которого я едва ли мог поверить — оправдывают самые смелые мои ожидания.

— Я... просто не уверена, — говорит она тихо, — Не знаю, могу ли я спросить об этом маму с папой. У нее бывают кошмары, я это слышала. А папа... я знаю, у него теперь почти не бывает сильных приступов, но все-таки порой он болен. А ты говорил, что я не должна извиняться, задавая тебе вопросы, так что я подумала...

— Они были ужасны, что бы с тобой ни случилось, — вздыхаю я, — Если ты проигрывал, ясное дело, ты умирал. Но если ты побеждал... исход был вряд ли многим лучше.

— Я не имела ввиду Игры, — говорит она, — я читала о них несколько книг, и... теперь не о хочу о них много думать. Я даже животных не могу убивать. А мысли о мертвых детях меня просто парализуют.

— Вот именно, — хриплю я, — Ты думаешь, что все осталось позади, но на самом деле нет. Это никогда тебя не покидает. Ни на минуту. Все эти мертвые дети, десятки мертвых детей, и за каждую смерть ты винишь себя. Эта проклятая вина валится и валится на тебя, чтобы в итоге тебя раздавить. Кого бы ты ни встретил, с кем бы ни заговорил — от этого тебе же только хуже. Люди напоминают тебе о том, какой ты мерзкий, и какие мерзкие все остальные. Напоминают о твоей вине. Так что тебе уже не покинуть Арену до конца твоих дней.

Обильные, горькие слезы бегут по ее щекам. Это я заставил ее плакать.

Но она меня спросила, а я давным-давно поклялся, что никогда не стану ей лгать.

— Так мама и папа тоже это чувствуют? — вздыхает она.

Я пожимаю плечами, но это требует от меня столько усилий, что я вынужден откинуться на подушки.

— Честно говоря, я не знаю. Но, думаю, то, что твои мама и папа вместе, что у них есть семья, здорово им помогает.

— Неужели любой человек рядом с тобой заставляет тебя страдать? — спрашивает она печально.

С минуту я об этом размышляю. Эффи, конечно, напоминает мне о моей вине больше, чем многие прочие. И за Игры, и за то, что не смог спасти ее от пыток в тюрьме. За все. Гейл Хоторн стал тенью самого себя из-за восстания, которому я дал старт, да и вся его большая семья в результате пострадала. Каждый в нашем Дистрикте потерял кого-то в бомбардировке. Я мог бы попытаться их предупредить. Девчонка и малыш... тут все само собой разумеется. Не могу назвать ни одного человека, по отношению к которому я б не облажался.

Есть лишь одно исключение.

— Кроме тебя, светлячок. Любой, кроме тебя.

Она кусает губы.

— Но, Хэймитч. Это была не твоя вина. Тебе пришлось делать это. И всем это известно.

— Это вовсе не значит, что я ее не чувствую. В любом случае, я наделал массу ошибок. Если бы не я, твой отец не был бы болен.

— Нет, — она смотрит на меня, и слезы текут по ее щекам, — Он, вероятно, был бы мертв.

— Даже не начинай, — я мотаю головой.

— Н-н-нам говорили в школе, — делает она еще одну попытку.

Я предупреждающе поднимаю руку.

— Не нужно верить в то, что тебе говорят в школе.

— Если бы ты в самом деле был виноват в том, что отец болен, — вставляет она тихо, — мама бы с тобой не разговаривала.

И это правда. Девчонка не разговаривала с Гейлом — во всяком случае, не так, как прежде — долгие-долгие годы. Даже сейчас между ними все еще остался невидимый барьер. Девчонка не прощает обид. Ни за что и никогда. И когда мы, находясь в Тринадцатом, узнали, что малыш жив, именно ко мне первому она тогда прибежала. Хорошо бы у меня достало сил, чтобы закрыть лицо или еще как-то закрыться. Никто не должен видеть моих слез.

— Не плачь, Хэймитч, — она сжимает мою руку. На ее ресницах все еще не просохла влага, но она уже улыбается.

Вот же черт.

Дверь распахивается и Эффи суетливо залядывает внутрь.

— Хэймитч, ты хочешь пить или...? — начинает она, и вдруг резко себя обрывает, увидев, что мы разговариваем, — На самом деле, я, видимо, забыла что-то внизу.

— Спасибо, принцесса.

Малышка вдруг опускается на кровать рядом со мной и кладет голову мне на плечо.

Через несколько минут она засыпает. А я, скорее, бодрствую, хоть и с закрытыми глазами, когда дверь вновь открывается. Звук заставляет меня внутренне собраться для защиты, но я быстро осознаю кто же это вошел. Я несколько раз смаргиваю, пока глаза привыкают к яркому свету. День клонится к вечеру, и мягкие солнечные лучи льются в открытые окна. Рут держит рамы распахнутыми почти все время — говорит, мне нужен свежий воздух.

— Знаешь, она обещает стать просто прелестной.

— Она уже прелестна, принцесса. У тебя что, от обезболивающих зенки повылазили?

Не обращая внимания на мое бурчание, она принимается поправлять мне одеяло.

— Ты умираешь, — говорит она бескомпромиссно.

Я фыркаю, но негромко, чтобы не разбудить девочку.

— Ага, а ты за этим наблюдаешь. Должно быть, чертовски скучное занятие.

— По крайней мере, позволь мне устроить тебя поудобнее, — поднимает она на меня глаза, — Ты себя хорошо чувствуешь?

— Когда ж ты наконец прекратишь спрашивать? Ничего не болит. Я просто ужасно устал.

Она вздыхает и убирает волосы с моего лица. Вся в заботах. Она крутится здесь вся в заботах уже много недель. Тщательно отталкивая от себя мысли о неизбежном.

Я тянусь и беру ее за руку.

— Принц... — начинаю я, а потом передумываю, — Эффи.

Она глядит на меня расширившимися глазами. Я тихонько поглаживаю большим пальцем следы от шрамов на ее запястье, что там оставили тюремные оковы. Существует не меньше полусотни вещей, которые я мог бы ей сказать. Но ни одна из них не кажется мне сейчас достаточно важной или подходящей к случаю. Поэтому я говорю то, что лежит на поверхности.

— Спасибо, принцесса.

Ее глаза набухают от слез и она спешит удалиться.

Девочка, лежащая у меня под боком, вздыхает. Во сне она похожа на себя же в раннем детстве. Думаю, в последний раз она вот так засыпала возле меня, когда ей было года три. Тогда она насквозь обслюнявила мою единственную чистую рубашку. Сейчас же я аккуратно наматываю на палец один из ее темных локонов.

Кто-то тихонько стучится в дверь.

— Входите, — бормочу я, надеясь, что они расслышат.

В дверь просовывается голова Рут.

— К тебе тут посетители, — говорит она мягко, — На самом деле, целая куча народу. Я буду запускать их по частям, чтоб они ее не разбудили.

Сразу видно, что она десятки лет трудилась в госпитале. Она явно знает, что делает.

Хоторн и его грудастая женушка пробираются ко мне через дверь. Она неловко меня обнимает, стараясь не задеть девочку, и ее сиськи тыкаются мне прямо в лицо. Я криво улыбаюсь Хоторну, а тот пожимает мне руку, явно весьма довольный собой и своей второй половиной.

Пожалуй, впервые в его проклятой жизни ему нечего сказать. Он гладит девочку по волосам и убирается восвояси.

Следующими приходят Пози и Хэйзелл, и я понимаю, что все они ко мне явились, чтобы сказать последнее "прости".

И я не нахожу, что бы мне сказануть им этакого едкого — редкий для меня случай.

Хэйзелл тоже сейчас не особо разговорчива, она и прежде не была болтушкой. Но она крепко сжимает мое плечо своей привычной к работе рукой. Глаза же Пози блестят от слез.

— А где твой муженек, детка? — задаю я ей вопрос.

Она улыбается сквозь слезы.

— Да зависает там за дверью со своим не-разлей-вода дружком.

— Ты уж там приглядывай за ними обоими, — советую я ей.

Ее конский хвостик подпрыгивает, прямо как в те времена, когда она была юной и чмокала меня в щеку.

— О, да мне не привыкать справляться со своим племянником, ты уж не волнуйся.

Алдер и Ник появляются, как только уходит Хэйзелл. Ник прижимается к жене и целует Пози в затылок. Очень романтичный жест, но она его обрывает и мягко его отчитывает. Они склоняются друг к другу, тихонько перешептываясь, а Алдер закатывает глаза.

— Очень жаль, что ты умираешь, — протягивает он мне ладонь для рукопожатия.

Ник раздраженно вздыхает, но я только посмеиваюсь. Пози целует его в щеку и покидает комнату.

— Я — ну — что я хочу сказать... — начинает Ник тихо.

Теперь очередь Алдера вздыхать.

— Что он хочет сказать, так это "как жаль, что ты умираешь, Хэймитч".

— Если добавить к этому немного такта, то да, — пожимает Ник плечами, — именно это я и пытался сказать.

Я мотаю головой.

— Вряд ли это самое худшее, что со мной случалось в жизни, мальчики.

Ника от этих слов еще больше передергивает, а Алдер принимается истерически смеяться.

— Горе порой делает с людьми странные вещи, — говорит Ник и уводит его прочь из комнаты.

Хоуп поглубже зарывается в мой бок. Полагаю, это были все посетители на сегодня. Я чувствую себя, как выжатый лимон. Истощенным. Будто бы похолодевшим. Но дверь вновь отворяется.

— Как она тут? — спрашивает малыш, глядя на спящую дочь.

— Просто спит. Немного странно. Обычно она днем не засыпает.

Он садится на край кровати и вздыхает.

— В последнее время она вообще толком не спала. Кошмары. Я как-то нашел у нее под подушкой книжку об Играх.

Я предпочитаю промолчать о том, что за вопросы она мне задавала. Она сама с ними поговорит, когда будет к этому готова.

— Хотя я не думаю, что дело только в книге, — продолжает он спокойно, — Она знает, что с тобой происходит. Ну, она же смышленая. И она все понимает. Но, — его голос слегка срывается, — это вовсе не значит, что она к этому готова.

Говорить тут, в общем, не о чем, вот я и молчу. Только слегка поправляю ей волосы.

— Хэймитч... я... послушай, — его голос сочится болью.

— Малыш, вот только не надо впадать из-за меня в сентиментальность.

Он мотает головой.

— Можешь ты хоть раз меня выслушать?

В его тоне есть что-то такое, что заставляет меня заткнуться.

— Я хочу, чтобы ты знал, что без тебя, — от делает глубокий вдох, — ничто из этого не стало бы возможным. И дело не только в Играх, или в восстании. Но и в том, что было после них.

Я закатываю глаза и трясу головой.

— Понятия не имею, о чем ты тут толкуешь. Я только-то и делал, что выращивал гусей да напивался.

— Если бы не ты, не знаю, стало ли мне вообще когда-нибудь лучше.

— Малыш, да я вообще-то ни хрена не делал.

— Ты слушал. Когда вокруг никого, совсем никого не было.

— Полагаю, ты меня спутал с одной белобрысой лесбиянкой.

Он с размаху бьет кулаком по стене и эхо от удара разносится по комнате.

— Не мог бы ты ЗАТКНУТЬСЯ И ВЫСЛУШАТЬ?

Хоуп во сне ворочается.

— Прости, — у него такой упавший голос, что мое сердце разрывается на части, — Ты — член моей семьи. А я больше не хочу терять никого из близких мне людей.

— Теперь уже слишком поздно, малыш.

Он кивает, и вдруг вместо взрослого мужчины я вижу перед собой привязанного к кровати мальчишку в больничной палате, который рыдает оттого, что его семейную пекарню стерли с лица земли.

— Я знаю, — он смотрит в землю и голос его становится больше похож на звериный рык, — Всегда бывает слишком поздно, но я хотел, чтобы ты знал...

— Папа? — голос Флетчера долетает к нам с первого этажа.

Рука малыша сгребает мою ладонь и сжимает ее.

— Иду, приятель, — откликается он. Хоуп снова ворочается, но не просыпается, пока ее отец топает по комнате.

— Я по сей день не оправился после того, как пришлось запихивать тебя в душ, — ухмыляется он уже в дверях, но глаза у него на мокром месте, и я чертовски сильно хочу, чтобы он просто вышел, потому что мысль о том, что я его оставляю, переполняет меня невыносимым чувством вины.

После его ухода я впадаю в своего рода транс. Мое тело постепенно холодеет, не считая того бока, под которым спит малышка. Ее ровное дыхание умиротворяет.

Думаю, я должен быть сейчас напуган. Но я не боюсь. И это отсутствие страха даже обескураживает. Понятия не имею, что со мной случится после. Ведь существуют же мифы, очень древние, о рае и об аде. Не знаю, что о них и думать. Но после пятидесяти лет жизни в душевных и физических мучениях меня уже вряд ли что-то может сильно напугать.

— Так ты нас, значит, собираешься покинуть, — говорит она прямо в дверях, выдергивая меня из забытья, — Знаешь, я от этого совсем не в восторге.

— Я от этого и сам не в восторге, должен тебе признаться, — стону я. Мне действительно совсем не хорошо. То, что уже больше года предательски ко мне подкрадывалось, сейчас ползет вверх по моей груди. Все вокруг замедляется.

Полагаю, теперь я действительно, чертовски точно, умираю, но вряд ли я могу впредь сохранить это в тайне. Сегодняшний бесконечный прощальный парад красноречиво свидетельствует, что все и так уже в курсе.

— Если это тот самый момент, когда я должна тебя благодарить, то я... если ты, — она ожесточенно кусает губы, и мямлит, как будто, если она сейчас промолчит, я тут подольше задержусь.

— Ага, я и сам знаю, что ты мне по гроб жизни обязана. Хотя, солнышко, должен тебе сказать...

— В любом случае я не желаю этого слышать — цедит она сквозь зубы. Вся ситуация ее ужасно злит. Она ненавидит перемены, оба они ненавидят. После всего, через что им пришлось пройти, я этому ничуть не удивлен.

— Мне кажется, именно ты когда-то вернула меня к жизни. Эта твоя идиотская железная упертость. До того, как ты появилась, я был уже наполовину мертв. Даже не знаю, на чем я тогда еще держался. Может, разве что, на мысли о том, что детям из Дистрикта придется без меня умирать в одиночку. Но и она не очень-то уже помогала. Пока не вытянули твое имя.

— Не желаю этого знать, — говорит она предельно честно.

— Я правда тогда уже совсем не тянул. Может, я и не собирался кончать с собой, но от меня уже просто мало что оставалось. А ты реально вновь вдохнула в меня жизнь. Но все же не за это я хотел бы тебя теперь поблагодарить.

— Хэймитч, ты вообще о чем?

— А за надежду*. (за Хоуп)

— Да не давала я тебе надежды. Я была в таком раздрае, допускала такие ужасные ошибки, и в общем-то все время на тебя злилась.

— Я — не о чувстве. Я — о девочке. Будь у меня бессмертная душа, которая нуждалась бы в спасении, именно она спасла бы её для жизни вечной.

Девчонка борется со слезами, и глядеть на это еще ужасней, чем на малыша, который все-таки дал своим слезам пролиться.

— Заткнись, ты, старый идиот. Ты в порядке. Вик сказал, что просто нужно каждый день использовать аппарат, и с тобой все будет хорошо, — голос у нее пылает бешенством, хоть она и знает, что ничто уже мне не поможет. Что все внутри меня уже просто окончательно износилось.

Но я киваю, а она берет меня за руку и плотно ее стискивает. И я сжимаю ее руку в ответ.

— Все хорошо, солнышко. Все очень хорошо. Твоя девочка. С ней ничего не случится.

Она кивает и я замечаю у нее на подбородке капельку крови — так сильно она искусала себе губы.

Чувствую, как моя рука, держащая ее ладонь, вдруг резко начинает слабеть. Что-то внутри меня рассыпается, что-то уже надорванное, но очень важное, что прежде никогда не подводило. И это заставляет меня вслух рассмеяться.

Потому что она ошибается. Я уже никогда не буду в порядке.

А я прав.

Впрочем, как всегда.

Они тихо сидит возле меня, пока я засыпаю, а малышка по-прежнему лежит рядом. Чувствую себя более умиротворенным, чем был когда-либо прежде за всю свою жизнь. Покой, о котором я мог только мечтать на протяжении долгих десятилетий, наконец, настигает меня, накатывает плавными волнами. Мне нужен отдых. Наконец-то я смогу на самом деле отдохнуть.

Потому что сегодня День Жатвы. Хоуп Мелларк двенадцать лет.

Но ничего плохого с нею не случится.

_____________

*Надежда (англ) — Hope, Хоуп.