Черная тишина (джен)

Саша смотрит на пустой лист бумаги. Под бумагой находится стол, прямо от стола — окно, а за окном — черная тишина.

Тишина ведь бывает разной. Бывает уютной, когда молчишь и знаешь, что все хорошо; бывает обычной рабочей: все работают, чего болтать-то; наконец, бывает тревожной, давящей; в такие моменты лучше бы сказать что-то, но, как назло, ничего не выходит.

А бывает тишина черная, абсолютная, как та, что сейчас за Сашиным окном. В этой тишине нет ни шелеста деревьев, ни звуков проезжающих машин; ни света фонарей — хотя бы автомобильных фар! — ни отблеска луны. Ничего нет, и больше всего на свете Саше сейчас хочется доказать себе, что она, Саша, в противовес этой черной тишине, есть.

Конечно, это неправда: в паре десятков метров или, быть может, в двух километрах от Саши есть люди, машины, заводы, аллеи, аптеки. Черная тишина тем и непонятна: не знаешь, долго ли идти до кого-то, или нет. Саша могла бы знать, но, волей автора, тоже не знает.

Но она знает, что за окном черная густая тишина, кисель, в котором ничего нет. А пустой пока лист бумаги перед Сашей — есть.

Саша нерешительно берется за ручку. Неиспорченный белый лист кажется таким целостным, таким идеальным, что первая же поставленная ею закорючка раздражает, словно царапина на картине. У белого листа огромный потенциал, думается Саше. Сможет ли она его раскрыть?

"Определи себя действием", — потребовал кто-то. Саша идет на кухню, берет питьевой йогурт, допивает остатки и выбрасывает бутылку в урну. Вряд ли это то действие, через которое можно определить себя в этом мире: значит, надо возвращаться к листу.

Саша садится обратно за стол. Черный кисель за окном ждет. Закорючка все так же мешает первозданной красоте белого листа.

Ах, если бы Саша умела рисовать! Она нарисовала бы море, во всех его цветах, от нежно-голубого до темного, почти черного, набросала бы белую пену на гребнях волн, мелкие брызги и капли, солнечный свет, мерцающий в этих брызгах и прорезающий волны насквозь...

Или она могла бы нарисовать розы. Розы — это ведь красиво? Она нарисовала бы бархатные бордовые, красные, белые, всех возможных оттенков розы, и эти розы украсили бы собой лист, и лист стал бы настоящим шедевром. Она почти видит, как темно-бордовые и сливочно-белые розы расцветают на листе, но Саша не умеет рисовать.

Что же она может написать, настолько важное, чтобы не жаль было потратить на это белый лист?

Когда-то у нее жил пес Барбос. До того момента, когда Барбос превратился в кости под кустом смородины, он бегал, прыгал и играл с Сашей годы напролет; они дружно ловили крыс и мышей, гоняли кошек и спали на одном диване. И вот эта жизнь Барбоса заслуживает того, чтобы быть записанной, узнанной кем-то, кроме Саши. Это будет ее дань памяти Барбосу.

Саша вздыхает. Она обязательно расскажет об этом, но потом... Волосы на ее теле приподнимаются, будто бы от холода, а может, и от страха. Нет, для истории про Барбоса нужно больше сил и времени, чем есть у Саши до рассвета.

Саше некстати вспоминается брошенная в урну пустая бутылка. Ну, не о бутылке же писать? А тишина все чернит и чернит за окном, и не верится, что наступит рассвет. Наступит, конечно, но пока не верится. А белый лист требовательно лежит на столе. Саша — дрянная, мечтательная, плохо приспособленная к реальной жизни натура: она не может плюнуть на это требование и пойти спать.

И вдруг Саша понимает.

Она берет ручку и осторожно начинает выводить буквы.

"Под бумагой находится стол, — пишет Саша, — прямо от стола — окно, а за окном — черная тишина..."