Вернуться в сказку (джен)

Жил на северном море один адмирал

Из породы весёлых да смелых.

От весны до зимы всё в морях пропадал,

Возвращался по сумеркам белым.

Я смотрела вослед из окна своего,

Лёгкий взгляд мимоходом ловила...

Только горные ведьмы любили его

Так, как смертным любить не по силам.

Только горные ведьмы любили его

Так, как смертным любить не по силам.

Адмирал горным ведьмам дарил жемчуга

И плясал с ними в мареве зыбком.

Но не знали они, что в седых берегах

Жемчуг стоит дешевле улыбки.

Адмирал уходил, не сказав ничего,

И, танцуя в ночном звездопаде,

Ведьмы горные жарко ласкали его,

Он смеялся с печалью во взгляде.

Ведьмы горные жарко ласкали его,

Он смеялся с печалью во взгляде.

И когда адмирал уходил на войну,

И корабль распрощался с причалом,

Ведьмы горные, плача, молили луну,

Чтоб дорогу ему освещала.

И враги говорили тоскливо и зло:

«Что за чёрт? Заколдован он что ли?!»

Просто горные ведьмы хранили его

От беды, от печали и боли!

Просто горные ведьмы хранили его

От беды, от печали и боли!

Я ждала, всё ждала на родном берегу,

Сердце билось подстреленной птицей.

Горной ведьмою стать я, увы, не смогу —

Остаётся лишь им поклониться!

Чтоб коварная смерть не таилась средь волн,

Чтоб глаза вдаль смотреть не устали,

Ведьмы горные, впредь берегите его

От воды, от свинца и от стали!

Ведьмы горные, впредь берегите его

От воды, от свинца и от стали!

Чтоб коварная смерть не таилась средь волн,

Чтоб глаза вдаль смотреть не устали,

Ведьмы горные, впредь берегите его

От воды, от свинца и от стали!*

В легендах писали, что со смертью Сонма всё закончилось. Всё то зло, которое они причинили, кануло в бездну — так писалось в легендах. Все те беды, которые произошли по их вине, исчезли, словно их и не было. Что все те злодеяния, совершённые ими, стали просто историей, которую лишь следует вспоминать, чтобы избежать повторения.

Константину думается, что всё совсем не так. Со смертью Сонма всё только началось. Тогда. И не заканчивается по сей день.

В легендах многое преувеличивали. Явно. Константин никогда в них особенно не верил. Верил Эдди. Верила Мира. Верила Эрна. Многие верили. Но ему самому всегда казалось, что всё было совсем не так. Даже если и были те люди — те безумцы и смельчаки, что решились бросить вызов вековым устоям, — разве не были они достойны хоть какого-то уважения? Да и смогли бы они разве сделать всё то, что о них говорили? На это не хватило бы и жизни. Впрочем, плевать. Какое дело Райну до глупых сказочек Эрны? Девчонки могут верить во всё, во что им пожелается. Они по природе своей суеверны и впечатлительны.

Пусть верят во всё, во что только хотят верить. Константину совершенно плевать, что именно это будет. Всё равно всё это — лишь глупые сказки для маленьких детей. Эдуард верил и в богов, и в природу — много ему это помогло? Почему это ему не помогло?! Почему брат Константина — добрый и тихий Эдди — теперь гниёт в могиле, а эта сволочь Луис Вилланд жив?! Почему ни один из его детей не мёртв и не болен?! Почему здорова его жена?! Почему сам он здоров?! Почему Константину каждый месяц, если не чаще, приходится видеть его наглую самоуверенную рожу?! Почему Райну приходится так часто видеть улыбку, что больше похожа на оскал, этого чёртова инквизитора?! Что же... Ничего. Когда-нибудь Константину удастся стереть эту самоуверенную ухмылку с лица Луиса Вилланда. И парень уже прекрасно знает, как сделает это. Осталось только подождать. Ещё совсем немного. Константин ждал почти шесть лет. Ничего. Ещё один год он вполне способен потерпеть.

Лежать на траве было почти тепло. Светило солнце, на небе были лишь светлые облака, которые неторопливо проплывали мимо... Красота. Сколько Константин себя помнил, это всегда было до одури приятно — валяться прямо в траве и смотреть на яркое небо, жмуриться и смеяться. Только щебет птиц мешал ему сосредоточиться. Но это было ничего. Птиц Константин вполне способен потерпеть. Так хорошо лежать на траве, видеть спокойное красивое лицо Миранды, слышать её размеренное дыхание, каким-то внутренним ощущением понимать, что она усмехается, смеётся над ним. И он вполне готов ей это простить... Ему так хорошо лежать рядом с ней вот так, на траве, под высоким голубым небом, не думая больше ни о чём. Когда-то давно, ещё когда Эдуард был жив, Константин помогал ему в солнечную тёплую погоду выбраться из дома, а потом они вдвоём валялись на траве — Эдди, вечно закутанный в свой плед, и его младший братишка — и смеялись над чем-нибудь. Эдуард любил слушать пение птиц, любоваться природой. Самому Константину созерцание чего-то всегда было чуждо. По своей природе он сам всегда был деятелен. Стать только наблюдателем после смерти Эдди ему было так трудно... Но это было необходимо, он сам прекрасно это понимал. Не хватало ещё, чтобы смерть его старшего брата тогда оказалась напрасной. А Константин справится. Он горд и даже горделив, но наступить на горло собственным гордости и гордыни он вполне способен. Он не взбалмошный Эйбис Вейча, который говорит всё, что ему вздумается, только потому, что находит в этом способ себя развлечь. Константину пришлось стать даже скрытным, хотя до этого скрытным он никогда не был, стать почти отшельником, насколько это только было возможно в Академии. Ему приходилось быть со всеми — с каждым — безукоризненно вежливым и спокойным, пришлось позабыть то, что он, вообще-то, вспыльчив, гневлив до одури... Пришлось позабыть про свой скверный норов, про свои детские мечты о будущем. Пришлось стать ледяным трефовым тузом — человеком, которого интересует только наука, которого невозможно разжалобить, растрогать... Он стал обычным человеком, который был ко всему, кроме себя самого равнодушен. Он стал тем человеком, которым всегда с самого детства боялся стать. Разве трудно ему теперь переступить через себя, если тогда — ещё шесть лет назад, будучи двенадцатилетним мальчиком — он перевернул, сломал, переворошил, выжег свою душу и самого себя? Разве теперь ему трудно переступить через свою гордыню — остаться безукоризненно вежливым даже после оскорбления, остаться внешне спокойным практически в любой ситуации, обдумывать самую жестокую месть с вежливой и спокойной улыбкой на лице. Он теперь это умеет. И почему-то гордится этим. Константин сам порой не может понять — чем он гордится в этом жизненно необходимом умении. Константину думается, что Миранда вполне способна одобрить это его умение — она тогда и сказала ему ревущему успокоиться. Она тогда помогла ему вытереть слёзы, собраться с мыслями. Она тогда отправила его в Академию... Он так благодарен этой девушке... За всю жизнь у него никогда не получится достойно отблагодарить её...

Константин поворачивает голову к ней, снова любуется её спокойным лицом. Его удивляет это в Миранде — её спокойствие... Сам он никогда не умеет быть спокойным. Его душа постоянно мечется, постоянно что-то ищет, о чём-то жалеет... Он ни минуты не может быть спокойным. Он постоянно чего-то боится, даже прекрасно понимая, что все эти страхи глупы и ничтожны. Константину порой кажется, что найти столь же трусливого человека, каким является он, весьма трудно. Что же... Да, он, пожалуй, даже труслив порой. Это ничего. Главное — он жив. И когда-нибудь — до этого осталось совсем немного времени — он за всё отомстит.

Миранда поворачивается к нему, смотрит на него какое-то время, а потом смеётся и целует в лоб. Как целуют очаровательного ребёнка, который хочет материнского внимания. Почти снисходительно. И ласково. Этой ночью она целовала его совсем иначе... Она приподнимается на локтях, а потом садится. Снова смеётся. Потягивается и поднимает взгляд наверх — смотрит на это высокое голубое небо... И Константин снова дивится её спокойствию. У него самого никогда не хватало духу быть спокойным.

У Миранды все руки и ноги в синяках, ссадинах, шершавых мозолях. Пальцы рук у неё исколоты, а на костяшках виднеется сеть тонких едва заметных шрамов. На локте расплылось большое фиолетовое пятно. После этой ночи Константин понимает, почему девушка всегда закрывает свои руки, когда танцует. Мало кому приятно видеть синяки, царапины, ссадины, порезы. Мало кому. А Константину нравилось это видеть. Он всегда останавливался во внутреннем дворе их жилой зоны, чтобы лишний раз увидеть кровь и синяки Эйбиса Вейча — этого парня постоянно избивали, а он, кажется, был и не против — и Розы Эсканор — которая, почему-то, среди пятидесяти двух человек, что составляли команды треф, пик, черв и бубнов, занимала второе место после Эйбиса по количеству царапин, порезов и других мелких повреждений. Ему всегда нравилось наблюдать за тем, как разбивает себе руки в кровь Вейча ночью, когда никто не видит, как рыдает взахлёб, просит срывающимся шёпотом некую Джулию прийти за ним, не оставлять его в одиночестве... Душераздирающие сцены. Вероятно, у Константина не было души, раз он смеялся над этим, тихо стоя в стороне. Ему всегда нравилось видеть, как тихо плачет Эниф Монтаганем над своей неудавшейся любовью, как комкает свои глупые записочки в худеньких пальцах, как прогуливается ночью по саду, что находится почти сразу за теми четырьмя домами, где им всем приходится жить... Ему нравилось видеть, как встаёт на колени, как молится о здоровье своей младшей сестрёнки Андэль... Только бессердечный человек остался бы к этому равнодушен. Вероятно, у Райна не было сердца, раз он спокойно стоял за каким-нибудь домом и слушал...

Он и сейчас был лишь сторонним наблюдателем. Он и сейчас лишь смотрел на смеющуюся танцовщицу Миранду. Не предпринимал ровным счётом никаких действий. Должно быть, это было жестоко — позволять этой девушке жить так, как она жила, с этими вечными погонями, с этой неустанной пляской смерти и пламени. Впрочем, должно быть, глупо даже пытаться как-то повлиять на неё. Она живёт только так, как хочет сама. С их первой встречи Константин сумел это усвоить... Это была одна из тех непреложных истин, которые нужно было знать о Миранде. Первая из них. Константин мог и сейчас их повторить. Она всегда свободна. Она не отдаёт поклоны даже в танце. Она врёт так же легко, как иные дышат. А убивает — ещё легче. Она любит танцевать. Она сентиментальна, её можно заставить посочувствовать. Но себя она жалеть никогда не позволит.

Она совсем не такая, как Мира... Она намного сильнее, умнее, дальновиднее... Она куда опаснее. Её голова не забита старинными песнями, она знает только то, что ей действительно нужно. Пожалуй, она одна из немногих людей, которым Константин позволит над собой насмехаться. Её он просто не может не уважать. Он чувствует, что эта девушка намного умнее его, намного лучше. Миранда... Строптивая танцовщица, что некогда была аристократкой. Нет... Что аристократка и сейчас. Аристократы бывшими не бывают. В них всегда чувствуются те отголоски, слаще и хрупче которых нет ничего на свете. Эти полные гордости взгляды, полные собственного достоинства слова, эти уверенные движения, эти глаза, гордыни в которых плещется больше, чем во всех остальных людях...

Миранда умеет не только танцевать и петь. В их первую встречу она это доказала. Он был тогда ещё совсем маленьким мальчиком, только потерявшим единственного родного человека. Константин был тогда очень слаб. Ему было всего лишь двенадцать лет. Он бежал от того человека — от Луиса Вилланда. Он бежал, а перед глазами всё ещё стоял испуганный взгляд Эдуарда, сообразившего, для чего пришли те люди в деревню тогда... Сам Константин понял не сразу. Эдди тогда растолкал его, заставил очень быстро одеться, взять с собой какие-то вещи и спровадил через чёрный ход — никто в деревне не знал о том, что дедушка братьев Райнов когда-то давно вырыл не только погреб, но и небольшой ход, через который из дома выйти можно прямо в лес. Константин уже плохо помнил, как ревел, слушая непривычно жёсткий голос брата, уже плохо помнил, как пробирался через чёрный ход, как оказался в лесу... Он помнит только то, что потом он бежал — как и просил его Эдуард. Бежал неизвестно куда, надеясь только на одно — что те люди его не заметят, что те люди поймут, что Эдди оборотнем совсем не является, что оставят их семью в покое.

Те люди убили Эдуарда в ту ночь.

— Скольким людям ты перерезала глотки, Миранда? — как-то приглушённо выдыхает Константин, глядя на сверкающее лезвие в руках девушки, появление которого он, погруженный в свои мысли, не заметил.

Тонкий и узкий клинок в её руке смотрится весьма органично. Не то что, когда оружие в руки приходится брать Эниф — той девчонке только и быть сестрой милосердия в команде пик — или Мире. Или Эрне Хоу. Все трое с каким-либо оружием смотрятся просто нелепо. Иногда Константину хочется фыркнуть от смеха и спросить: эти девчонки хоть примерно представляют, что они будут с этим оружием делать? Эниф и Эрна, пожалуй, гипотетически представляют. Одной приходится постоянно латать раны Эйбиса Вейча, а вторая влюблена в легенды, в которых, если прочитать их, а не краткий пересказ, как поступил весьма сообразительный — как оказалось — Леонард Кошендблат, весьма много сражений, поединков, уличных драк, потасовок... И рыцарские турниры — девчонки же так любят читать о рыцарях. И читают, разумеется, самые глупые и неправдоподобные сказки, которые только возможно найти.

Миранда улыбается. Спокойно. В её позе, в её улыбке столько достоинства, сколько никогда не было и в десятке аристократов Академии. Она замечательная, удивительная, стойкая. Таких людей, как она, встретить слишком сложно.

Она прекрасна сейчас с этим оружием в руках...

У неё есть старший брат. Вечно хмурый, вечно растрёпанный Майкл. Часто подвыпивший. Постоянно шляющийся по борделям. Обычный придурок, которого Константину постоянно хочется придушить. Впрочем, наверное, самой девушке Райн никогда этого не скажет — та брата, кажется, весьма любила, хоть и сердилась порой за какие-то глупые проступки. Миранда порой кричит на него, порой может влепить ему такую затрещину, что мало не покажется, но терпит все его глупые выходки. Впрочем, наверное, и сам Райн простил бы своему брату всё. И всё же её выдержке Константин поражён.

Эдуарду никогда не нужно было чего-то прощать.

Мира совсем не такая, как Миранда... Слабенькая, хрупкая подружка фальранского князька... Наивная и милая девушка, которую так легко было бы сломать, переломить пополам... И которую ломать пока совершенно не хотелось. С ней было легко. Было забавно наблюдать за её смущёнными взглядами, за её подрагивающими плечами... Она вся была такая хрупкая, такая невесомая, воздушная, такая тоненькая... Её было жалко. Кажется, совсем недавно у Миры умерла мать.

Константин сам не знал, зачем подарил Андреас куклу. Это было как-то слишком странно для него самого. Ему просто захотелось... Константину казалось, что он способен мыслить весьма рационально, что глупыми эмоциями и желаниями его разум уже не должен руководствоваться. Ему почти обидно из-за той минутной слабости. Впрочем, теперь уже глупо о чём-то жалеть. Подарил и подарил.

— Больше, чем ты думаешь! — смеётся Миранда, выдыхая фразы прямо в его губы. — А перережу в будущем во много раз больше!

Константин смеётся ей в ответ. Почему ему сейчас так странно весело? Когда-то давно — до смерти Эдуарда — он был добрым ребёнком... Отзывчивым, весёлым, готовым помогать людям и любить их. Интересно, стал бы он столь чёрствым, если бы Эдди тогда не был убит? Быть может, всё пошло бы совсем иначе... Быть может, Константин уже закончил Академию и жил в той тихой деревушке, где они с братом жили. Он бы не строил планов мести... Он был бы глупым насмешливым мальчишкой вроде Эйбиса Вейча или забавным, вечно спешащим непонятно куда, вроде Леонарда Кошендблата.

— Трудно представить, что такая тоненькая и изящная девушка может убить любого мужчину!..

Подзадоривать Миранду — это занятие дарит Константину столь сильное эстетическое наслаждение, что он вряд ли когда-нибудь сможет от этого отказаться. Ему нравится видеть, как блестят её тёмные глаза, нравится видеть насмешливую улыбку на её губах, нравится чувствовать её раздражение, не переходящее в гнев, нет — этого бы Константин не пережил. Не потому, что ему было так дорого её хорошее расположение духа. Потому что она сама просто не оставила бы его в живых, если бы рассердилась на него по-настоящему. Он не её брат. Не Майкл, которому Миранда может простить всё, пусть и не всегда сразу. Он не тот человек, который по-настоящему дорог ей. И от этого почему-то Райну становится жутко больно и обидно.

Он слышал о ней с самого детства. Трудно не знать. Сколько было имён у Миранды Эстеллис — вряд ли кто-то знает наверняка. Одно из самых известных — Изольда тер Галлиантор, баронесса Луижсская и Фернольгарская. Кажется, это было её настоящее имя. Она всегда подписывала все важные бумаги именно им. А, может, это имя просто нравилось ей более других. Или с ним было связано что-то важное для этой девушки.

Огонь в глазах Миранды заражает. Она всегда могла заставить другого человека поверить в то, что она в данный момент верит и что чувствует или хочет, чтобы все думали, что она в это верит и чувствует это. Она всегда могла убедить в чём-то, как когда-то убедила и его... Эта девушка бывает странно красноречива тогда, когда ей это нужно. Совсем не такая, какой была Мира Андреас... Почему-то к незадачливой «королеве сердец» юноша стал питать какую-то странную жалость, какую-то необъяснимую симпатию. Она была маленькой обездоленной девочкой, тихой и милой. Совершенно безобидной. Никому в жизни никогда не причинившей вреда. Кроме Феликса Эсканора и Кристана Виланда — те двое дураков были влюблены в неё.

— Было бы трудно представить, если бы я убивала их мечом, — пожимает плечами Миранда. — Я же знаю толк в ядах и кинжалах.

Он смотрит в её глаза. В её тёмные от азарта глаза. И ему вспоминаются светлые от стоящих в них слёз глаза Миры, когда Константин зачем-то выловил из воды браслет её матери. Чтобы она не хныкала, про себя замечает трефовый туз. Больше всего на свете Райн не любит хныкающих девушек. Андреас хныкать перестала сразу же — сидела только, как-то шокировано уставившись на него. Червы... Что с них взять? Даже бубны с их пресловутой политикой неосуждения. Даже пики с их попустительством любых грехов со стороны кого угодно из их команды. Даже трефы с их леденящим душу равнодушием.

— К тому же, и меч-бастард вполне неплох, когда нужно кого-то убить, — задумчиво прибавляет девушка.

Она осторожно проводит пальцем по самому лезвию, не надавливая на него, она кладёт руку Константина на кинжал. Райн с каким-то восторгом и ужасом смотрит на лезвие, на котором лежат сейчас его пальцы... Ему действительно хочется надавить своей рукой на это лезвие, хочется, чтобы на его руке появилась кровь. Его кровь. Константин Райн любит смотреть на кровь, на ссадины, на синяки и порезы. Константин Райн любит видеть страх в чужих глазах. И он действительно не может объяснить своего восторга. Он смотрит на Миранду и думает, что для того, чтобы поранить человека, хватит весьма несильного движения. Совсем лёгкого... Впрочем, взгляд Миранды становится чуть строже и тяжелее. Девушка осторожно убирает пальцы Константина от лезвия.

— Одна царапина, мой дорогой друг, и ты — труп! — смеётся она, отшвыривая кинжал в сторону.

Константин замирает. Ему страшно. И весело. Ему снова вспоминается по-детски испуганное лицо Миры. Вспоминаются её светлые кудряшки, её подрагивающие от волнения губы, вспоминается её взгляд в тот момент, когда он подошёл к ней тогда... Да, должно быть, Феликс был прав — эта девчонка в чём-то жутко похожа на ангела. Какой бред... Ангелов ведь не бывает.

И всё же... Мира похожа на ангела, какими их рисуют художники и иконописцы. Константин никогда особенно не интересовался искусством, но кое-что видеть и запоминать ему приходилось. Иначе ему никогда бы не получить грант. Как бы хорошо он не умел играть в шахматы. Он не мог себе позволить такой беспечности, которую себе позволял Эйбис Вейча. Как же порой Константин ему завидовал! Да, он был жутко завистлив... Не завидовать он мог, пожалуй, лишь Мери Земирлонг — вот кому уж точно пришлось куда сложнее, чем ему. Ещё порой ему становилось жаль Андэля. Он вспоминал его сухие глаза, в которых, должно быть, было столько же боли, если не больше, чем у самого Константина, когда он потерял Эдуарда. Иногда Райну становилось так больно и стыдно смотреть на Андэля — единственное, чем он мог помочь этому парню, было то, из-за чего Андэля могли травить в Академии. Чёрная магия. Во многих государствах это не каралось нисколько, но там, где находилась Академия магии, там, где когда-то находилась деревушка, где жили братья Райны... Там это было противозаконно. Там это каралось смертной казнью.

— Вот скажи мне, Миранда, кем мне лучше стать после окончания Академии? — задумчиво произносит Константин. — Ты умная, понимаешь больше, чем кто-либо.

Она берёт его лицо в свои руки, всматривается пристально... Смотрит своими тёмными глазами... Смотрит внимательно, словно боясь что-то упустить в его душе. Она словно читала его душу, словно видела его насквозь... Миранда снова целует его в лоб и отстраняется. Она качает головой и чуть грустно улыбается.

— Не знаю... — смеётся девушка. — Мне ты только в рясе и видишься!

И Райн тоже смеётся. Священник... Он никогда не смог бы им быть. Константин не способен поверить во что-либо, если он сам этого никогда не видел. Он не умеет верить людям на слово, он жутко презрителен, он привык осуждать всех, кто хоть в чём-то отступает от той модели поведения, к которой он привык. Профессия священника — не для него. Он никогда не смог бы надеть на себя сутану, он никогда не... До Константина вдруг доходит, что Миранда, скорее всего, говорила про рясу, которые носят инквизиторы...

Девушка хохочет и вскакивает на ноги. Ступает босыми ступнями по траве, улыбается... От её улыбки почему-то становится куда теплее на душе. Странно, что Константин столько времени думал, что души у него уже нет. А Миранда начинает кружиться — словно в каком-то необъяснимом и странном танце...

— Знаешь что, Константин? — произносит она мечтательно. — Знаешь, чего я хочу больше всего на свете?

Райн качает головой: откуда ему знать о том, чего больше всего на свете хочется Миранде? Он за себя порой бывает не в состоянии отвечать, куда уж за других. У него нет её проницательности. Он просто старается быть наблюдательным, бесчувственным, бесстрастным, как можно более справедливым. Трефы отвечают за справедливость. Они не пики, которых тузу нужно покрывать.

— Я мечтаю, Константин, о такой глупости, что и подумать страшно! — хохочет она, кружась по поляне. — Я мечтаю о том, чтобы увидеть наяву обожжённые руки того странного человека, что постоянно мне снится...

Почему-то он вздрагивает. Почему-то сердце его наполняется какой-то горечью, злобой, обидой и... скорбью... Почему-то он видит перед собой чьи-то синие глаза, смотрящие с какой-то насмешкой, почти издёвкой. Он вспоминает чьи-то светлые волосы, чей-то задорный взгляд, букеты из маков и незабудок в чьих-то руках... И имя... Девушка из его снов называла того человека Миром. Он словно был для неё всей Вселенной. А она для него была большим.

Константин пытается вспомнить лицо того человека, но может вспомнить лишь детали. Какое-то общее впечатление, что оставлял этот самый Мир... Он помнит глубокие насмешливые синие глаза, что светлели в минуты гнева или страсти, помнит усмешку тонких губ, помнит ровный ряд зубов, выбить пару из которых Райну постоянно так хочется, помнит кровавое пятно на спине того человека. И помнит перстень. Рубиновый тяжёлый перстень на безымянном пальце левой руки.

Время обычно бежит быстро тогда, когда хочется хоть как-нибудь растянуть момент, и тянется, когда хочется «проскочить» через него... Но, если приглядеться, его можно увидеть. Как и все другие вещи. Время можно прочувствовать, его можно коснуться... Оно так же осязаемо, как и всё на свете. Оно такое же, как та шаль, что подарена Деифилии тем странным типом, такое же, как те драные сапоги, что носил Танатос. Время такое же осязаемое, как и всё остальное. Нужно просто знать, как к этому прикасаться. Не хватать всё и сразу грязными руками, а прикасаться осторожно, нежно, ласково, боясь навредить... Ни в коем случае нельзя торопиться — иначе время просто выскользнет из твоих рук, оставляя лишь противный привкус непонятного ощущения.

Запах крови висит в воздухе. Металлический, противный, тягучий... Но такой привычный... Его тоже можно ощутить — он словно течёт сквозь пальцы, обжигая и доставляя странное, ни с чем не сравнимое удовольствие. Асбьёрну нравится осознавать тот факт, что на его совести уже много жизней. Он искренне не понимает, почему Деифилия и Уенделл сжимаются каждый раз, когда им об этом кто-то напоминает. Йохан бледнеет, но смотреть начинает всегда с вызовом, почти радостно. Почти. Если бы Асбьёрн знал певца похуже, он бы обманулся. Нет, Йохан не испытывал радости от того, что является сильнее кого-то или выносливее, или умнее. Он просто считал это нормальным. И всё. Пожалуй, это не могло не казаться Асбьёрну — и остальным — странным, но, впрочем, странными из них всех были все. Так что... Йохану это было тем более простительно, так как средства на пропитание добывал им именно он.

Оборотень бежит. Пытается пересечь то огромное расстояние, отделяющее его от спасения. Оно, впрочем, не такое огромное, должно быть, как Асбьёрну сейчас кажется. Но даже это — не такое большое — расстояние нужно преодолеть. Нужно быть достаточно ловким, чтобы перепрыгнуть провалы, которых с каждой секундой становится всё больше и больше. Асбьёрн достаточно ловок. Он вполне способен перепрыгнуть через каждый из разломов. Поэтому его и попросили сделать это. Йохан из-за проблем со своими ногами передвигается несколько медленно. Танатос, в принципе, тоже мог достать эту штуку — вот эту, которую Асбьёрн держит в руке, несясь по разваливающемуся на глазах каменному полу. Но этот пройдоха Хейден — да, Асбьёрн будет называть этого придурка так назло, именно потому, что этому парню так не нравится — решил, что его жизнь несколько ценнее жизни оборотня. Что же... Когда-нибудь Асбьёрн припомнит это мерзкому выскочке.

Каменные плиты мелькают под ногами так быстро, что почти невозможно удержаться. Но Асбьёрн бежит. Бежит, стараясь не думать о том, что под ногами у него разверзлась целая пропасть, что сделай он хоть один неосторожный шаг — и его обезображенное мёртвое тело будет лежать где-нибудь там, внизу. Никакой эстетики, как сказал бы Оллин. Не то чтобы Асбьёрна очень беспокоила эстетика. Во всяком случае, эстетика, касающаяся его смерти. Он бы куда больше хотел жить — худо-бедно, но жить, — нежели помирать, даже если смерть его будет весьма красива. Куда лучше уродливая, безобразная жизнь, нежели красивая и — даже потрясающая — смерть.

Эта выходка могла стоить им троим жизни. Она и стоила бы, если бы Танатос вовремя не сообразил, что можно предпринять. Впрочем, вполне возможно, Деифилия, узнав об этой вылазке, прибьёт всех троих за дурость. Но... Танатос точно ей ни о чём не расскажет, даже если ему и жутко захочется похвастаться. Этот паршивец своей жизнью жутко дорожит. Йохан тоже вряд ли расскажет. Пусть ему и не понравились кое-какие действия Асбьёрна и Хейдена, из-за которых эта ситуация с ними произошла, это именно он вытащил их в этот странный склеп. Так что, в случае чего, Танатос и Асбьёрн всегда могут свалить на того большую часть вины. Танатос никогда не против на кого-нибудь что-нибудь свалить. У него всегда было достаточно косяков.

Бывший послушник Чёрного ордена порой бывает удивительно сообразителен. Ещё он нахал, подлец, жадина, себялюбив до одури и всё такое. И всё же, как бы Асбьёрн порой на него не злился, не уважать его мальчишка просто не может. Казалось бы — что такого важного было в Танатосе? Восемнадцатилетний выскочка и наглец, умеющий располагать к себе людей. Двенадцатилетний Асбьёрн никогда не понимал, что в этом паршивце все находили. Хотя... Сам же мальчишка за что-то уважал его... Танатоса можно было презирать, ненавидеть или относиться снисходительно, но какое-то странное уважение к нему проскальзывало у всех. Интересно, за какие такие заслуги. Хотя, наверное, в этой самой наглости и было дело. И в уме. Танатос всегда был необыкновенно умён, хоть и научился потрясающе это скрывать. Интересно, зачем? Так что, благодаря «чернокнижнику», как его называли за принадлежность к Чёрному ордену и любовь к чтению всяких странных историй и заметок, они втроём доберутся до «лагеря».

Впрочем, именно благодаря своеволию Танатоса они здесь и оказались. Впрочем, как и вредности Асбьёрна. И любопытству Йохана. Деифилия точно этой вылазки не одобрит. Хорошо ещё, если с ней рядом не будет того странного белобрысого субъекта, что смотрит на неё так странно, когда она узнает. Нет, всё же — если она узнает. Надо попытаться всё это скрыть.

Бежать становится чуть легче, и у Асбьёрна от радости едва не начинает кружиться голова. Он, впрочем, старается ни на секунду не останавливаться — промедление может стоить ему жизни. Правда, тогда тот белобрысый субъект, увидев слёзы — если та, конечно, будет плакать о кончине своего младшего непокорного и язвительного братишки — Деифилии, обязательно каким-нибудь зверским способом убьёт Йохана и Танатоса. На это бы Асбьёрн был не против посмотреть. Хотя... Нет. Белобрысого он любил ещё меньше, чем этих двоих.

Добежал. Вот он, тот столб, который точно здесь не рухнет благодаря чарам «чернокнижника». Впрочем, до настоящего чернокнижника Танатосу было так же близко, как тому белобрысому голубоглазому нахалу до взаимности от Деифилии. Это Асбьёрна не могло не радовать. Мальчишка цепляется руками за столб и чувствует восторг, который так давно не посещал его. Йохан смотрит на ребёнка взволнованно, а Танатос лишь посмеивается. Впрочем, Асбьёрну уже всё равно. Он спасён. Спасён. Осталось совсем чуть-чуть — подождать, когда плиты снова восстановятся (подумать только, эта вся гадость периодически восстанавливается), и добежать уже до своих друзей. Мальчишка смотрит вниз и с удовлетворением замечает там чьи-то раздробленные кости. Подумать только — там мог бы лежать сам Асбьёрн, если бы чары не были наложены на этот столб.

— Танатос! — кричит мальчик. — Ты просто гений, хоть иногда и засранец!

И вот — каменные плиты снова появляются. Асбьёрн чуть-чуть медлит — кажется, «чернокнижник» говорил что-то про то, что нужно немножко подождать, прежде чем снова начинать бежать — и снова начинает свой путь. На этот раз он короче. Танатос смотрит на него с каким-то азартом — словно ставки делал на то, что Асбьёрн добежит. Этот «чернокнижник» бывает до жути азартен, хоть и старается лишний раз не просаживать деньги в кабаках. Впрочем, ещё он довольно удачлив. И вполне способен в хорошие дни выиграть деньги, на которые можно купить половину какой-нибудь деревушки. Зато в плохие дни Танатос способен просадить столько, сколько всей их нищей братии никогда не светит. Ну, разве что, когда выиграет эти деньги Танатос. Или когда белобрысый гад принесёт какие-то странные цацки Деифилии.

Ещё шаг — и Асбьёрна подхватывают под локти на удивление сильные руки Йохана. И вот — он уже стоит на твёрдой земле. Йохан хватает его за шиворот, отвешивает подзатыльник, а потом обнимает. От Йохана всегда приятно пахнет. Мятой. Вот от Танатоса может пахнуть чем угодно — потом, кровью, едой. Часто от Танатоса пахнет хлебом. Притом — горелым. От Деифилии пахнет какими-то цветами, названия которых Асбьёрн никогда не знал. От белобрысого гада — Мира — пахнет золотом и сталью, властью, кровью и душами. Асбьёрн утыкается носом в плечо Йохану и чувствует, что готов разреветься, как малолетка. Притом — от счастья.

— Я, в первую очередь, засранец, мой дорогой Асбьёрн! — смеётся Танатос, подходя к ним обоим и легонько щёлкая мальчишку по лбу. — А уже потом — гений!

Асбьёрну хочется лягнуть Танатоса ногой куда-нибудь в колено. И посильнее — этот грязный оборванец смеет ещё и спорить с Асбьёрном тогда, когда тот находит в себе силы как-либо теплее отнестись к Танатосу. Этот... Этот паршивец смеет утверждать, что гений он только потом? Да если Асбьёрн это заметил, это уже совершенно неважно. Музыкант вдруг тоже начинает смеяться и прижимает к себе маленького оборотня покрепче.

Мальчишке вдруг снова вспоминается тот белобрысый субъект. Драхомир, Мир, Драгоценный — как его только не называли. Во гад! Асбьёрну совершенно не нравится то, что этот — как бы его ни называли — околачивался рядом с его сестрой! От него пахнет душами... Этот голубоглазый — охотник на души. Подумать только — насколько это могло быть опасно для Деифилии! У той замечательная душа, пусть она иногда и бывает букой. Девчонки все такие. Но всё же Деифилия лучшая из всех них. Хелен Асбьёрн никогда девчонкой не считал — та была скорее товарищем по играм, которого трудно обозвать девчонкой. Но то, что Деифилия была девчонкой, дела не меняло — душа у неё была самая превосходная! Даже сам Драхомир это признавал — ух, как мальчишке порой хотелось всадить ему кинжальчик промеж глаз!

— Мелкий, ты к его словам прислушайся! — хохочет Йохан. — Гений он в исключительных ситуациях, а засранец он постоянно!

Они смеются. Теперь всё позади. Всё то, ради чего и была совершена эта потрясающая глупость. Как бы этот Мир про всё это не узнал... Асбьёрну тогда крепко от него достанется — за то, что сестра мальчика могла бы переживать из-за исковерканного трупа младшего несносного братишки. И вовсе неправда, что Асбьёрн несносный. Несносный в их братии именно Танатос. Ну и Драхомир — просто невозможный ублюдок. Остальные из них люди вполне так даже ничего. Чаще всего. Иногда... Изредка бывают.

Йохан... Йохан Асбьёрну нравился — спокойный, умный, рассудительный, добрый. Он никогда не приставал к Деифилии. Даже в шутку. Пожалуй, Йохан был самым умным и ответственным из всего «Сонма». Да уж... Глупую шутку Танатоса, разумеется, все оценили. Какой из них — тринадцати — сонм? А уж тем более — Сонм. Сонм — это когда хотя бы тысяча участников. Ну, хотя бы сотня. А не тринадцать. Из которых три инвалида, три девушки и один подросток. Хотя, конечно, да — дел они творили предостаточно. А та глупость была сказана Танатосом в то время, когда им всем пришлось сжигать какую-то деревушку. Из-за чудовищных карточных долгов горе-чернокнижника. Можно было и сонмом назваться. Сонмом саранчи. Кто знает, потянут ли они что-то большее?

Примечания:

*Канцлер Ги — Горные ведьмы