Воспоминание цвета сентября (джен)

Старое дерево потягивается, разминая засыхающие ветви, шуршит темнеющими, уже местами позолотевшими листьями, поскрипывает крепким стволом — греется под последними тёплыми лучами. Осеннее солнце зависло в небе, будто созревшее яблоко, и даже не думает уходить: сентябрь — абсолютно его месяц, облитый мёдом и испачканный в варенье — выдастся душным и ясным.

Разомлевшее дерево не думает уже ни о чём, кроме застывающей в смоле неги, но Салу кажется, что оно слышит его мысли. Будто листья шёпотом повторяют за ним, будто невысказанные слова пролезают в каждую трещинку в коре, чтобы остаться там зимовать.

Первый учебный день решено было хоронить в солнечной обители тишины — домике на дереве. Обителью тишины он быть перестал тогда же, когда Ларри ввалился туда с орущей из магнитофона «Смысловой фальсификацией».

— Жизнь — дерьмо, врубай музыку!

День, отсекающий летние каникулы, по умолчанию считался дерьмовым. Особенно если он начался под вопли директора: мистер Ульрих, случайно проходя мимо гогочущих ребят, не оценил народное творчество парней «Тысяча и один рассказ: как математичку захватили инопланетяне, как на химика напали его пробирки, как физрук укусил пса за хвост и другие».

Музыкальный лай вдохновлял как ничто иное: кровь, вскипая, бежала по венам, мышцы наливались энергией. Пальцы сами тянулись к карандашу. Ларри зарисовывал что-то в своём альбоме — что-то жутко интересное, ведь отверулся так, чтобы Салли не мог заглянуть другу в рисунок. И от того любопытство только росло.

Сала всегда удивляли рисунки Ларри.

Когда он рассматривал сюрреалистичные портреты, фантастические натюрморты и даже самые привычные пейзажи, неуловимое чувство дежавю дразнило, нашёптывало что-то знакомое. Широкие мазки, буйные цвета, уверенные линии, ещё пахнущая гуашью бумага — всё складывалось в узоры, переплетаясь, наслаиваясь на сознание, и Салли казалось — Сал был уверен, — что уже где-то это видел. Вот этот мужской портрет, выполненный вырвиглазным неоном, ему точно снился однажды, а это молодое дерево на фоне дождливых туч… Салли точно был там! Только он не может вспомнить, когда, как и где же именно.

Шальная, нереальная мысль, что Ларри, будто маг, паучьими лапами плетёт красочную сеть из его сознания, пугала и будоражила в равной мере. И впечатляла.

На окно присел воробей. Кажется, он чирикал в ритм жестоких электрогитар. Даже воробьи признают классику, думал Сал, а батя — нет.

— Никуда завтра не пойду, — бормочет Салли, вытягиваясь на узорчатом половике и закидывая руки за голову.

— Тогда миссис Хэтфилд открутит тебе голову, чел, — усмехается Ларри, протирая лист ластиком, — и будешь ты украшением её кабинета. Как думаешь, такой декор стимулирует учить биологию?

—…однажды моя голова эволюционирует и станет лидером восстания зомби. Зомболюции. Револомбии.

Единственная комната домика, бережно хранившая разные Хорошие, Любимые, Артистичные Мелочи, рассуждения о проблемах мирового масштаба и вековую пыль, пахла древесиной, краской и старой тканью. И почему-то — сливами, хотя они-то тут никогда не появлялись.

В золотом ситце света лениво кружились пылинки. Ларри сидел у окна, так что охровое солнце подсвечивало его тёмные лохмы, слегка трясущиеся в такт металлу, медным цветом. Медь, золото, зелень, лазурь, корица — Салли ни за что не хотелось, чтобы этот каледойскоп красок оборвался. Как может такой замечательный пылкий день быть стартовой линией девятимесячной гонки с препятствиями в виде недосыпа, стресса, мелких колкостей?

Хотя, конечно, если колбаса в школьной столовой больше не сулит тошнотворных приключений, то и бояться нечего.

Металлическая песня под рёв громовых мелодий повествовала о ностальгических мечтах, промокших сигаретах и ночных заправках.

— Слышь, чувак, чё будет, если фура с колой врежется в грузовик ментоса? — перекрикивал Ларри задушевную мелодию.

— Последний день Помпеи.

— Думаешь, в тот раз богам просто стало весело, а вулкан тут ни при чём?

— Отвечаю. Боги — они такие, им лишь бы ба-бах устроить, — голос Салли потеплел от улыбки; он лениво потянулся, как Гизмо, опять налопавшийся каких-то фантиков.

Ларри увлечённо и яростно заштриховывал рисунок, всё ещё являвшийся для Сала тайной бермудского треугольника, цветными карандашами. Разноцветные, местами обгрызанные и обломанные, они катились по полу (что такое пенал?).

— Я стану водителем ментоса, а ты — колы. Будем как боги, устроим Помпею.

— Дак мы и так как боги, чувак! Что ни день, то как последний! — загоготал будущий разрисовщик зданий. — И почему это мне сразу кола?! Кола мерзкая.

— Потому что ты коричневый и в нос отдаёшь.

— А ты тогда мелкий, голубой и бесишь!

— Так точно, товарищ кола-грузчик.

* * *

К стене домика, покрасневшего в лучах заката, был неловко приколот портрет четырёх подростков, улыбающихся и ставящих друг другу рога, будто для фото. Крошечное, но яркое летнее воспоминание, навсегда недвижимое и навсегда живое — ещё одна маленькая тайна, самая заветная и самая главная.