Вернуться в сказку (джен)

Суета отдаляет нас друг от друга,

Оплетая все мысли паутиною липкой,

Оттого порой бывает трудно

Различать меж малым и великим...

Суета — это клетка для жертв гипноза,

Хотя её двери настежь открыты,

Только мало, кто из нас находит

В себе силы, чтоб ее покинуть.

Превозмогая спазмы и судороги,

Волны отчаяния, вспышки безумия,

Я разрываю липкие путы

Ядовитого, скользкого спрута

На пути в мир незыблемых истин,

Где каждый поступок осмыслен,

По ту сторону ада и рая

Я свободна, я начинаю разбег.

Откровения, ждут тебя словно птицы,

Что готовы вспорхнуть с заснеженных веток.

Не спугни их грубою бессмыслицей,

Ведь они боятся суеты.

Мне осталось ещё несколько шагов

В сторону открытых дверей,

Только б вырвать голову из тисков,

Прочь из тесной клетки поскорей!

На просторы полей, на волю,

К безграничному синему морю,

К диким травам, к неистовым волнам,

Над грозою, над вспышками молний,

Быстрее, чем пламя и ветер,

Уже почти со скоростью света,

В направлении лунных приливов

Отрываюсь я от земли-и-и...

Бежать от жестоких симптомов невроза,

От игр без правил, от спектаклей постылых,

От этой утомительнейшей прозы,

Надоевшей мне до тошноты.

Сквозь анфилады бесчисленных комнат,

По коридорам душным и тёмным,

Вдоль шоссе, уходящего в небо,

Через сад, засыпанный снегом,

Парк, пустырь, нет дороги назад,

Дальше — взлётная полоса.

Оттолкнуться и чувствовать пламя

Искры звезд у меня под ногами-и-и...*

Королевский дворец Орандора был огромен. На подземных этажах там размещалось восемь библиотек, четыре полноценных тронных зала, около семнадцати бальных залов, несколько залов с макетами разных зданий столицы Орандора (многих из них уже не было в действительности), несколько весьма обширных лабораторий, пара картинных галерей, нечто, походящее на архив, нечто, походящее на пыточную, с десяток спален, несколько парадных спален, которые раньше Альфонс Браун видел лишь в фильмах, так же, несколько тайных спален, скрывавшихся в коридорах, в которые можно было попасть некими странными способами. А уж о гостиных, кабинетах, столовых, комнатах для детей, комнатах для игры в бильярд или комнат с роялем (Альфонс почему-то отделял их в отдельную категорию комнат) можно было и не говорить. Их было так много, что, даже если бы Алу взбрело в голову составить опись каждого из помещений дворца, он всё равно их всех бы и не упомнил.

Альфонс задумчиво вертит в своей руке фарфоровую статуэтку. Кажется, это была фигурка из той коллекции фарфоровых и бронзовых статуэток, что обнаружилась в старом кабинете короля Георга Траонта. Конкретно эта фигурка была некогда раскрашена, но краска во многих местах слезла. Становится почему-то жутко грустно. Альфонс уже не может бороться с этой всепоглощающей тоской...

Король Генрих искусство не любил. Так что большую часть богатейшей коллекции картин, гравюр, статуэток, бюстов и скульптур пришлось отгребать практически в чуланах. Многие из шедевров — что именно было шедеврами, правда, определял вовсе не король, он не слишком понимал в этом — были в столь плачевном состоянии, что и взглянуть на них было без слёз невозможно. Слезшая и выцветшая краска, сплошные сколы, царапины, неровности — должно быть, до царствования Генриха ничего этого не было.

Ал никогда раньше не считал себя особым любителем всей этой мишуры, этим скорее интересовалась Мария, но от подобного варварского отношения даже ему стало несколько не по себе. Что уж говорить о Теодоре Траонте, который разве что за сердце не хватался, видя сию недалёкость собственного старшего брата. «Сводного старшего брата», как обычно Траонт не упускал возможности учтиво поправить своего короля.

Одна из картин, что стояли в чулане, называлась «Эремина Гайффренская во дворце короля Войцеха». Фигурка самой Эремины — во всяком случае, король думал, что это именно так — в сиренево-жёлтом платье в центре картины Альфонсу не слишком понравилась, а вот угловатая фигура человека в алом и с железной короной, что опирался одной рукой на свой трон весьма понравился. Вид у этого короля Войцеха был грозный. Что надо. Альфонс попытался найти ещё картин по этому сюжету, но нашёл лишь три полотна, что имели названия: «Эремина Гайффренская со своей сестрой Анджреминой», «Эремина Гайффренская просит аудиенции у клира Джованни Майтронченни» и «Эремина Гайффренская восходит на костёр». Что же... Очевидна, эта Эремина была для Осмальлерда кем-то вроде Жанны д’Арк. И всё равно она Альфонсу не слишком нравилась. Король Войцех был куда занимательнее... Альфонс Браун решил, что будет весьма правильно что-нибудь про него прочесть. Хотя бы просто потому, что нужно было хоть частично знать историю мира, в котором он сейчас находился.

Другая картина названия не имела. Одна из горничных — Розалинда, кажется, она часто убирала в комнате короля — сказала, что на ней было изображено противостояние алминеллы Финикс Хезер и огромного чёрного волка, что принадлежал когда-то некому Драхомиру. Кто такая Финикс Хезер Ал более-менее понимал по восторженному взгляду Розалинды, но кто такой Драхомир... Впрочем, нарисовано это было настолько фантастично, что Альфонс не сомневался — персонаж какой-нибудь легенды или сказки. Собирательный образ и всё такое... Наверное, персонаж из тех, с кем не хотелось бы увидеться в реальной жизни — этакий мерзавец. Из таких, каких обычно записывают в легенды. Нет, Альфонс, пожалуй, не сказал бы, что не хотел бы встретиться, скажем, с шерифом из легенд о Робине Гуде.

Ал стоит спиной к окну и думает, что было бы неплохо выбраться на улицу. Уже становилось прохладно. Скоро начнётся зима... Альфонс едва представлял, как сможет пережить это проклятое время года — лекарств тут было не слишком много, кто-то из врачей, вообще, стремился лечить кровопусканием, — к счастью, Теодор запретил кому-либо опробовать этот странный метод на Але. Браун бы не хотел оказаться больным, когда рядом не окажется Траонта. Янжина искренне не понимала вреда такого способа лечения. Ал стоит спиной к окну, вертит в руках статуэтку и думает о том, что ему как можно скорее нужны сильные союзники вроде Великих Герцогов. Порой очень трудно сообразить, что именно хорошо для королевства. А не сообразить нельзя. Замкнутый круг какой-то просто...

— Что хорошего вы можете нам сказать? — спрашивает Альфонс у Теодора и Янжины.

Во дворце теперь всё время звучало фортепиано... Ал играл весьма посредственно — мог наиграть «К Элизе» Бетховена, «Алеманду королевы» Бёрда, «Фантазию» Булла, несколько двухголосных инвенций Баха и что-то в этом роде... Мария играла получше его. Но заняться порой было нечем, да и хотелось чем-то себя немного развлечь. Во дворце было полно нот — искать их, правда, приходилось в покоях, что королём Генрихом были приготовлены для леди Джулии Траонт, и в чуланах. Ал поймал себя на мысли, что от скуки ему теперь нравится сидеть за музыкальным инструментом и разбирать разные песенки и мелодии танцев.

Наверное, это один из тех редких дней, когда Браун был доволен всем — такого спокойствия и умиротворения он давно не ощущал... Целое королевство постоянно находилось у него за плечами. За то время, которое он уже правил, он успел довольно много прочесть об этом королевстве — к несчастью, изучать всё это приходилось с нуля, и никому из его приближённых и в голову не приходило, что что-то из того, что король сейчас изучал, возможно не знать. Но Ал не знал! Он с огромным трудом стал понимать, кто такие Манфрид Великий, Реджинальд Милосердный, Джарет Добрый — ох, Ал так и вспоминал тот фильм, который Мария так любила пересматривать...

Король тоже может смеяться, шутить, придумывать всё, что угодно... Королю подвластно много, что не подвластно обычному человеку. Стоило только взглянуть на трон с этой стороны, чтобы отдавать его кому-либо не захотелось. И плевать на то, что королю не позволено многое, что позволено обычному человеку. Альфонсу Брауну хотелось бы, чтобы королевство принесло ему то удовлетворение собой, которого он всегда желал. Мария была умнее его во многом, талантливее, более активной, более жизнерадостной, легче находила общий язык с незнакомцами, какое-то странное обаяние всегда было ей присуще, благодаря нему за самые ужасные её поступки на неё было практически невозможно сердиться долго...

В руках он держит книгу, что была ему принесена из библиотеки какой-то служанкой — имени её он не помнил, раньше он старался запомнить имена всех слуг во дворце, но их было слишком много, вряд ли это было реально. Книга называлась «Монарх» и имела автора, имя которого было просто невозможно выговорить. В ней рассказывалось про время правления короля Войцеха. Пожалуй то, что уже узнал об этом человеке Ал, внушало лишь уважение к этому королю.

— Гэртон Рэйн решил принять ваше предложение... — говорит Янжина как-то немного смущённо.

Альфонс, кажется, слышал, что герцог отличается весьма скверным нравом, но говорили так же, что человеком он был весьма хорошим, несмотря на свои причуды. После смерти жены он стал... грубее, своенравнее... Но, наверное, это можно было понять. Как, в принципе, и нежелание Янжины больше когда-либо ездить к этому человеку.

Но Великие герцоги Орандора были той силой, игнорировать которую королю, пришедшему к власти в результате чистой случайности, было совершенно невозможно. Это королевство полностью зависело от традиций древности. И у Ала пока нет достаточной власти в руках, чтобы вырвать эти традиции с корнем, как того ему хотелось. Придётся Янжине пока что немного потерпеть герцога Рэйна. Когда-нибудь Альфонс придумает, как несколько ослабить влияние Великих герцогов на управление государством.

— Герцогиня Флора... тоже! — самодовольно усмехнулся Теодор, осторожно поправив ворот своей рубашки, чтобы скрыть алый след на своей шее.

Альфонс чуть не давится от смеха уже поднесённым ко рту куском вкусного вишнёвого пирога, испечённого Хельгой Кошендблат. Всё же, как бы Ала не раздражал порой Седрик, их визит во дворец привносил некоторое разнообразие в череду скучных приёмов, обсуждений и заседаний. А присутствие Хельги радовало ещё вкусной выпечкой.

Портреты всех Великих герцогов Орандорских были в галерее второго этажа восточного крыла. Герцогиню Флору Илдиан можно было бы легко не заметить в толпе. Она не обладала той манящей, привлекающей к себе внимание всех окружающих красотой Джулии Траонт, в ней не было резкости, что могла дойти практически до грубости, или наплевательства, как в Марии, она не казалась забавной и очень по-милому ответственной, словно Янжина, она не казалась даже чопорной, словно та принцесса, на которой Альфонсу, вероятнее всего, скоро придётся жениться. Герцогиня Флора, скорее всего, была обыкновенной стареющей кокеткой, каких было немало, живущей игрой в бридж и визитами людей «своего круга». Герцогиня Илдиан была... обычной. У неё не было той безупречности и властности, которые сквозили в каждом шаге леди Джулии Траонт, у неё не было непосредственности и страстности Алесии Хайнтс, в ней не было той выделяющейся простоты, того веселья, которое всегда присутствовало в Марии, в ней не было, казалось, даже той религиозности и принципиальности, которые отличали невесту Ала. Но что-то в герцогине Флоре было такое... странное. Её глаза не заражали энергией, не сверкали, не смеялись, но было в них что-то пугающее. Совсем не такое, как во взгляде Джулии Траонт. Что-то другое. Совсем другое.

Теодор Траонт смеётся тоже и почти театрально поправляет накрахмаленный воротник своей рубашки. Траонт любил следить за собой, делал это с огромным удовольствием. Если безупречная Джулия ещё могла не обратить внимания на лишнюю складку платья или выбившуюся из причёски прядь волос, то Теодор за этим всем тщательно следил. Порой это выглядело смешно. Впрочем, Ал прекрасно видел, что в этом мире всё было несколько не так, как на Земле. Точнее, несколько не так, как на Земле в двадцать первом веке. Наверное, ещё пару веков назад всё было весьма похоже.

— Вы не особенно напрягались, я смотрю, Траонт! — смеётся король.

Теодор усмехается снова, обнажая ряд ровных крепких зубов. Самодовольно усмехается. Вероятно, ночь, проведённая с герцогиней, весьма льстила его самолюбию... Альфонсу нравится смеяться над самолюбием герцога. Тем более, Траонт никогда не обижается на него за это.

Пожалуй, порой в королевском дворце, среди чужих ему людей, Ал Браун чувствовал себя часто лучше, чем дома. Конечно, с Марией ему всегда было хорошо, пусть далеко не всегда легко. Но Мария любила сама принимать решения, была жутко упряма и самонадеянна. И Ал сам был точно таким же. Странно, что они двое уживались так долго. Немыслимо. Всё же, Мария обладала каким-то непонятным обаянием, которое позволяло ей нравиться людям, не прилагая к этому больших усилий.

Наверное, это было неправильно. Неправильно, что среди совершенно чужих ему людей Альфонс Браун чувствовал себя так хорошо. И неправильно, что он так редко вспоминал своего отца. Тот, наверное, сильно волновался из-за своего сына, а Ал... А Алу важнее были общение с Марией, просмотр вместе с ней фильмов и сериалов, теперь — приёмы, проекты, балы... Он столько времени уделял всему этому... Скорее всего, это всё было ужасно неправильно. И Алу следовало почаще интересоваться, что чувствует его отец, когда он целыми днями пропадает непонятно где.

— Что вы, Ваше Величество! — театрально возмущается Теодор. — Вы бы знали — что это за женщина!

Янжина не сразу понимает, из-за чего они так смеются — удивлённо смотрит то на короля, то на первого советника, а потом, кажется, осознав смысл увиденного и услышанного, почему-то сильно краснеет, как-то поспешно кланяется монарху и выбегает из кабинета. Последнее, что видит Ал, прежде чем дверь захлопывается — её укоряющий взгляд.

Пожалуй, королю даже становится немного стыдно за то, что он заставил так переживать бедную девушку. Впрочем, благодарить за это нужно было Теодора Траонта — это он провёл, вероятно, весьма хорошо своё, стоило заметить, служебное время. Вряд ли за это можно было его упрекать — он выполнил своё задание и заручился поддержкой герцогини Флоры Илдиан. Так не всё ли равно, каким именно способом, если на казне это никак не отражалось? Если для того, чтобы добиться от Флоры Илдиан заветного соглашения, нужно было провести с ней целую ночь — что в этом плохого было для Ала? Пусть хоть женятся, хоть детей заводят — не его дело. Главное, чтобы герцогский род Илдиан поддержал его начинания — без этого могла свершиться ещё одна революция, а такого исхода для себя Альфонсу совсем не хотелось.

— Ну, надеюсь, в любом случае — вы приятно провели время, дорогой Теодор! — улыбается король.

Да, это было весьма забавно. Забавно разговаривать с человеком, что был старше тебя вдвое, как с ровесником. Подшучивать, смеяться над ним, над его привычками в открытую, не боясь показать этого. Забавно, что делает с человеком его положение в обществе — он может перестать видеть ту тонкую грань, которая раньше всегда казалась ему непреодолимым препятствием. И наоборот. Ал так свободно теперь мог разговаривать с Теодором Траонтом... Раньше они оба себе бы такого не позволили. И оба из гордости.

— О! За это Ваше Величество можете не беспокоиться! — смеётся в ответ герцог Траонт.

Они ещё о чём-то говорят. Смеются. Обсуждают какой-то из тех далеко идущих планов... Планов у них обоих много — Теодор тоже хочет сделать Орандор другим. И Альфонс Браун того тоже хочет. В конце концов, если у него появилась возможность управлять каким-то государством, нужно попробовать справиться с этим. Королевство Орандор было обыкновенным слабым королевством, в котором слишком уж много власти было у титулованного дворянства. Население этого государства было необразованным, а в тех примитивных органах управления царил закон кумовства... Да, пожалуй, это было не лучшим вариантом. А учитывая все эти предрассудки старины, костры там, вилы... тем более.

И Теодор Траонт как-то выскальзывает из кабинета. Ал даже не сразу замечает — когда. Впрочем, Теодор не так важен. Как, наверное, почти ничто не важно. Альфонс с какой-то непонятной ему осторожностью проводит по стеклу. Он совершенно не боится, что стекло треснет, разобьётся. Нет — в конце концов, это теперь его дворец. Он может здесь делать всё, что только душе угодно.

— Короля ведь могут назвать великим, не правда ли? — как-то тяжело произносит Альфонс, зная или скорее надеясь, что его никто не слышит. — Я хочу, чтобы меня помнили.

Он закрывает глаза. Снова. Чтобы увидеть те странные видения, которые преследовали его после того покушения. Видения, полные боли и холода, но в которых не было страха. Алу нравится видеть их. Нравится чувствовать себя тем человеком из своих снов. Храбрым, сильным, умным, прекрасно понимающем, как действовать... Альфонс Браун хочет быть им... Хочет стать человеком, который сможет разобраться во всех тонкостях этой треклятой политики. Хочет стать человеком, который станет достоин править этим королевством...

Женщина в золотом одеянии сидит на троне. У неё светлые волосы, заплетённые в косу, а на голове корона. Сами волосы у неё словно бы золотые. А на пальце золотой перстень с жёлтым камнем. Она и сама будто слеплена из янтаря и золота. И в отделке зала тоже преобладает жёлтый цвет. Жёлтые камни, оранжевые камни — сапфиры, бериллы, топазы. Позолота везде, где это только было возможно. Жёлтые, оранжевые, белые ковры, тяжёлые оранжевые занавески. И солнце. Как же много было солнца... Оно лезло сюда из каждого окна, из каждой щели.

В тронном зале здесь всё сверкало. Каждая поверхность, которую только можно было отполировать, была отполирована, каждый предмет, который только можно было позолотить, был позолочен... Солнце отражалось отовсюду. Слепило глаза, заставляло щуриться, закрываться от себя рукой.

Играет весёлая музыка. Но совсем не такая, какая звучала в Имештфорде. Даже в весёлой фальранской музыке то и дело звучали мотивы войны, оружия, страданий. Народ изголодался по войне даже тогда, когда война уже так давно велась... Это было странно, но император старался никогда об этом не думать. В конце концов, не всё ли равно, что там думают люди, если она поддерживают его начинания, признают его своим императором? Нет, совершенно не важно. В Зжане же в музыке нет отголосков идущей войны. Да и откуда им тут взяться? Эльфийский город находился ужасно далеко от империи магов. Они и о войне-то только слышали... В этих песнях нет ничего тяжёлого, ничего трагичного... В Фальрании даже в самой весёлой песни сквозила эта трагичность. Император привык к тем песням, к тем сказкам... Он родился, когда война была уже в разгаре. И он практически её окончил — лишь несколько королевств ещё не признавали его владычества над землями, что южнее Гайтонберга.

В Фальрании никогда не было столько солнца — около половины года там, вообще, была постоянно ночь, а когда другую половину года был день, солнце никогда не светило так ярко. В Зжане всё иначе. Здесь даже не спрятанный где-то в лесах Вирджилис. Император не привык к солнцу. Он привык к темноте, обжигающему блеску огня и леденящему блеску снегов.

Золото. Золото... Золото! От его обилия уже начинало тошнить. Его было так много, что от него рябило в глазах. Казалось, будто бы ты попал в сокровищницу, а не в тронный зал. Император не привык к золоту. Привык к стали, к серебру, к алмазам, но не к золоту.

Королева Зара как-то слишком приторно улыбается. Но император старается не обращать на это внимания. От её имени его тоже коробит. И он бы, наверное, постарался как можно скорее покинуть это место, если бы не являлся правителем Фальрании. Ему хочется в темнеющий Имештфорд. Ему хочется к Хильдегер... Хочется к рыжеволосой девчонке, которая так хорошо и тепло к нему всегда относилось, хочется услышать её звонкий мелодичный голос, коснуться рукой её огненных волос... Она была единственным золотом Фальрании. Теперь единственным золотом Фальрании является её трёхлетняя дочь Селина. Теперь маленькая дочь является единственным счастьем ледяного императора.

Император привык ко мраку ночи или ослепляющему блеску снегов. Он привык к блеску начищенной стали, к лязгу оружия, к сверкающему великолепию магии. Но золото он раньше видел не так уж часто. В Фальрании его мало. Даже на юге. И не сказать, что правителя магов это слишком расстраивало.

В Фальрании даже тронный зал был более скромным, чем одна из гостевых комнат здесь. В Зжане всё слишком вычурно. Слишком много деталей. Хильдегер бы понравилось, если бы она была ещё жива. Но её уже не было. Уже год прошёл с того дня, как она умерла. Уже три года прошло со смерти той девчонки, которая прокляла её... Эелана, кажется... Император сжёг эту барышню. Приказал отрубить ей руки и ноги и поджечь. А потом несколько раз тушить огонь и снова поджигать. О... Её криками фальранский император сумел вдоволь насладиться... Как она кричала! И ведь не умерла же сразу, не потеряла сознание! Сумела порадовать!

— Рад вас приветствовать, королева, — говорит император тихо.

Ему не хочется называть Зару королевой. Королём Зжана был её муж. А она — никто. Но в данный момент именно она была правительницей этого эльфийского королевства. Забавно... Ведь Зара была человеком... Впрочем, не всё ли равно? Ему же было приятно называть Ариозелира королём. Так в чём же разница? Тот тоже не имел возможности стать правителем.

— Я тоже рада вас видеть, император, — улыбается женщина натянуто.

Она красива, пожалуй. Куда красивее нескладной Хильдегер. У той даже были веснушки на носу. Кажется, это не считалось признаком аристократичности. Но императору нравились её веснушки. А ведь он женился на ней тогда... На рыжеволосой Хильдегер, у которой между передними верхними зубами была весьма большая щель, у которой нос был не совсем ровным... Он — император Фальрании — женился на девушке, которая была его наложницей. Такого прецедента ещё не бывало. На Заре император никогда бы не женился.

Он подходит ближе к трону, старается улыбаться и не замечать того обилия золота, которое так его раздражает. Правителю Фальрании не хочется сорваться сейчас. В конце концов, дипломатом тоже нужно было уметь быть. Фальрании не нужна была сейчас новая затяжная война. Нужно было хоть немного оправиться от предыдущей.

«Убийца» — шепчутся у него за спиной. «Чудовище» — усмехаются где-то позади. «Безбожник» — шепчутся в зале. Безбожник... Императору хочется расхохотаться. Именно так называл его когда-то его дед. Дед, амулет на груди которого светился жёлтым. Тот самый амулет, который на груди императора теперь темнел — совершенно почерневший. Почерневший, словно его душа. Или погасший. Император сам этого толком не знает. Ему всё равно.

Как только о нём не говорили после казни Эеланы! Говорили, что он зверски убил невинную девушку... Император усмехается при мысли об этом. Он не убил бы её, если бы та не прокляла Хильдегер. Ледяное сердце императора Фальрании не умеет любить, но оно умеет привязываться. К Хильдегер он очень привязался. Она была такая мягкая, такая нежная, такая хорошая... И она умерла. Ну тогда хоть и Эелана тоже умирала в муках. Двое её братьев смотрели на эту казнь. Один из них — Михаэль — потерял сознание, когда ей отрубили уже вторую руку. Ариозелир же смотрел практически с улыбкой. Император не слишком хорошо понимал его, но... Хотя, быть может, и понимал. По-своему.

Эелана была тем, кто отнял у него в итоге единственное сокровище в его жизни. Тогда единственное. Разве не имел он права отомстить за это? За муки самого дорогого существа в его жизни. Разве не имел он права убивать Эелану настолько долго и настолько болезненно, как это только было возможно? Император никогда особенно не поддерживал — хоть и не запрещал — кровную месть. Но разве это был такой плохой обычай?

— Надеюсь, у моего дорогого друга, королевы Зары, не возникает проблем? — спрашивает император чуть более холодно, чем нужно. — Если вам что-то нужно, вы всегда можете обратиться ко мне.

Королева натянуто, но вежливо улыбается, а вельможи, что стоят рядом с ней, хлопают в ладоши. В Зжаре, пожалуй, фальранского императора встречали несколько более тепло, чем во многих других королевствах. Разве что Вирджилисская цитадель встретила его теплее. С Ареселис уже несколько лет у императора были неплохие отношения. И правитель магов не считал нужным их портить. В конце концов, княжна была далеко не худшим союзником. Даже — одним из лучших. Ареселис он уважал. Зара же... Зара была обычной королевой, из тех, что были противны ему.

Но император хорошо знает одно — его сила заключена в холоде, её же сила в золоте, которое она может предложить. В королевстве убитого ею мужа много золота. Ей его хватит на долгое время. Значит, и ему стоит в который раз за свою жизнь плюнуть на свои принципы.

Разве не это означало — быть императором?

Всё происходит слишком неожиданно. Райан даже не сразу понимает, кто пришёл к нему. Чувствует лишь запах сигаретного дыма и крови. Он даже не сразу понимает, что за запахом дыма и крови скрывается отпечаток чёрного огня, которым пытали отступников... Райан поворачивается, чтобы дать отпор — он думает, что это кто-то из тех демонов, что должны были охотиться за ним. И замирает. Перед ним стоит тот, кого он мог когда-то назвать если не другом, то боевым товарищем.

Ренегат выглядит не так, как выглядел в их последнюю встречу. Какое-то чёрное потрёпанное пальто, какой-то алый шарф... И потухший взгляд. Райан никогда не видел такого у Драхомира. Он знал, что Ренегат сбежал из тюрьмы, знал, что произошло это уже давно, но он не ожидал увидеть его. Тем более, не ожидал его увидеть таким... Танатос вряд ли сердился на Райана за предательство — будь у него возможность, он сам бы всех предал, таков был этот человек. Хелен вряд ли сердилась на Райана за тот день — ей было и вовсе плевать. Йохан, конечно, сердился. Но это был человек, просто не способный не простить кого-то. Асбьёрн, разумеется, сердился. Но его гнев был постоянным — никогда нельзя было понять, за что именно он сердится. Наверное, сердился Саргон, скорее всего, злилась Деифилия, но... Никто на Райана не был зол так, как был зол на него Драхомир.

Он выглядит... спокойнее? Стоит напротив Райана, выкуривает одну сигарету, не оставляя даже окурка, наклоняется, чтобы взять зажигалку, новую сигарету, чтобы закурить снова... Драхомир, которого Райан помнит, ворвался бы в комнату вихрем и уже успел ударить его... Но Драхомир, которого Райан видит сейчас, не торопится, лишь в его взгляде читается затаённая ненависть — это было страшно, раньше наследник Киндеирна никогда не умел таить свои чувства.

— Драхомир? — удивляется Райан и в испуге делает шаг назад. — Ты должен знать, я не...

Он совсем не такой, каким был прежде... Драхомир всегда смотрел почти зло, но не было в его взгляде такого отчаяния... И от этого взгляда Райану становится страшно. Ему всегда страшно. Он всегда был трусом. Обыкновенным трусом, который не стоил тех людей, к которым присоединился.

Райан боялся всех. Боялся могучего Киндеирна, которого среди демонов величали «вечным», боялся мстительного Малуса, боялся язвительного Златмира, боялся красивой и хладнокровной Якобины, боялся и Драхомира, и Лилит, и Изара... Он и Танатоса боялся — обыкновенного человека. Впрочем, этот обыкновенный человек был намного сильнее демона Ратмира. Во всяком случае, морально. Следовало лишь взглянуть в глаза Танатоса — и он уже вёл тебя за собой. Он был даже легкомыслен, но это не вредило облику великого отступника.

Райан боялся и вспыльчивого Асбьёрна. Молодой оборотень был слишком гневлив. И слишком скор на расправу. А ещё — ненавидел разбираться, что к чему. В отличие от своей сестры, рассудительной умницы Деифилии, Асбьёрн был не слишком хорошо управляем в своей ярости. В моменты гнева он мог творить всё, что угодно.

— Мне плевать, знаешь, Ратмир? — человек с обожжёнными руками подходит всё ближе. — Мне плевать — она погибла из-за тебя!

Ратмир... Это имя болью отзывается в сердце. Кто-то его ещё так называл... Так, как его когда-то называли в Сонме. Драхомир смотрит с такой болью, таким отчаяньем, что Райан даже сопротивляться не может. Наверное, кажется ему, он лишь сейчас понял, сколько боли причинил сыну Киндеирна. Смерть Деифилии слишком сильно сказалась на нём. Райан слышал, что она умерла от преждевременно начавшихся родов, не дойдя до рубежа, перебравшись через который они с Йоханом оба бы выжили, всего два или три километра.

От слов Драхомира хочется съёжиться, сделаться меньше...

Наверное, самое страшное в том, что это — чистая правда. Если бы не трусость Райана, возможно, Деифилия и Танатос смогли бы сбежать с поля боя. Йохан — конечно, нет. Он двигался слишком медленно. Но Танатос бы смог... Или, во всяком случае, обязательно бы придумал, как исправить ситуацию. Никто лучше Хейдена не мог придумать, как исправлять что-либо. Наверное, потому, что в основном исправлять всем приходилось именно косяки Танатоса.

А Драхомир... Драхомир смотрит с такой болью, что Райан уже не может отвести от него глаза. Безумие, чистое безумие. Этот отступник просто не мог не свихнуться там — в тюрьме. Якобина слишком хороший палач. Киндеирн никогда не учил плохо. На своё же горе. Да и рана на сердце от смерти Деифилии, наверное, была ещё слишком глубока. Впрочем... Она до сих пор глубока. Драхомир — не Танатос. Он просто не смог бы забыть её...

— Она была чистейшим существом... Добрейшим существом!..

Драхомир произносит это с такой грустью, с такой обречённостью, что Райан вздрагивает. Он плохо помнит, как именно между Миром, как дразнили демона Танатос и Асбьёрн, и Деей завязались те отношения. Она не любила Драхомира. Или любила куда слабее, чем он сам её любил. И куда меньше, чем он того заслуживал. Наверное, и она сама это понимала.

Слова же Драхомира снова задевают, словно ножом, ту старую рану, которую кое-как Райан сумел не теребить.

Много ли было прока от её доброты? Танатос никогда не был добр, но для Сонма он сделал куда больше. Деифилия сделала для страданий всего Сонма не меньше, чем сам Райан сделал того. Нет, она — само совершенство — не предавала их, конечно же. Но её принципы были просто отвратительны Ратмиру. Разве они стоили той боли в глазах Драхомира? Разве они стоили той обиды в глазах Асбьёрна? Она и брата не могла любить так, как должно любить хорошей сестре.

Ей были дороги ей принципы. Её клятвы, её обещания. Какой толк был в этом всём? Да, она была умна, да, была безумно красива, но... Нет, наверное, она не была пустой... Нет, она точно не была такой. Но что-то в её поведении не давало думать о том, что её чувства могут быть хоть сколько-то глубоки.

Тщеславная Деифилия...

Стоила ли приобретённая ею слава тех страданий, которые она причинила двоим, что так сильно её любили? Она заставила Драхомира вырвать его крылья... Это было одно из её требований, по которым она: «возможно, смогла бы полюбить демона». Это было даже почти подло с её стороны — просить такое. Разве может любящий человек просить такое? Разве может даже думать о таком?

— Таким чистым и добрым, что заставила тебя ощипать себя, словно курицу?

Слова вырываются сами собой. Райан не сразу понимает, что именно он сказал. Деифилия была и его другом тоже, но... В Сонме было позволено думать и говорить о друзьях всё, что только приходит на ум. Он привык говорить всё подряд. И все привыкли. Танатос был легкомыслен, жесток, слишком самолюбив, Йохан предпочитал в свободное время шляться по борделям, Асбьёрн был слишком кровожаден, Саргон слишком уж зациклен на всякой там «справедливости»...

Это было нормально — говорить всё, что ты только думаешь. И никто не обижался — все знали, что у каждого есть свои недостатки. Наверное, лишь Драхомир и Асбьёрн как-то слишком уж сердились, когда что-то говорили про Деифилию — даже не про них самих. Никто больше никогда и не обижался на язвительные комментарии в чей-либо адрес.

Драхомир бросается к нему столь стремительно, что Райан не успевает даже выдохнуть. Да, это было уже больше похоже на прежнего Драхомира. Райан едва может дышать — рука демона уже сомкнулась на его шее. Ещё чуть-чуть и... Райан почти хочет этого. Наверное, это будет достаточным наказанием за тот страшный грех, который он совершил из-за своей проклятой трусости.

— Не смей. Иначе убью. Ты в отличие от меня не бессмертен, — шипит сын Киндеирна с такой яростью, какой и Асбьёрн бы мог позавидовать. — Я сам вырвал свои крылья. Она не была виновата в этом.

Синие глаза демона светятся ненавистью. Танатос бы её не боялся. Танатос и за свою жизнь-то боялся мало. А за чужую... Драхомир произносит ту фразу с таким убеждением, что Райану не остаётся ничего, кроме как попытаться кивнуть. Он и сам толком не знает, на что надеется. С того самого дня, когда он совершил тот проступок, он, вообще, ничего не понимает. Чего стоили только убийство той девчонки или помощь какому-то «чернокнижнику». Недоучке проклятому.

Драхомир отпускает его и отталкивает от себя. А Райан-то ещё думал, что впечатался в стену достаточно сильно... Демон отходит от него и снова начинает курить. От Драхомира, и так, всегда пахло огнём, дымом, сражениями. Райан не слишком хорошо понимает, зачем к этому примешивать ещё противный запах сигаретного дыма. Впрочем, он сейчас и думать-то может с трудом — слишком сильно встряхнул его бывший друг... Райан давно отвык от такого...

А Драхомир как-то тяжело опирается на стену и закрывает своё сухое лицо обожжёнными руками...

Примечания:

Fleur — Разбег