Вернуться в сказку (джен)

В краю средь гор и цветущих долин

Текла река, исчезая вдали.

Прекрасней не было страны,

Где рождались баллады и сны.

В дорогу звал глас таинственных гор.

Три сына там покидали свой дом.

Один был горд, другой — упрям,

А третий был сердцем смирён.

Слова Отца были грусти полны:

«В любви моей вы росли, как цветы.

Что ждёт вас там, в чужих краях?..

Да хранит вас молитва моя.»

И звучало в ответ

Эхо горных вершин:

«Сохраните богатство Души

И Любви нескончаемый Свет!»

Прошли года, затерялись вдали.

В краю средь гор и цветущих долин

Встречал отец своих детей

После долгих разлук и скорбей.

И первый сын возвратился домой:

«Гордись, отец, — я великий герой!

Вся власть моя, и в этом суть

На крови я построил свой путь!»

Второй привёз золотые дары:

«Смотри, отец, я могу все миры

Купить, продать и слёзы всех

Превратить в серебро и успех!»

И звучало в ответ

Эхо горных вершин:

«Разменяли богатство Души

Ради славы и блеска монет..»

А третий сын на коленях стоял:

«Прости, отец, я великим не стал.

Смиренным был, врагов прощал».

А отец с теплотой отвечал:

«Душа твоя и добра, и чиста.

И пусть богат ты и знатен не стал,

Но ты хранил любовь мою.

Я тебе свой престол отдаю!»

И звучало в ответ

Эхо горных вершин:

«Кроток сердцем и духом смирён,

Верный сын унаследовал трон!»*

Около года назад...

Морозный вечер. На улице — кругом лишь снег. На фонарях, на тротуарах, на проезжей части, на тонких ветвях деревьев, на подоконниках... Практически ровный белоснежный ковёр... За несколько дней до этого внезапно похолодало — до этого было совершенно тепло, совсем не было снега, а люди что-то ворчали о том, что такой тёплой зимы никогда не было. Забавно — пять или семь лет подряд до этого было куда теплее, и снег не выпадал вовсе, но люди всё равно ворчали. А сейчас они все ворчали из-за того, что стало холодно, скользко, что дети стали бегать по двору, лепили снежные крепости, бросались друг в друга снежками, что выход из дома теперь стоит расчищать...

Пару дней назад во дворце был дан бал по случаю шестьдесят восьмого дня рождения вдовствующей королевы Джейн, матери нынешнего анэзского короля Алана Двенадцатого, а так же, ещё двух сыновей и пятерых дочерей, что были принцами и принцессами крови. Празднество в честь Её Величества вдовствующей королевы Джейн получился достаточно пышным, достаточно роскошным — чего, впрочем, и следовало ожидать от события такого масштаба. Разумеется, герцогиня Алесия Хайнтс тоже присутствовала на этом балу, как и принц крови Феликс Кордле, как и граф Гораций Бейнот, как и герцог Делюжан, как и... Та странная и весьма амбициозная особа, Анна Истнорд, которая своим упорством искренне восхищала Георга Хоффмана. Эта Анна Истнорд... Пожалуй, стоило обратить на неё своё внимание — прекрасно образованная, весьма умная и начитанная, танцевала просто превосходно, немного пела и самую малость играла на рояле... Был бы её отец чуть богаче — эта девушка не знала бы недостатка в женихах. Но её семья не была богата. Анна, в отличие от двоих своих сестёр, не была красива — чертам её не доставало правильности, движениям — плавности. Она была несдержанна на язык, резка в своих суждениях, излишне самолюбива и слишком много смеялась. Но... Почему-то Хоффман бы вполне мог назвать её прелестной. Пожалуй, Анна Истнорд была... Впрочем, хватит о ней! Это была самая обыкновенная девица из обедневшего дворянского рода, которой несколько не доставало манер, красоты и, главное, денег. Самая обычная слезливая история о каком-нибудь предательстве близкого друга её отца, из-за которого он стал банкротом, не казалась в её случае какой-то сверхъестественной и преувеличенной. Для Анны Истнорд это было самое то — какая-нибудь слезливая история. У всех девушек её положения была какая-нибудь такая история. Георг Хоффман не знал ни одной, у которой такой истории бы не было. Вот даже у Алесии была — у этой бедной девочки, пытавшейся вырваться из своего золотого ада... Разве могло не быть такой истории у самой обыкновенной девицы Анны Истнорд — дочери какого-то бедного посла?

На балу всем было весело, все радостно смеялись, поздравляли королеву Джейн, танцевали друг с другом... По правде говоря, сам граф Хоффман танцевать жутко не любил — учиться этому ему пришлось довольно поздно, лишь в девятнадцать лет, когда его присутствие стало необходимым не только на «скучных для молодёжи» приёмах, как об этом отзывался Делюжан. Танцевал он обычно лишь танец или два, что было необходимо из приличия, и обыкновенно выбирал своей спутницей Алесию Хайнтс — та прекрасно знала, как неуклюж порой Георг в своих движениях, и могла со всем присущим ей тактом как-то это скрыть от остальных. Алесия была очень тактичной, никогда не позволяла себе ничего лишнего в своих суждениях, и потому была для Хоффмана жизненно необходимым человеком. Особенно на балах, которые он едва мог переносить. Но в тот раз всё сложилось несколько иначе — Алесия не смогла танцевать с ним по какой-то причине, он сам её уже помнил очень плохо, и пришлось выбирать из всех тех напомаженных, разукрашенных, разодетых в кружева и ленты кукол. И тогда выбрать пришлось Анну Истнорд — во всяком случае, она не была так отвратительно похожа на всех этих кокетливых девиц, которых Георг едва ли мог спокойно переносить. Во всяком случае, девица Истнорд была достаточно смешлива и достаточно умна, чтобы понять, какие темы можно затрагивать в разговоре с ним. А ещё — она не пыталась флиртовать с ним. Это было её явное преимущество перед всеми остальными девушками, помимо Алесии, на этом балу.

Музыка... Вообще-то, Георг Хоффман любил музыку. Но совершенно не такую. Не помпезную, глупую и бессмысленную, а возвышенную, необыкновенную... По правде говоря, этот вечер он с удовольствием провёл бы дома, в окружении своих книг, мемуаров каких-то государственных деятелей, нот, старинных географических карт, томов с философскими размышлениями каких-нибудь Ройнтербергов, Штайнергов и Макиавелли... Последний, вроде, был земным философом, что не мешало ему, впрочем, быть одним из любимых философов Георга Хоффмана.

За окном падает снег... Снежинки ложатся на землю тем ровным белым ковром... Когда-то Джордж Блюменстрост считал его верхом совершенства — этот идеально белый снежный ковёр. Эта пора давно прошла — теперь ему уже вовсе не пять и не шесть лет, он не верит в чудеса, считает, их обычной глупостью, которую родители рассказывают своим детям в надежде, что те будут вести себя хорошо. Обычные глупости, которых Георг Хоффман не переносит. Обычные глупости, переносить которые он не видит смысла...

Сегодняшний день был несколько более приятным, нежели предыдущие несколько. Во всяком случае, не было того гама, шума, что заставлял Хоффмана морщиться и, извиняясь, уходить в другую комнату. Во всём его огромном доме — лишь он сам и Алесия Хайнтс. Она — эта забавная девушка, племянница анэзского короля — кружит по комнате в своём светло-оранжевом платье. Как бы Георг не не любил яркие краски, яркие тона, Алесия в этом своём наряде смотрелась очаровательно. Она, вообще, была очаровательной и милой. И умной. Чего никто больше не замечал. Она не была настолько резкой в своих суждениях и настолько насмешливой, как была Анна Истнорд, не была столь монументально и величественно властна, как была Джулия Траонт, не была так строга в своих взглядах, как была Моника Эливейт — нет, Алесия Хайнтс была очаровательным, лёгким, воздушным существом. Он привык видеть её в самых разнообразных воздушных платьях — голубых, жёлтых, зелёных, белых, оранжевых, сиреневых... Он привык слышать её звонкий, ни на что не похожий смех — радостный, счастливый, даже если у неё случилось что-то настолько ужасное, даже если ей в этот момент было просто невыносимо тяжело... Он привык смотреть в её ясные умные голубые глаза... Они были словно небо. Странное сравнение, но... Алесия Хайнтс была сама похожа на солнечный день — с ясными голубыми глазами, счастливой улыбкой, золотыми густыми прядями длинных волос, здоровая, крепкая, умная... Георг Хоффман же сам был ужасно худ, бледен, вечно уставшие его глаза были серыми, улыбаться он практически разучился за те десять лет жизни в полном уединении, которые, должно быть, и слепили его характер, с тёмными волосами, в которых уже прослеживалась седина... Он был практически развалиной по сравнению с ней — с этой прекрасной молодой девушкой... Граф признавал это. Георг Хоффман был болен и... Тяжело болен. Достаточно тяжело для того, чтобы уже устать бояться смерти. Но он боялся... Боялся, хотя в этом мире его совершенно ничто не держало — у него не было ни семьи, ни какой-либо ещё цели в жизни, все его друзья были здоровы и счастливы, он устал быть для них обузой. Он был ещё очень молод, но ничто в жизни не приносило ему радости. Должно быть, Алесия была права — ему стоило бы обзавестись семьёй, жениться, увидеть собственного ребёнка, любить его, опекать, воспитывать, стараться стать для него истинным примером благородства, остроты ума и свежести взглядов... Впрочем, было ли у него время на этого ребёнка? По правде говоря, ему очень хотелось увидеть своими глазами это крошечное чудо... Но этого никогда не случится с ним. Граф Георг Хоффман просто не доживёт до рождения собственного ребёнка. Быть может, тогда следовало усыновить кого-нибудь? Но был ли в этом хоть какой-нибудь смысл?

Она выбегает на балкон — как есть, в своём лёгком оранжевом платьице, запрыгивает легко на нижнюю перекладину решётки, смотрит с каким-то безудержным необъяснимым восторгом на падающие снежинки... Она смотрит на всё это совсем иначе — словно маленький ребёнок. Не как Хоффман. Не так строго и серьёзно. Не свысока. А прямо, с радостью, с восторгом, с удивлением... В её жизни тоже было достаточно ужасных вещей и событий. Но Алесия Хайнтс жизнь любила. Любила смеяться, обожала цветы, обожала яркие краски... Она заражала всех вокруг этой неистовой жаждой жизни. Даже Георга Хоффмана это коснулось. Он обожал смеяться её шуткам, обожал гулять с ней по городу, скупать для неё лучшие наряды, дарить ей лучшие подарки, драгоценности, послушно исполнять каждый её каприз... Алесия всегда была достаточно умна, чтобы не просить от него слишком многого — лишь то, что он может ей сделать или то, что можно купить. На что другое тратить свои деньги сам граф иногда и не знал.

Ей был двадцать один год, но никто не смог бы, глядя на неё, дать ей больше семнадцати. Ему ещё не исполнилось двадцати пяти, но он уже выглядел сорокалетним стариком — его чёрные волосы уже были тронуты сединой, а глаза смотрели так устало... Должно быть, всё дело было в его болезни — с чахоткой не слишком-то молодо будешь выглядеть. Да и... Ему совершенно не мешало то, что выглядел он намного старше. Люди воспринимали государственных деятелей тем лучше, чем ближе их возраст был к сорока-пятидесяти годам. Молодых министров никто не любит. Их считают недостаточно серьёзными, недостаточно хорошо образованными, недостаточно умными, опытными... Да, пожалуй, это всё было так, но... Хоффман, сам не зная почему, завидовал тем людям, которые выглядели на свой возраст, завидовал их силе, их напору, их энергии... Делюжан говорил, что сам Георг тоже был энергичен, напорист, ужасно упрям, но... это было совсем не то. Ему хотелось быть своим в кругу людей, равных ему — тех, кому было двадцать пять, тех, кто прибыл из какой-то провинции, прожив там всё своё детство... Но люди воспринимали его совершенно иначе — им казалось, что ему около сорока лет, что он всё своё детство провёл в столице, что учился в лучших пансионах страны, а потом поступил в университет, что был самым типичным консерватором, строгим и суровым, не терпящим никаких новшеств и перемен, не особенно разбиравшимся в музыке, литературе, живописи, архитектуре, но по статусу должный увлекаться искусством, что не был способен на влюблённость, бурную и страстную, что был со всеми холоден не потому, что чувствовал какое-то презрение, из юношеской ещё всепоглощающей гордости, а по самому достойному образованию, что его отец был не мелким чиновником в какой-то провинции, а каким-нибудь не слишком богатым, но и не слишком бедным, уважаемым анэзским дворянином, проживающим в столице со своей супругой и единственным сыном...

А он был другим — ему было двадцать пять, он страстно увлекался музыкой, литературой, живописью, философией, читал книги с огромнейшим удовольствием, искал новые течения в искусстве, интересовался наукой, с радостью поддерживал молодых учёных, философов, музыкантов, с такой же радостью разделял их мнение, любил смеяться, любил ходить в театры, в оперу, на балеты, в цирк, был рад новым законопроектам и, даже если они имели существенные недоработки, всегда старался понять, чего именно хотел тот человек, предложивший это решение, обожал рассматривать новые теории в науке, обожал понимать их и, может быть, даже не соглашаться с ними, обожал спорить, не соглашаться, противоречить, был страшно горд, не терпел многих вещей, с которыми уже обычно готов был смириться человек, которому было за сорок, был очень придирчив ко всему, что касалось того, какое впечатление он производит на людей, очень много читал, неплохо играл на фортепиано и ненавидел танцевать, так как не умел делать этого...

— Забавно, что ты решил отмечать этот земной праздник, — произносит девушка с каким-то необъяснимым восторгом.

Хоффман слабо усмехается и присаживается в кресло, в душе надеясь, что Алесия больше не выскочит на улицу, не натворит глупостей... Он устал — после тяжёлого рабочего дня, после отчётов, после связанных с этим миллионом мелочей, о которых каждый работник только и успевал говорить, после этой жизни... Делюжан не мог бы упрекнуть его в том, что Георг не оправдал его ожиданий — он многого успел добиться за эти девять лет службы у первого министра.

Он тянется за книгой, с интересом разглядывает её обложку... Да, это именно та глупая книжка с картинками, которая была куплена по капризу Хайнтс, впрочем, он не особенно жалел об этом. С ней — с этой потрясающей герцогиней — он просто не успевал о чём-либо жалеть. Разве что о конфетах или платьях, которые он забыл ей купить... Разве что о каких-нибудь мелочах, которые он для неё не сделал. Уж о какой-то нелепой глупой книжке граф Хоффман точно не стал бы жалеть...

— Ты представляешь, Георг, — задумчиво произносит девушка, присаживаясь рядом с ним, — каждый праздник, подобный сегодняшнему, может стать для нас последним...

Он представляет. Представляет очень и очень ярко в своём воображении каждый раз, когда оказывается в полном одиночестве — без книг, без рояля, без записной книжки и карандаша — или в обществе людей, ему полностью противных. И, если честно, Георг Хоффман не знает — что хуже. Быть полностью одиноким или находиться в окружении столь отвратительном, что от этого сводит зубы. Пожалуй... Второе намного хуже. В конце концов, к одиночеству Георг уже успел привыкнуть за своё детство — когда отец запер его в том доме. Одного. И Хоффман смог получить потрясающее образование. В доме было очень много самых разных книг... Кажется, Дэвид Блюменстрост сам обожал когда-то читать, впрочем, наверное, нет — читать любил тот его младший брат, который как-то упоминался отцом в разговоре с матерью.

Иногда ему хотелось его узнать — этого странного дядю Джима, о котором с такой теплотой отзывалась его мать и которого с такой силой презирал его отец. Иногда ему хотелось бросить всё и поехать к этому дяде Джиму, поговорить с ним, узнать, кто он, вообще, такой. И почему к нему так относились Дэвид и Элис Блюменстрост. Георг мог бы многим помочь этому дяде материально — денег у него теперь было предостаточно для того, чтобы совершить такое маленькое вложение. Он будет только рад куда-то потратить свои сбережения — их у него теперь настолько много, что хватило бы на многие десятки лет, даже если бы он жил, как Гораций Бейнот, совершенно их не считая... Забавно. Смешно. Непостижимо смешно. У него настолько много денег, что он просто их не успеет потратить за время, что ему было отмерено. Хотелось расхохотаться... Георг столько лет шёл к тому, чтобы их заработать — и у него не оставалось и года для того, чтобы потратить их на что-то стоящее, на что-то, на что ему бы действительно хотелось бы потратить эти деньги...

— Я стараюсь не думать об этом, Элис, — пожимает плечами граф. — Ты же знаешь, что я не слишком долго проживу с моей-то болезнью?

Он долго стоит посередине комнаты и просто смотрит на стену. Он ни о чём не думает, его совершенно ничто не заботит сейчас. Ему очень нравится это состояние — полностью без мыслей. Без мыслей о работе в правительстве, без мыслей о промышленности, без мыслей об Анне Истнорд, которая, почему-то, никак не могла выйти из его головы, без мыслей о неминуемой смерти, неминуемой для всех, но такой скорой для него, без мыслей об Алесии Хайнтс, этой очаровательной девчонки, которая находилась под его своеобразным покровительством, без мыслей об отце, который предал его, без мыслей о матери, которая была настолько труслива и слабовольна, что даже не попыталась защитить от мужа собственных детей, без мыслей о Мари, которая так скоро покинула его, оставила в полном одиночестве среди всех этих лжецов, лицемеров и тупиц. Последних Георг Хоффман не любил больше всего.

От этих мыслей его отвлекает тихий всхлип, заставляющий его тотчас обернуться. Алесия Хайнтс смотрит на него полными слезами глазами и пытается как-то улыбнуться, заставляя его самого поверить в то, что с ней сейчас всё в порядке. Она всегда была такой — безумно доброй и безумно сильной. И Хоффману всегда становилось её до жути жалко, его сердце сжималось от того, насколько серьёзно ему хотелось лишний раз обнять её, прижать к себе, подхватить на руки и много-много раз повторять, что с ней всё будет хорошо, что она больше никогда не окажется в беде...

Ему всегда было её жаль — эту несчастную девочку, которая чем-то напоминала ему о Мари, разительно отличаясь во всём от его маленькой покойной сестрёнки... Она была столь же беззащитной, столь же нуждающейся в помощи, в его помощи, как и когда-то была Мари. Георгу думается, что он никогда не простит себе, если эта светлая девочка, что кружится около него и что заражает его своими улыбками, погибнет. Кто угодно может умереть. Но не она.

— Почему ты плачешь, Алесия? — как-то совсем грустно улыбается Хоффман. — Тебя ждёт ещё столько всего... Ты знаешь — я могу умереть в любой момент из-за моей грудной болезни, но ты... Ты — ещё такая здоровая и молодая — разве можешь ты умереть?

Её могут убить — подсказывает голос разума... И становится страшно. И хочется раздавить, придушить ту тварь, которая посмеет напасть на его светловолосого ангела-хранителя, что был послан ему судьбой... Глупо звучит... Для Георга Хоффмана — глупо. Для Джорджа Блюменстроста — нисколько. Он уже давно сумел позабыть это детское имя... Он уже никогда не называл себя так. Даже в мыслях — всегда гнал от себя его... Но рядом с племянницей короля он почему-то снова вспоминал его — то имя, которым его звали в детстве. Которым его называла Мари... Ей было шесть... Его маленькой сестрёнке было шесть. И тогда она, а не Алесия, была его ангелом-хранителем. Но она умерла. Умерла. Это давно стоило понять, как бы больно от осознания этого факта ему ни становилось, как бы его сердце не сжималось от заполнявшей его пустоты — с этим фактом стоило просто смириться. Быть может, именно для того, чтобы он смог смириться с её смертью, и была ему послана эта девчонка — Алесия Хайнтс? Быть может, всё было лишь для того, чтобы ему снова было, ради чего жить?..

— Почему ты плачешь, Алесия? — граф подходит к ней близко-близко, присаживается рядом. — Все думают, что ты просто глупая хохотушка герцогиня Алесия Хайнтс... Мне ли не знать, что это совсем не так?

Она прижимается к нему, обнимает его очень крепко — куда крепче, чем позволяют приличия. Ну и к чёрту их — эти приличия, если они не могли понять, что человеку бывает плохо. Алесия хватается за него руками, цепляется за него своими тоненькими пальчиками, что заставляет Георга чувствовать себя в этот момент самым настоящим предателем и гадом, который думал оставить девушку в таком состоянии — когда ей так сильно нужна была его поддержка, помощь...

— Мне иногда кажется, — произносит девушка совсем тихо, — что я проживу совсем недолго...

Он обнимает её в ответ. Иногда Хоффману до ужаса жаль эту несчастную брошенную и осуждаемую всеми принцессу, эту смешливую белобрысую девчонку, которая ещё несколько лет назад, быть может, умела так ярко и счастливо смеяться, умела так искренне и доверчиво относиться к людям, умела любить всем сердцем и не умела быть циничной, надменной, по-злому насмешливой... Он сам никогда не понимал людей — тому, пожалуй, было причиной его одиннадцатилетнее заточение в стенах собственного дома. Кто общался тогда с безумным, замкнутым и мрачным мальчишкой? Лишь несколько людей... Слуги побаивались его после смерти Мари, с психиатрами разговаривать он не слишком любил, Аннэт была мертва, он сам столкнул её с лестницы, Мари тоже была мертва, и тоже из-за него, потому что никто больше не был виноват в том их приключении на развалинах старинного и зловещего замка, отец заезжал лишь несколько раз в год, чтобы только передать деньги на содержание сына экономке, Ерин бывал совсем лишь изредка — хоть и учил его в те редкие часы их встреч игре на фортепиано, чему Джордж всегда был благодарен этому молодому служителю церкви, а мать не заезжала вовсе. Георг Хоффман уже не вспомнит её лица, пусть и Джордж Блюменстрост помнил его так ярко и чётко, пусть он, её маленький сын, ночами так часто и так жалобно звал её, надеялся на то, что она когда-нибудь придёт, когда-нибудь воспротивится своему мужу и полюбит своего ребёнка. Как бы презрительно не относился к матери маленький мальчик Джордж Блюменстрост, как бы не ненавидел её за ту слабость, Георг Хоффман всегда будет ненавидеть и презирать с большей силой. Никто не чувствовал его боль, никто не должен был и догадываться об этой непростительной слабости — о чувствах к родным, которых, по мнению коллег графа, которое он всегда поощрял, никогда и не было и не могло и быть у бездушной счётной машины, которой и являлся Георг Хоффман. А Алесия Хайнтс догадывалась. Более того — она знала.

— Мне иногда кажется, Георг, — усмехается Алесия как-то горько, — что я не доживу до следующего Рождества...

Он касается большим пальцем правой руки её щеки, осторожно стирает тонкий след от слезинки, что скатилась ещё несколько мгновений назад. Его сердце буквально сжимается от странной жалости к ней. Ему совсем не хочется, чтобы она умирала... Ведь не могут небеса быть настолько несправедливы к человеку, чтобы отнять у него всё во второй раз? Он пережил это один раз. Смог пережить. Это многих нервов стоило ему. Многих душевных сил. Второй раз он пережить это вряд ли сможет... Он просто не может отпустить от себя и Алесию...

Мари Блюменстрост больше нет, да. Её давно — нет. Она растворилась, ушла на небо, когда ей было ещё всего шесть лет. И её брат Джордж Блюменстрост долго не мог смириться с этой утратой... Дьявольски долго! Но он сможет с этим справиться — благодаря Алесии Хайнтс, которая стала для него всем... Стала настоящей сестрой, от потери которой ему будет совершенно невозможно оправиться...

— Разве тебе не нравится тот праздник, который я принёс с Земли специально для тебя? — как-то почти грустно спрашивает граф.

Она смеётся сквозь слёзы, обнимает его покрепче, прижимается так близко, что ему самому это уже кажется ужасно неправильным, ужасно странным... А он говорит какую-то чепуху, которая позволяет им обоим как-то невесело рассмеяться и лишь покрепче обнять друг друга... Потеря Алесии Хайнтс для него будет невосполнимой, он от неё никогда не оправится... И он сможет отомстить. И будет бороться, чтобы никогда не допустить этой потери. Даже если бороться уже бесполезно.

Она переживёт его! Она обязана пережить его!

— Нравится! — вздыхает Алесия. — Ты не представляешь, насколько сильно мне нравится этот праздник... Но, знаешь, я бы так не хотела умирать!

Он лишь усмехается этим словам. Графу Хоффману самому совершенно не хотелось умирать, ему хотелось жить, дышать полной грудью, хотелось кружиться в танце, непонятном ему самому, хотелось спорить и противоречить, хотелось ненавидеть, хотелось презирать, хотелось смотреть свысока, хотелось любить... Жить... Ему хотелось, чтобы его жизнь продлилась как можно дольше — хотелось жениться, хотелось увидеть взросление собственного ребёнка, хотелось смеяться, шутить, иметь собственное мнение, но иногда никому его не говорить, хотелось рассказывать какие-нибудь глупые анекдоты Делюжану, хотелось смотреть в его глаза и думать о том, что, наверное, он всегда мечтал о таком отце, понимающем всё на свете, умеющим прощать, умеющим шутить, умеющим рассказывать глупые и красивые истории о собственной великой любви, что прошла когда-то давным-давно... Ему хотелось жить — смеяться и кутить вместе с Горацием, который был таким хорошим братом ему, проматывать деньги, спускать их на какие-нибудь немыслимые глупости... Ему хотелось жить с такой же счастливой улыбкой на лице, как Алесия, но он не находил в себе таких сил, смеяться и шутить, как шутила она, оставить в своём сердце место для того капризного и удивительного ребёнка, которым он когда-то был... Ему было всего двадцать пять. В его возрасте жизнь только начинается — жизнь с кутежами, балами, интригами, влюблённостями, новыми знакомствами, добрыми и не очень глупостями, кучей ошибок... В его возрасте жизнь должна только начинаться. А у Георга Хоффмана жизнь уже практически заканчивалась... Ему совсем не хотелось умирать, хоть иногда и казалось, что жить уже и не за чем — ему хотелось жить. Жить! Кружиться в вихре событий и не обращать ни на что внимания, верить в маленькие чудеса и ждать большого чуда, грустить по вечерам не о давно умершей сестре, а о девушке, на которой ему бы хотелось жениться, которую он бы смог полюбить... Эта девушка... Кого он смог бы полюбить? Алесию? Кружащуюся в вечном танце жизни Алесию? Совсем немного легкомысленную и до невозможности добрую? Монику? Строгую и принципиальную Монику? Воспитанную, как и он, в провинции и имевшую строгие моральные принципы и недостижимые идеалы? Джулию Траонт? Далёкую и недостижимую Джулию Траонт? Умеющую по-настоящему любить и так по-настоящему несчастную? Анну? Умную и смешливую девчонку Анну? Трепетную и очаровательную?

— Никто не хочет умирать, — как-то тяжело произносит мужчина, снова вспоминая прогнозы врачей, наперебой заявлявших, что с его лёгкими ему не прожить больше шести-семи месяцев...

Он тоже хочет жить. Казалось бы, зачем графу нужно это? Его сестра, его драгоценная Мари, уже давно мертва... Но зато есть другой человек, ради жизни которого ему ещё стоит постараться, за жизнь которого он ещё должен сразиться и просто обязан приложить все усилия, чтобы она не прервалась... Ему не хочется отпускать от себя Алесию. Она единственный по-настоящему близкий ему человек, единственный, кто понимает его, кто готов приводить его в чувство раз за разом, когда ему до одури сильно хочется прервать свои мучения... Он сам ещё хочет жить... Ему самому хочется ещё раз пройтись с Хайнтс по набережной, подать милостыню какому-нибудь бедному человеку, посмеяться над ним вдоволь, похохотать, скупить половину лавки с нарядами, зайти к ювелиру и заказать что-то немыслимое и безвкусное, чтобы потом Алесия как-нибудь надела это украшение на какой-нибудь очень важный бал... Ему хочется жить... До невозможности хочется жить... Он отдал бы всё за это!

— Но ты и не умрёшь! — смеётся вдруг граф. — Ты молодая, здоровая, красивая... Ты — потрясающая девушка, Алесия Хайнтс! Тебе не стоит плакать из-за такой глупости. Ты проживёшь ещё очень долго, ты ещё успеешь побывать на... побывать на моих похоронах, возложить цветы к моей могиле, Алесия.

Ему осталось недолго. Быть может — лишь пара месяцев. Он болен, тяжело болен, и то, что он до сих пор может подниматься на ноги — лишь ирония жизни. Но она — красавица Алесия Хайнтс — проживёт куда дольше. И это единственное, что греет его душу. Что она — человек куда более достойный, чем он — проживёт намного дольше. Быть может — доживёт до девяноста лет, будет сидеть в окружении внуков длинными зимними вечерами и вспоминать о странном человеке, который умер так рано... Он бы хотел, чтобы она вспоминала его, как некого доброго чудака, что был готов выполнять все её капризы... Хотел бы, чтобы она его вспоминала...

— Сменим тему? — как-то строго смотрит на него Хайнтс. — Мне бы не слишком хотелось говорить об этом.

Она не хочет говорить об этом — ну и ладно. Он и сам не особенно любит затрагивать эту тему. Ему иногда хочется жить полной жизнью, дышать полной грудью, любить, очень сильно любить, словно смерти и вовсе нет... Смерть всегда была так близка к нему, что он практически свыкся с этим ощущением в собственной груди. Быть может, был бы у него нормальный отец, его жизнь сложилась бы совершенно иначе. Да, это было бы так! Но его отцом был Дэвид Блюменстрост, ужасно чёрствый и надменный человек, не видящий ничего дальше собственного носа...

— Давай! — пожимает плечами граф.

По правде говоря, ему совершенно всё равно, о чём говорить с племянницей короля. Впрочем, наверное, она права — смерть слишком тяжёлая тема в такой праздник. Это он привык о мыслях о ней — как тут не смиришься с этими мыслями, если жить тебе осталось столь недолго? Единственное, что графу хочется — чтобы его хоть кто-то потом вспоминал... Делюжану самому не слишком долго осталось — это было ясно. Но Гораций, но Алесия... Быть может, они будут его вспоминать после его смерти? И, быть может, даже добрыми словами...

— Ты танцевал с Анной Истнорд, — говорит Алесия, устроившись поудобнее в кресле. — И как она тебе?

Анна Истнорд... Георг закрывает глаза и представляет её — неправильные черты лица, прекрасные тёмные глаза, дерзко глядящие на него, слишком тонкие руки, слишком тёмные волосы, слишком угловатые, резкие движения, какая-то непонятная гордыня для девушки столь низкого происхождения... Анна Истнорд — очаровательная молодая особа, которая не особенно пыталась завлечь его глупыми разговорами, лишь что-то недовольно буркнула про то, что он мог бы быть и большим джентльменом и хотя бы сделать вид, что ему нравится танцевать с ней. Она была совершенно не похожа на свою сестру, готовую терпеть всё, что угодно, когда угодно и так далее. Анна была вспыльчивой, резкой, яркой — и это, пожалуй, Хоффману нравилось больше, чем глупое кокетство Маргарет Истнорд. Старшая из сестёр Истнорд совершенно не блистала умом... Странно, что Алесия спросила об Анне... Он и сам уже не совсем понимал, почему эта девчонка оставила в его душе какой-то след. Не совсем понимал, почему, закрывая глаза, видит укоризненный взгляд Анны Истнорд, которая совершенно не была довольна танцем с ним.

— Танцует не в пример хуже тебя! — хохочет Хоффман. — Но, пожалуй... Выглядит чуть более привлекательно на фоне тех фарфоровых кукол!

И они смеются над его словами. Алесия распускает причёску, и светлые пряди падают на её плечи, грудь, спину, она обнимает его, прижимается к нему, кладёт свою голову ему на плечо... Они оба прекрасно знают, что могут означать его слова и оба готовы на время совершенно позабыть об этом... Георг Хоффман именно это и ценит в Алесии Хайнтс — умение забывать... Потому что сам он забывать никогда не умел... Впрочем, может быть, это лишь к лучшему...

Настоящее время...

Георг Хоффман стоял на балконе и с грустью смотрел на проезжающие мимо экипажи. Это Рождество было совсем иным... Пожалуй, он с трудом мог простить сам себя за то, что допустил эту смерть... Даже если от него на самом деле ничего не зависело. Хоффман стоял на балконе, смотрел вниз и курил, чего раньше никогда бы себе не позволил — с его-то лёгкими... Ему вспоминаются лишь по-детски открытое светлое лицо и пряди светло-русых волос... Он хочет когда-нибудь ещё снова их увидеть... Георг почему-то усмехается и думает, что никогда в жизни ему не было ещё так больно, разве что после смерти Мари... Вспоминать об Алесии в гробу — это было выше его сил...

Хоффман докуривает сигару, заходится вдруг хохотом и... Подумав, уходит. Уходит в дом. Ему нужно быть там... По крайней мере, если он ещё хочет отомстить — он должен быть хотя бы просто живым на тот момент. Но ту тварь он найдёт. Обязательно найдёт. Только времени у него маловато. Что не будет помехой. Он привык работать быстро. И на этот раз у него просто нет выбора. Он обязан отомстить за Алесию Хайнтс. Потому что иначе он не сможет простить себе ещё одной вещи.

Граф думает только об одном — когда-нибудь он сможет заставить совершиться возмездие и смоет кровью вину того чудовища, что посмело прикоснуться к его Алесии Хайнтс...

Примечания:

* Канцлер Ги — Кельтская Сказка

** Название главы взято из названия одного фанфика, очень мною любимого

Thomas Anders — Why Do You Cry (Acoustic Piano Version)