Вернуться в сказку (джен)

Pax animi — Idem facito succedere, quod aeque perficere solet.

Si quis unquam manere frigus — iam victor.

Si quis in faciem servabit etiam fit intolerabiliter affliguntur — fuit victor.

Si quis vult scire se scire secreta animi satis manere tranquillitas — fuit victor.

Concitandus — they intercedi quo minus victoria.

Quid enim faciam cum surrexerit ad iram et dolore -, nulla res alia ab animo reliquerit?

Quid facient cum inspicere dolor pomutnyaet velata oculos et animum?

Quid igitur faciam?

Quid ageret, cum morieris tu semper maxima homini maxime timens amittere?

Quam ut animam tuam, erit?

VI.

Празднование преставления мученицы за веру Янжины Редвайнской — один из самых красочных дней в году. Во всяком случае, здесь — в небольшом городке со странным, едва произносимым названием Ёззишуннен. Толпа радостных, одетых в свою лучшую одежду людей, улыбающиеся счастливые лица, весёлая музыка, под которую так хотелось танцевать, разговоры обо всём на свете — всё это можно было увидеть на этом празднике. Начало сентября, ещё почти жарко — лето ещё не окончательно ушло. На улице почти круглый день светло — даже ночью. Листья на деревьях ещё совсем зелёные, яркие, словно бы в июле или августе. Летом всё ярко, всё красиво, всё ослепляюще... А сегодня — день совершенно особенный. Женщины пекут вкусное угощение — запах свежеиспечённого печенья вряд ли кого-то может оставить равнодушным. Маленькие мальчики и девочки стараются стащить из-под носа своих матерей и бабушек хоть немного сладостей, которые приготовлены на вечер. Люди стараются забыть о своих тревогах и проблемах хотя бы на этот день — наряжаются в свою лучшую одежду, готовят угощение, которое им по карману есть лишь один раз в год, на праздник памяти мученицы Янжины. Все здороваются друг с другом, приветливо улыбаются, кланяются. Весь народ стекается на главную площадь, где уже танцуют и поют бродячие музыканты. Стонали смычки и пели свою тоскливую песню струны, но флейты, гобои, свирели снова начинали играть отчаянно радостную мелодию, от которой так хотелось танцевать... На ярмарке можно было очень многое купить — и шикарные разноцветные ткани, и покрытые глазурью пряники, и острые кинжалы, и другое холодное оружие, с самыми причудливыми рукоятками, из которых Константину Райну больше всего понравился один стилет с клинком восьми-девяти дюймов длиной и с рукояткой в виде змеи, и глиняные свистульки, которые, пожалуй, так понравились бы Вейча и Монтаганем, и фарфоровые куклы в атласных пышных платьицах, одна из которых могла бы, пожалуй, понравиться той же Монтаганем или самой маленькой из команды пиков, четырнадцатилетней Катрине Джонс, и разноцветные моточки ниток для вышивания, которые так понравились Мире...

Стук каблуков, шелест юбок, радостные крики маленьких детей, громкая музыка на площади, страшная давка — вот что такое был Янжинин день. Это был праздник, равных которому в Ёззишуннене не было. Это был единственный день в году, когда городок Ёззиншуннен сверкал яркими красками, словно сошёл с детского рисунка. Торговцы украшали вывески своих лавок цветами — поздними цветами, которые, может, несколько менее яркими, нежели те цветы, которые распускались в июле, но их краски были куда более насыщенными. Тёмно-бардовые, ярко-алые, тёмно-оранжевые, тёмно-синие... Эдуард чтил память святой Янжины, и, когда он был жив, их дом всегда был украшен цветами на день празднования её памяти. Константин никогда не был особенно религиозен. Но он всегда бегал нарвать цветов перед днём празднования памяти святой Янжины. Как бы Эдуард сумел набрать цветов для украшения дома самостоятельно?

Вспоминать брата больно. Всё в нём — его полугрустная, полуласковая улыбка, его растрёпанные волосы, его усталые глаза, смотревшие всегда с таким пониманием — было дорого Константину Райну. Говорят, мёртвых нужно отпускать, иначе они никогда не смогут быть упокоены... Трефовый туз не мог отпустить. Ему страшно, почти необъяснимо страшно хотелось мести — до слёз, сковывающих горло и мешающих произнести даже одно слово, до боли, убивающей доброту, милосердие и сострадание, до ненависти, сжигающей душу и сердце... Эдуард Райн был мёртв. Это та мысль, в которую сначала Константин всё не мог поверить, всё думал, каждый раз, когда случалось что-то, что вот-вот — придёт и расскажет всё старшему брату, а тот усмехнётся мягко и посоветует что-нибудь... Но... Эдуард Райн был мёртв. Теперь это ничто не изменит. Да, месть тоже. Но сострадание и милосердие — и подавно. Константин когда-нибудь обязательно отомстит, и злорадно усмехнётся, не без радости в выжженном сердце наблюдая за тем, как рушится жизнь того, кто посмел забрать у него Эдуарда.

Константин обязательно продумает всё до мелочей. До самой, казалось бы, незначительной детали. Пропишет в голове всё-всё. Он уже придумал практически всё для того, чтобы его месть осуществилась. Смерть того человека не должна быть лёгкой. В конце концов, Эдуард умирал тяжело — он кричал от боли так сильно, что у Константина разрывалось сердце... Райн почти наяву видел застывшие слёзы на мёртвом лице старшего брата — единственного человека, которому он не был безразличен. И парень ни за что на свете не позволит убийце его брата страдать меньше. Напротив — кару он ему придумал страшную. Такую, что тот содрогнётся, поняв, что именно его ждёт. Константин чувствует, что не может не улыбнуться... Жажда мести сожгла его душу. Теперь её же предчувствие согревало его, когда огонь в его сердце погас. У него не было ничего, ровным счётом ничего — кроме острого ума и жажды мести. Не было ничего — ни любимых людей, ни семьи, ни властолюбия, ни тщеславия, ни сребролюбия. Словом — ничего из того, что поддерживает людей в самые страшные для них минуты — а то и целые годы — их жизни. Только единственная цель — отомстить... Ей одной он жил. Ей одной он не сошёл с ума. Когда-нибудь у него не станет и этой единственной цели в жизни — когда ему удастся отомстить. Но об этом думать было слишком рано...

Наверное, Эдуард не одобрил бы этого.

Он и сам был почти святой — безумно религиозный, невероятно добрый, милосердный, понимающий даже необъяснимое... Братья... Константин и Эдуард были совсем не похожи друг на друга. Старший был человеком жалостливым, готовым понять и простить совершенно всё на свете, почти с самого своего рождения был кроток и послушен, ещё подростком страшно искалечен физически, но душой был необычайно крепок и силён. Младший от рождения был вспыльчив, почти гневлив, в ярости слеп и глух ко всему, что происходило вокруг, к своим восемнадцати годам сделался чёрств душой, почти ворчлив, телом же был совершенно здоров, хотя душа его теперь была совершенно выжжена той болью, которую ему причинила смерть брата. От его сердца осталось лишь пепелище, на котором теперь вряд ли что-то сможет вырасти. В детстве будучи впечатлительным, хоть и совершенно непослушным и неуправляемым, но, в общем-то, добрым ребёнком, к выпускному году в Академии он сделался холоден, мрачен и равнодушен.

Праздник был светлым и шумным, как и каждый год. Люди что-то кричали на площади, и Константин с Мирой пошли туда. Кое-как протиснулись сквозь образовавшуюся перед главной площадью в городке толпу к пристани. Мире, кажется, нравился этот праздник — она счастливо улыбалась и прижимала к груди большую фарфоровую куклу, купленную на ярмарке.

Какая-то черноволосая девушка пела какую-то песню, очевидно, из местного фольклора. Одетая в совершенно странную, немыслимую одежду, она улыбалась и всё продолжала петь... Голос у неё был приятный, сильный. Константин смотрел на неё, и ему самому хотелось улыбнуться. Все люди радуются, глядя на эту девушку — душа всегда радуется при взгляде на что-то здоровое, живое, естественно-сильное... Ей хлопают, а она всё продолжает петь... Пожалуй, она была очень красивая — Райн мог поклясться, что ещё никогда не видел девушки, что была бы красивее. А девушка отстукивала каблуками по деревянной сцене какой-то причудливый ритм. На гуслях ей играл местный бард, высокий и худой смуглый парень. Какой-то мальчик лет одиннадцати играл ту же мелодию на свирели. Светило солнце. Почти летнее ещё. Яркое. Высокое. Ослепляющее.

Трефовый туз знал её, эту девушку, что пела сейчас на сцене — она помогала ему после смерти Эдуарда. Люди, с которыми она в основном общалась, называли её Мирандой, но, кажется, она как-то упоминала, что её настоящее имя другое. Вот её брат, Дамиан, находился совсем неподалёку — срезал кошельки у зазевавшихся прохожих. Вот тот мальчишка, Джон, делал то же самое. Дамиан, едва завидев Константина, помахал ему рукой и снова нырнул в толпу, растворяясь в ней. Когда Райну довелось путешествовать с этой шайкой неделю, в ней было всего человек шесть или семь — они выступали на площадях мелких городов и деревень в праздники, они устраивали какие-нибудь скандалы в обычные дни и обязательно прихватывали с собой часы, кошельки, браслеты, кольца зазевавшихся прохожих. Иногда последним занимался Дамиан со своим учеником, иногда Миранда, иногда рыжий парень, что не имел имени и которого называли просто Хромым...

Константин был бы рад остаться среди них — в шайке этих мелких воришек было, пожалуй, почти весело. Но Миранда строго посмотрела на него тогда, увлекла в сторону и долго-долго объясняла, что Райну следует окончить Академию — что так будет безопаснее для него, лучше, что он сможет найти нормальную работу, когда закончит это заведение, что, в любом случае, она, Миранда, не позволит в шайке появиться ещё одному ребёнку (Джону, действительно, некуда идти, а Константин ещё может куда-то податься), что... «Лучше тебе, мальчик, не соваться в дела воров и убийц, на твоём веку ещё много будет неприятностей» — кажется, так она тогда сказала...

Райн снова протискивается сквозь толпу, на этот раз, чтобы оказаться в стороне от неё. Встаёт около какой-то старенькой чугунной скамейки, подходит к ограждению, что отделяет это место от реки — там, за чугунной решёткой течёт река Еззин. Пожалуй, ему хочется побыть в одиночестве... Он уже так привык находиться один — один в своей комнате, один в лаборатории, один в библиотеке, один посреди пустой улочки в городе часов в пять утра, — что это становится необходимостью, воздухом, без которого он не сможет дышать.

— Ты когда-нибудь был здесь? — спрашивает Мира, осторожно присаживаясь на скамейку, около которой стоит Константин.

Парень кивает. Да, он был здесь — с Мирандой, её братом Дамианом, её шайкой... Если быть точнее — они помогали ему добраться до этого города и сесть на корабль, что прибывал в Академию. Это было тем летом, когда погиб Эдуард. Тогда, как и следовало ожидать, Ёззишуннен не произвёл на мальчика совершенно никакого впечатления — все его мысли были заняты оплакиванием смерти брата, и на город он не обратил ровным счётом никакого внимания. Ему было совершенно всё равно, какие почти кукольные деревянные домики, что были выкрашены в самые яркие и невозможные цвета, здесь были, какие красивые цветы росли в садах — лучших по всей стране, какая река протекала сквозь весь город... Разве он мог думать о чём-то, кроме Эдуарда, которого буквально разорвало той странной магией?

Константину лишь хотелось поскорее забыться...

Но этого никогда не произойдёт...

Трефовый туз стоит, облокотившись на чугунную решётку, что выкрашена, как и следовало ожидать от Ёззишуннена, в совершенно невероятный для этого и совершенно нелепый жёлтый цвет. Парню кажется, что он снова чувствует себя хорошо — ему нравится в этом городке, пожалуй. Здесь тихо, спокойно в обычное время и бывают самые необыкновенные праздники. А ещё тут временно остановилась Миранда. Эта невообразимая особа, которую боялся даже задира Одрик из её компании. Миранда была очаровательна. Очаровательна своим здоровьем, своей радостной открытой улыбкой, своим вздорным характером, крутым нравом, своей бесконечной добротой... Пожалуй, Константину хотелось бы присоединиться к ней. В конце концов, сейчас-то он точно многое может — он неплохо учился в Академии, он достаточно силён в зельях, в проклятьях, в боевой магии, в магии разрушения, в магии иллюзий, в магии преобразования: в зельях он был лучшим среди всех учеников Академии, в проклятьях его обходил только Эйбис Вейча, как бы этот парень не пытался это скрыть, Константин был готов признать, что проклятья Вейча снять было практически невозможно, настолько разумно и безукоризненно они были построены, в магии разрушения — только Феликс Эсканор, фальранский князь с кучей прав и привилегий, а так же — с наследственными магическими навыками, в магии иллюзий — только Эниф Монтаганем, эта маленькая врунья, которую, пожалуй, следовало уважать куда больше, чем кого-либо из них всех, в боевой магии — только княжна Леонризес, особа весьма вздорная, хоть и старающаяся «держать лицо» перед всеми, не столько умная, сколько талантливая и старательная, ну а в магии преобразований только Леонард Кошендблат, младший сын герцога Кошендблата, умный, но несколько забитый рыжеволосый паренёк, который ужасно боялся как-либо разозлить своего отца... Это был достаточно неплохой результат, если хорошенько подумать. К тому же, Константин являлся оборотнем, что даёт довольно много очков к боевой магии и магии иллюзий. Трефовому тузу, пожалуй, нравился Ёззишуннен. Ему нравилось находиться здесь, слышать сильный и уверенно-красивый голос Миранды, дышать свежим воздухом и не думать хотя бы десять-пятнадцать минут о своих проблемах. Ему нравилось видеть червовую королеву под боком, нравилось слышать её тихий, дрожащий голос, нравилось ощущать себя частью этого мира, нравилось не чувствовать вокруг себя тот барьер из равнодушия и полной отречённости от остального мира, что был с таким трудом и так кропотливо выстроен им за те шесть лет после смерти Эдуарда. Константину Райну нравилось снова, как в десять лет, ощущать себя полностью свободным... Он бы остался в Ёззишуннене на долгое время — даже, быть может, отказался бы на несколько месяцев или лет от своей мести.

— Ты не слишком любишь легенды... — вздыхает Мира, кутаясь в свою тоненькую вязанную кофточку. — Жаль — они так красивы.

Легенды? Константин усмехается. Какой в них прок? Какой прок в красивых историях? В историях, где герой всегда побеждает? Какой прок в глупых сказках? В сказках, которые можно разве что рассказать маленькому ребёнку, которому нужно во что-то играть? В сказках, в которых нет ровным счётом ни одного правдивого слова? В которых всё, что нужно сделать человеку, чтобы победить — быть добрым? Какая невероятная чушь! Константин усмехается грустно. Эдди вот тоже был добрым — во многом это ему помогло? Во многом ему помогла его доброта, когда пришли те люди — с огнестрельным оружием, с магическими печатями на запястьях, с каким-то ордером, Константин уже никогда не вспомнит точно, как он назывался. Помнит только, как Эдуард схватил его за руку и строго сказал ему уходить из деревни, отправляться в Академию и... Ни за что и никому не признаваться в том, что он оборотень. Потому что это очень опасно. Люди, так уж получилось, не слишком любят тех, кто хоть чем-то отличается от них. Нельзя, ни за что на свете нельзя признаваться... Что бы ни произошло...

И виной людской злобы, людской глупости тоже являются те же самые легенды — разве не в них всё хоть малость странное выставляется опасным? Разве не руководствуясь всё теми же легендами работает инквизиция? Разве не из-за них убили тогда Эдуарда? Разве не по их вине?

Константин Райн ненавидит всё, что связано с этими глупыми историями. Зачем люди когда-то сочиняли их? Разве нечем было больше заняться? Разве нельзя было придумать что-то другое? Константину бы очень хотелось никогда не соприкасаться с легендами больше. Но он прекрасно знает, что этого никогда не будет — настанет день и он возьмёт в руки сборник этих историй, чтобы покарать виноватого в смерти Эдди. Трефовому тузу будет ужасно противно это делать, но это принесёт ему то успокоение души, которого он с того самого дня не знает. Константин прекрасно знает — он станет самым страшным ночным кошмаром того человека, который стал самым страшным его ночным кошмаром. Он отомстит, отомстит за те чёртовы годы, которые ему было так тяжело прожить... Говорят, людям из ордена Святой Инквизиции не суждено оказаться в аду после смерти. Что же... Константин сможет устроить тому человеку ад и здесь... Сможет заставить ненавидеть эту проклятую жизнь... Он всё сможет. Справится. Не имеет права не справиться. После смерти Эдуарда — не имеет.

— И глупы, — пожимает плечами Райн, присаживаясь рядом с Мирой. — Девы, которые нуждаются в спасении, рыцари, которые вечно торопятся их спасать — разве есть что-то глупее и смешнее?

Всё дело не в этом. Всё дело не в рыцарях, не в девах — это, действительно, только глупо и смешно. Всё дело в том, что Константин — оборотень. В том, что люди слишком боятся таких, как он. В том, что люди из-за этих легенд готовы убивать всех, кто чем-то отличается от них... Трефовому тузу думается, что он и Вейча несколько похожи. Только Эйбиса тогда спасла та женщина... А вот Эдди спасать было некому. Вся разница лишь в этом. Впрочем, Вейча и не оборотень. Он нечто более страшное. Он даже не маг крови. Куда более опасное существо для людей. Маг душ... Тот, кто может возбуждать в людях либо крайне положительные, либо крайне отрицательные эмоции, кто не может оставлять равнодушным, кто питается чужими страхами, эмоциями, тайнами... Почти демон, почти ловец душ... Существо куда более страшное, нежели даже маг крови... Немудрено, что его хотели убить... Константину бы самому хотелось избавиться поскорее от такого существа... Впрочем, этому виной, возможно, тоже были те же самые легенды. Возможно, именно из-за них он так опасался Эйбиса. Тот, впрочем, вероятно, был весьма безобиден — за годы обучения в Академии тот выбрал весьма разумную тактику для того, чтобы подпитывать свою магию. Он вызывал гнев. Лез к Виланду, к Мире, к Леонризес, к Розе, к Аделинд — к тем, кого больше всего раздражали его выходки. Он заставлял людей сердиться на него так сильно, что те почти ненавидели его теперь. Вейча питал свою магию этой ненавистью. «Чем сильнее эмоции, которые испытывают люди вокруг, тем сильнее маг душ,» — кажется, это говорил мистер Гордон Эйн на своих уроках. Эйбис был достаточно силён, если рассуждать так. Он вызывал в окружающих его людях столько эмоций — хороших или дурных, второе было, впрочем, чаще, — что с лихвой хватило бы на сразу нескольких магов душ. Пожалуй, Константину следовало его опасаться. Маги душ, кажется, особенно остро чувствуют оборотней, магов крови и всех остальных — именно они больше всего по своим способностям приближены к демонам. Но Райн не слишком опасался Вейча — тот был довольно тих да и, возможно, сам не до конца осознавал свои возможности.

Всё дело совсем не в этом... Всё дело лишь в жестокости тех самых легенд. В том, что в них самые миролюбивые народы могли обвиняться в чрезмерной жестокости, что в них самая настоящая жестокость называлась подвигом. Всё дело лишь в этом. Константин ненавидит и презирает легенды за это. Было бы всё иначе — кто знает, как сложилась бы жизнь у него и Эдди? Но теперь уж ничего не возможно изменить. Остаётся только один выход, пожалуй... И этот выход — месть. И никто на свете — ни Эйбис, ни Феликс, ни кто-либо из учителей, ни Миранда — не смогут ему в этом помешать.

Дамиан выскальзывает из толпы, шутливо отдаёт Константину честь и снова растворяется в этом огромном скоплении народа. Дамиан... Миранда... Джон... С ними было тогда почти хорошо — они заботились о нём, опекали. Можно было чувствовать себя почти своим, почти нужным... Возможно, Константину Райну тогда нужно было именно это — находиться среди людей, которым не всё равно. Стоило ему, пожалуй, упросить Миранду тогда взять его с собой. Впрочем, она оставалась бы непреклонной, как бы он её не просил. Константину бы хотелось никогда не учиться в Академии — пусть он и делал неплохие успехи, всё это было сначала ради исцеления Эдуарда, а потом ради мести. Константину бы хотелось, чтобы всё было так, как было когда-то совсем давно — ещё до смерти родителей, когда Эдди был здоров, когда не нужно было учиться ни в какой магической Академии, когда всё было хорошо... Ему не нужны были ни деньги, ни слава, ни власть — только то счастье, которое когда-то царило в его семье. Пожалуй, он устал. Устал постоянно стремиться к тем знаниям, которые были так необходимы ему — устал изучать зелья, одно за другим, от безобидных и даже полезных человеку и до самых страшных ядов, устал придумывать всё новые и новые проклятья, устал смотреть на то, как они действуют на разных животных, устал притворяться самым обычным человеком, устал подавлять свои оборотничьи порывы и инстинкты, устал общаться с опостылевшими ему людьми, устал выдавливать из себя дежурную улыбку, которую, впрочем, к счастью, все расценивали как пожелание всего самого плохого, устал ждать...

Но он подождёт. Константин Райн прекрасно умеет ждать. Он сумел доказать это самому себе. А доказать другим будет куда проще. Самое трудное всегда — убедить самого себя. Убедить, что нельзя действовать сгоряча, что нельзя бросаться в самое пекло тогда, когда даже не знаешь, сможешь ли ты добиться своей цели, что нельзя всегда прислушиваться к своим инстинктам, что нельзя слишком выделяться из толпы... Убедить себя, что любовь к тебе со стороны других людей совершенно невозможна. И верить в это. Верить всем, что ещё осталось от собственного сердца.

— Моя мама говорит... говорила... Говорила, что сказки учат нас тому, как нужно жить, — замечает Мира почти неслышно. — Учат тому, как нужно любить...

Константин совсем забыл, что девчонка находится рядом с ним... Почему-то сейчас вдруг становится её невозможно жалко. Райн прекрасно понимает, что червовая королева чувствует сейчас, после смерти матери. Он и сам через всё это прошёл после гибели Эдуарда. Смешно, что смерть родителей он никогда не воспринимал так тяжело — должно быть, потому, что умерли они слишком рано. Он никогда не воспринимал их смерть так серьёзно, никогда не горевал по ним так сильно, как по старшему брату. Мире было тяжело пережить смерть матери. Константин прекрасно её понимал. Трефовый туз никому бы никогда не пожелал пережить смерти близких людей — он знал, насколько это больно, горько, насколько душа опустошается после этого... Наверное, поэтому ему было так жаль эту Андреас, что он полез тогда в реку за её браслетом, что он оплатил комнату в гостинице и за неё тоже, что он купил ей какую-то странную фарфоровую куклу, которая ей так понравилась... Ему было горько даже думать о том, что кто-то может испытать столь же сильную боль, что и он сам тогда.

Эдуард тоже так говорил... Про легенды... Про то, что они учат любви... Хорошей же любви они учили людей! Константин усмехается как-то тоскливо. Эдди прекрасно бы знал, что сказать в таком случае... Он всё всегда понимал и знал... Эдуард бы прекрасно объяснил те странные эмоции, которые ощущал Константин, глядя на кудрявую Миру. Смог бы понять... Потому что трефовый туз совершенно не понимал этого.

— Любовь? — вздыхает Райн тяжело. — По мне так, любовь — самое паршивое чувство из всех, что можно придумать.

Только после него на душе так тоскливо и пусто. Только оно приносит столь сильную боль, что кажется, что невозможно её больше терпеть... Только оно заставляет плакать так сильно, уничтожая при этом сердце маленькими кусочками — с каждой каплей, постепенно, неторопливо, почему ещё более болезненно, нежели, если бы это было сделано сразу. Разве можно считать это чувство хорошим? Константин когда-то тоже считал его таковым — добрым, радостным, что приносит счастье. Но... Лучше никогда не любить, никогда не быть любимым — словом, всегда чувствовать себя хорошо и спокойно.

— Почему? — не понимает Мира. — Любовь — самое чудесное, что только есть во всём Осмальлерде!

Даже после смерти матери — не понимает... Стало быть, она куда лучший человек, чем Райн. Стало быть... Не слишком важно. Константин, кажется, возненавидел само слово «любовь» почти сразу же после гибели Эдуарда. Ему было так больно... Ему до сих пор больно — он вряд ли когда-нибудь сможет отпустить своего брата... Мире тоже было больно. Она тоже тосковала по умершей матери, ей тоже было ужасно горько и тошно от всего, что происходило вокруг — Константин видел, с каким презрением она смотрела на те склоки Эйбиса, Феликса и Кристиана, а ведь когда-то девушку занимали эти склоки, она пыталась как-то примирить тех троих... Мире было так же больно, как было больно Райну. И она тоже не могла ни с кем этим поделиться, из-за чего, разумеется, чувствовала себя ещё более отвратительно... Интересно, так же себя чувствовал Эдди, когда их с Константином родители погибли? Сам трефовый туз был тогда ещё так мал, что вряд ли мог что-то понять... Что, наверняка, причиняло его брату ещё большие страдания.

Константин улыбается грустно и с каким-то почти восхищением смотрит на светлые кудри Андреас. Он никогда не думал, что бывают такие люди — невероятные... Верящие в лучшее несмотря ни на что. Что есть ещё кто-то такой, помимо Эдуарда... Мира в этом была похожа с Эдди — даже после смерти одного из самых близких для себя людей продолжала верить в сказки, в глупые легенды, продолжала любить их, продолжала радоваться светлому чистому небу, празднику Янжины, шумной толпе, ярмарке... Эта девушка была невероятной... Невероятной в своей обыденности... Рядом с ней было уютно, тепло, хорошо — словом, почти так же, как когда-то было с Эдуардом... Константин усмехается про себя, что почти завидует её будущему мужу. Кому-то повезёт с Мирой... Жаль, что не ему — ему никогда не повезёт в любовном плане. Райну думается, что когда-нибудь его уничтожит его желание отомщения... Когда-нибудь, быть может, уже лет через десять-пятнадцать, он будет умирать и жалеть о том, что жил одной лишь идеей мести. Но это будет тогда... Сейчас он не может думать ни о чём другом. Сейчас его совершенно не интересует собственное счастье... Должно быть, когда-нибудь он будет проклинать себя за это. Но не сейчас. Сейчас Константин не может решиться ни на что другое.

— Смотря как любить... — как-то невесело, непонятно — мрачно или тоскливо, — отзывается Райн.

Должно быть, сам Константин любит просто отвратительно. Слишком уж он эгоист, слишком уж много он думает о себе, о своей боли... Слишком мало он думает о чувствах других... Но разве может он любить хоть сколько-нибудь иначе? И разве имеет право его кто-то за это осуждать? Каждый любит так, как может любить его сердце. И никак иначе. А у Райна сердце стало чёрствым. Трефовый туз усмехается — если хлеб становится чёрствым, его выбрасывают, а вот что делают с чёрствым сердцем? Разве не стоит сделать то же самое?..

Должно быть, сам Константин никогда не научится любить так, как умел любить Эдуард, как, должно быть, любила Мира — легко, спокойно, светло, не разрывая собственную личность на части, не отдирая от неё по маленькому кусочку с каждой минутой. Райн слишком эгоистичен и замкнут для этого. Он не может любить так же просто и легко, как любил всех Эдди, как любила всех, должно быть, эта глупенькая Андреас... Он не может не сжигать самого себя той любовью, которой умеет любить...

— Любовь всегда любовь! — улыбается Мира ласково. — Какой бы человек не любил — любовь останется любовью! Это слишком светлое и доброе чувство, чтобы оно могло быть чем-то осквернено!

Светлое и доброе чувство, что толкает людей на столь ужасные поступки, на которые не толкнёт никакое презрение, никакое равнодушие... Светлое и доброе чувство, что способно убивать. Светлое и доброе чувство, которое способно сотворить с человеком даже нечто худшее, нежели смерть. Любовь — то, что может превратить некогда обычную человеческую жизнь в такой ад, в который её ничто больше не может превратить. Любовь — то, что заживо сжигает человеческие души. Любовь — то, что заставляет людские души захлебнуться кровью. Светлое и доброе чувство... Да, конечно. Слишком уж оно сильное, чтобы оставаться светлым и чистым. Любовь — это тот вихрь, что заставляет всякого, кто ощутил его, пуститься в жестокую пляску крови, разрушительной, несущей лишь боль и страдания магии и смерти.

Всё всегда зависит от того, кто именно любит. Не каждый человек умеет любить, не принося боль всем, кто его окружает. Не каждый человек может любить естественно, просто, дыша полной грудью... Константин вот не умеет. И многие не умеют на самом деле. Очень многие... Любовь всегда очень разная. Не каждый сумеет сделать из этого чувства что-то нормальное, не каждый сможет отказаться от предмета своей любви тогда, когда будет лучше отпустить... Не каждый сумеет отказаться от любимого человека, отдав его, возможно, другому — потому что так будет лучше, что так будет... безопаснее... И никогда нельзя осуждать... Если философия бубнов и была в чём-то права, так это в том, что никто не имеет права судить человека... У каждого поступка есть своя причина. И кому как не Константину это понимать? Только вот когда-нибудь он присвоит себе право судьи. Тогда, когда до конца продумает свой план мести... Тогда он возьмёт на себя ответственность за последствия своего суда. Пожалуй, именно поэтому он никогда больше не должен позволять себе любить кого-то. Кто бы это ни был. Потому что никто не знает, к каким пагубным последствиям для того человека всё это может привести...

— Любовь — слишком сильное чувство, Мира, — качает головой трефовый туз. — И оно будет столь же светлым или столь же тёмным, как и душа человека, в котором оно зародилось. Никто не знает, что у него в душе, пока это не вырвется наружу — или вовнутрь — и не сожрёт, вероятно, всё на своём пути. Оно сожрёт или испепелит твою душу, если в ней будет достаточно гнева, боли или слишком много счастья. Вот потому я и считаю, что любовь — самое отвратительное из всех человеческих чувств, которые только существуют.

Константину почти хочется усмехнуться — давно же он не говорил так много с кем-то... Нет, ему приходилось отвечать учителям, но это было совершенно не то. Но он уже давно не говорил с кем-то по душам... В последний раз это был лет шесть назад... Да, именно шесть лет назад — тогда, с Мирандой, после смерти Эдуарда...

Миранда уже не танцует и не поёт — теперь запел её брат Дамиан. А сама девушка теперь будет отдыхать... Если Константин когда-нибудь её увидит снова, попросит спеть какую-нибудь песню о зиме именно для него. Пожалуй, ему это очень, очень сильно нужно. Он бы хотел услышать её голос, послушать ту песню — он прекрасно знает, что за песня это будет... Миранда ему споёт именно то, что поют женщины по ночам своим детям в тех краях, где родился Константин...

— А ненависть? — спрашивает девушка, очень серьёзно смотря на собеседника. — Её ты не считаешь самым отвратительным из человеческих чувств?

Райн поднимает глаза к небу. Какое оно, всё-таки, красивое — высокое, чистое... Забавно — он так редко обращал своё внимание на это красоту, но когда обращал, никогда не мог оторваться... Он вряд ли когда-нибудь попадёт туда — на это высокое, безграничное, прекрасное небо... Туда попал после своей смерти Эдуард, должно быть, туда попала мама Миры, туда попадёт после своей смерти — ведь когда-нибудь, быть может, лет через шестьдесят-семьдесят это случится — и сама Мира Андреас... А Константин Райн не попадёт туда никогда... Он никогда не попадёт на небо. Своими поступками он скоро разгневает богов окончательно — если, конечно, не успел разгневать их до этого своими мыслями... Ему нравится это небо — такое высокое, чистое, синее-синее... Он бы смотрел на него бесконечно...

Этому бескрайнему, бесконечному, чудесному небу совершенно всё равно, какие проблемы внизу, у людей... Должно быть — там сейчас живут все те хорошие люди, которые когда-либо умерли... Стало быть — там сейчас живёт и Эдуард Райн. Быть может — он сейчас смотрит на своего непутёвого младшего братишку сверху и грустно-грустно улыбается. Качает головой, смотрит невесело, тянет к нему свои бледные тонкие руки... Самому Константину никогда не попасть на небо. Впрочем, ему так казалось даже в далёком детстве... Какое-то странное ощущение потерянного дома преследовала его даже тогда. Младшему из братьев Райнов никогда не вернуться на небо.

— Ненависть? — переспрашивает Константин, говорит он почти шёпотом, с каким-то придыханием, словно пробуя данное слово на вкус. — Ненависть — та же любовь. В извращённой форме.

Он медленно встаёт со скамейки и снова не спеша подходит к чугунной решётке моста. За ней — синяя-синяя, как никогда не бывает на далёком севере или на далёком юге, речка. Поистине несправедлива природа — лишать людей, что лишены удобных для жизни условий, ещё и красоты... Впрочем, жизнь в общем — не слишком любит справедливость. Так чего же возмущаться из-за одной-единственной речки? Подумаешь — речка... Есть вещи куда более несправедливые. Константин тяжело вздыхает — снова вспоминается день смерти Эдди... Впрочем, Райн никогда не мог забыть его. Этот день. День, когда его счастливая жизнь окончательно закончилась. За что небеса так карали его? И ладно его — за что они покарали вместе с ним и Эдуарда? Тот, уж точно, не был в чём-либо виноват. Константин не знает и не помнит тот проступок, за который его могли наказать — но он прекрасно знает, что этот проступок где-то имел место. В какой-то из прошлых жизней. Ведь они же были... Наверняка — были!

— Человек не может не любить! — выдыхает Мира. — Я не верю, что в мире есть хотя бы один человек, который бы...

Да, пожалуй... Любить кого-то — в человеческой природе. Любить — чаще всего того, кто этого меньше всего заслуживает, реже — того, кто заслуживает куда большего, куда более хорошего, светлого... Человек всегда стремится выбрать хоть кого-нибудь предметом своей любви. Кому-то везёт — есть хорошие родители, братья или сёстры, у Константина Райна всё было именно так, кому-то везёт не слишком — и этот человек плюёт на всех остальных и начинает любить только самого себя, кому-то совсем не везёт — и этот человек пускается на поиски того, кто мог бы его полюбить, влюбляется в самого недостойного, набивает шишек и, в лучшем случае, ненавидит потом...

В худшем же случае — любит всю оставшуюся жизнь.

Танатос... Легендарная личность, пожалуй... «Человек без сердца», «Человек без души», «Отступник», «Демон», «Грешник»... Сколько у него было прозвищ? И не сосчитаешь... И все одно другого краше. Танатос... Легендарная личность! Константин бы уважал кого-то такого, если бы в реальной жизни были такие люди. Или Драхомира — «Ренегата», «Предателя», легендарного «Ублюдка» по всем статьям... Так вот, на счёт Танатоса — говорили, что он никогда и никого не любил. Райн тихонько фыркает от смеха — быть может, Мира как раз из тех, кто разделял его точку зрения на счёт этого странного человека из древних сказочек.

Впрочем, плевать...

— Ты же любишь легенды! — усмехается Константин, опираясь на решётку локтями. — Вроде считается, что Танатос никого не любил...

Мира почему-то молчит. Возможно, пример с Грешником ей нравился не слишком. Впрочем... Кого ещё можно было привести в пример? Все любили кого-то. Или что-то. Как Ареселис, что любила свой город. Или как Инард, любивший свой народ. Все кого-то или что-то любили. Только про Танатоса говорили, что он не любил никого. Только про него. А вряд ли Константин знал хоть чей-то жизненный пример этого же...

— Я с этим не согласен, знаешь? — произносит Райн задумчиво через пару минут, понимая, что Андреас продолжает молчать. — Танатос любил самого себя. Это тоже любовь — самолюбие.

Девушка тоже встаёт со скамейки и подходит к нему. С той же самой большой фарфоровой куклой в руках, отчего кажется ещё младше своего возраста — она, и без этого, тоненькая и не слишком высокая, да ещё и со своими забавными кудряшками... Константину жаль её. Искренне жаль. Ему бы хотелось, чтобы никто больше в мире не чувствовал такой боли, которую ощущает он... Ему бы хотелось, чтобы никто больше не чувствовал себя так ужасно... И уж точно не эта забавная девчушка Андреас — кудрявая червовая королева, что выглядела в свои семнадцать лет на тринадцать или максимум на четырнадцать... Райну бы не хотелось, чтобы она чувствовала себя так же ужасно. Она слишком хороша для этого, пожалуй... Добрая, милая, очаровательная — совсем ребёнок. Она очень похожа на Эдуарда — такая же нежная, такая же ласковая... Если бы он только имел право полюбить кого-нибудь — это бы был кто-то вроде Миры Андреас. Кто-то такой же мягкий, кто-то такой же домашний и милый...

— Так ты читал? — удивляется Мира и почти сразу же спрашивает его радостно. — Ты, всё-таки, читал легенды?

Райн усмехается едва видно. Словно чему-то глупому. Девушка смотрит чуть обиженно, и трефовый туз как-то незаметно для самого себя немного расслабляется. Ему становится как-то совершенно неожиданно хорошо... Пожалуй, если всё будет идти именно так — он полюбит практику...

— Да, конечно, — странно мягко для себя самого соглашается Константин. — Они идут по школьной программе на литературе, а мне бы хотелось закончить Академию с лучшими результатами, на которые я только способен.

Он снова смотрит на небо — вот появляется небольшое белое облачко. Пожалуй, это облачко похоже на Миру — такое же крошечное, воздушное и светлое... А вот то — что зависло над ратушей — похоже, пожалуй, на Эдди... Константин усмехается самому себе — как малый ребёнок, честное слово, стал смотреть на небо и думать на счёт того, на кого именно похожи облака...

— И ты так и не выбрал героя, что был бы тебе по душе? — удивляется Андреас. — Книг и легенд очень много... Я не верю, что можно не иметь любимого персонажа.

Константин оборачивается к ней, смотрит на её осунувшееся за время после смерти матери личико, на светлые кудряшки, на едва заметные веснушки на светлом личике, на красивые глаза, светящиеся любопытством... Все мысли мгновенно вылетают из головы. Не остаётся ни одной — даже самой глупой. Требуется некоторое время для того, чтобы собраться с мыслями снова...

— Я больше люблю читать научную литературу, нежели художественную, — усмехается Райн, надеясь хоть как-нибудь прикрыть насмешливым тоном своё смущение. — Но, если ты настаиваешь...

Константин несколько мгновений думает. Ни одна легенда не приходит ему в голову в данный момент. Хотя парень не может сказать, что знает их слишком мало — напротив, он читал все из тех, что проходились в Академии. Но в голову сейчас не приходит ни одна из них. Через несколько секунд, правда, всплывает одна — легенда о той долгой войне между магами и вампирами... Больше не вспоминается ничего. Константин как можно быстрее старается перебрать всех персонажей той единственной легенды, за которую ему удалось «зацепиться взглядом»...

— Ареселис, пожалуй, — говорит парень, стараясь говорить как можно увереннее — в конце концов, он неплохой актёр, как он сумел выяснить за время учёбы, значит, и Миру обмануть у него сейчас точно получится. — Да, пожалуй, из всех персонажей легенд мне больше всего нравится Ареселис.

Он сам усмехается своей удаче — Ареселис Вирджилисская именно тот человек, о котором, пожалуй, можно было много чего рассказать. Эта эльфийка не раз выручала его на экзаменах по литературе. Спорная личность. Очень спорная. Константин Райн любит спорных личностей. О них всегда есть что рассказать. С самых разных сторон. А эта эльфийская княгиня была именно такой.

— Вирджилисская цитадель... — усмехается Райн как-то задумчиво. — Подумай — насколько она была сильна... Она была очень сильной колдуньей.

Интересно, всё-таки, как к ней относится сама Андреас? Константину, пожалуй, княгиня Ареселис Вирджилисская интересна, он бы очень хотел с ней увидеться, поговорить, быть может, но... Она была слишком сильной женщиной. Как герцогиня Джулия Траонт, что иногда навещала Эйбиса. Поистине — цитадель. Никак не меньше. Не стоило недооценивать Джулию. А, следовательно, не стоило недооценивать и Ареселис. Эти две женщины — легендарная и настоящая — были весьма похожи. Пожалуй, зная такую женщину, какой была герцогиня Траонт, Константин мог бы поверить и в существование княгини Вирджилисской, что была сердцем той цитадели... Бросить вызов фальранскому королю Инарду и устоять — заслуживает уважения.

— Магом крови... — брезгливо морщится Мира. — Она убивала людей.

Вот оно — то же отвращение, то же презрение, тот же страх, который испытывают люди и перед оборотнями... Разве не легенды прививали его людям? Разве не из-за них они так боялись? Андреас тоже боялась. Тем более — не стоит рассказывать ей о том, кто он такой на самом деле. Тем более. Райну не следует лишний раз пугать её. Ради чего? Зачем ей нужно знать всё это? Они ведь даже не друзья...

— Магом крови... — с каким-то восторгом шепчет, соглашаясь, Константин. — Она имела право судить людей, а не просто убивала.

Райн отчего-то смеётся. Он сам не слишком понимает — чему именно. Своим ли неожиданным мыслям о том, что, пожалуй, кто-нибудь вроде него мог понравиться Андреас? Своим ли мыслям о том, что, быть может, после осуществления мести, у него будет жизнь... Он отвешивает червовой королеве шутливый поклон, на несколько минут чувствуя себя Йоханном, что едва сдерживается, чтобы не броситься целовать руки Елисавет...

— И, всё-таки, — шепчет Мира тихо, — я не согласна с тем, что любовь может быть плохой. Любовь — это всегда хорошо. Независимо от того, кто и кого любит.

Константин как-то болезненно усмехается. Он сам не понимает, почему всё выходит именно так — почему ему снова становится так больно. Трефовый туз не привык к этому — ему всегда бывало больно только потому, что шесть лет назад погиб его старший брат Эдуард. Но тут всё было совсем не поэтому.

— Значит, — произносит он задумчиво, — с твоей стороны это и будет так — светлая, чистая, большая любовь...

Он смотрит вдаль — на темнеющие верхушки синих елей, на тот лес, за которым, где-то не слишком уж далеко, находилась Академия магии. Ещё немного — и лес пожелтеет, а потом, и вовсе, сбросит свой наряд, готовясь к зиме... Пожалуй, это будет замечательное время — зима. Константин любит снег, любит холод, любит выходить на улицу в мороз и подолгу сидеть и смотреть на что-нибудь — как Эйбис и Эниф дурачатся и бросают друг в друга снежками, как князь Феликс и княжна Леонризес чинно лепят снеговика во дворе своего дома, как Мери, совсем уж закутанная, пытается перебежать от дома команды треф до учебного корпуса... Константин очень любит зиму... Пожалуй, это его любимое время года. К счастью, он никогда не мёрзнет, в отличие от многих. Поэтому, можно наслаждаться красотой этих морозных дней всласть...

— Но, поверь мне, глупо надеяться, что остальные люди такие.

Андреас вздрагивает от этих слов, смотрит несколько строго на него... Почти обиженно. Поправляет съехавшие на лицо кудри, заправляет их за ухо и смотрит всё так же любопытно. Как маленький ребёнок. Как смотрел бы Эдуард. Пожалуй, именно поэтому Константину так приятен это взгляд... Именно поэтому ему, пожалуй, нравится находиться рядом с ней... Он почти не чувствует рядом с червовой королевой той тоски, которая никогда не отпускала его за эти ужасные шесть лет...

— А ты? — спрашивает Мира. — Какой ты?

Странный вопрос, пожалуй. Странный после всего, о чём они сейчас говорили. Впрочем, ещё более странный после того, что именно Константин сейчас думал... Он... вряд ли на этот вопрос можно что-то ответить... Трефовый туз вздыхает тяжело, подхватывает Миру под руки и чуть-чуть приподнимает, смеётся и потом снова опускает на землю.

— Я не знаю, — пожимает плечами Райн, улыбаясь. — Иногда мне кажется, что...

Свою мысль он так и не договаривает. Ни сейчас, ни во время последующей прогулки по городу, ни когда они возвращаются в гостиницу, на две комнаты в которой у Константина кое-как хватило денег. Он не говорит этого. Лишь задумывается сам, сидя в маленькой комнатушке на жёсткой кровати, когда уже нужно спать...

— Что за глупые люди... — усмехается одними губами человек, стоящий под мостом. — Разве не понимают, что любви не существует?..

Он прислоняется к одному из камней, что являют собой основание моста, спиной, делает ещё одну затяжку и выбрасывает окурок от сигареты куда-то в сторону, поправляя съехавший в сторону длинный красный шарф на своей шее.

Примечания:

Спокойствие — тот самый залог успеха, которого обычно так хотят добиться.

Если человек может оставаться хладнокровным в любой момент — он уже победитель.

Если человек может сохранить своё лицо даже тогда, когда ему становится невыносимо больно — он уже победитель.

Если человек готов понять самого себя, познать тайны своей души и остаться при этом совершенно спокойным — он уже победитель.

Эмоции — именно они мешают победе.

Но что делать, когда гнев и боль — единственное, что осталось от твоей души?

Что делать, когда боль застилает глаза и помутняет рассудок?

Что делать тогда?

Что делать, когда умирает самый близкий тебе человек, которого ты всегда больше всего на свете боялся потерять?

Как сохранить свою душу тогда?