Нити (гет)

Ночь — где-то идёт война

Он привычно провёл несколько минут у окна, всматриваясь в далёкий горизонт. Вспоминая, каково это — разбирать взглядом нагромождения иссиня-черных туч, вытягивать из мерзлой гущи воздуха отдалённые — пока ещё — порывы ветра. Восстанавливая в памяти разлетевшуюся мозаику того, как это чувствовалось.

Он никогда не жаловался на память, но аккуратно собранные, будто книжные страницы, картины не давали ему ничего, кроме разочарования и тянущего, скребущего ощущения песка на зубах. Ни вкуса воды, ни шелеста травы, ни дуновения воздуха. Только непомерная тяжесть и такая же непомерная пустота, и всё же… Он ждал, не давая себе упустить цель из виду ни на секунду и не ослабляя силы воли, позволявшей прятать её в сгустках и переливах своего собственного мрака.

Ночь — на нас глядит луна

Протянув руку к огню, лениво переползавшему с одного полена на другое, он провёл ладонью по языкам пламени. Ни жара, ни холода, только импульс силы, отдающийся лёгкими волнами в призрачной плоти. Весь его мир — сплетение тонких нитей над бесконечной пустотой и ревущим в ней пожаром.

Он задумал это сразу же, как услышал о пророчестве ублюдочного эльфа, но шанс привести план в исполнение представился ему только теперь. После стольких лет в рабстве и небытии, в ненависти — но никогда в отчаянии. Если прежде он поступал опрометчиво, то дорого заплатил за это и не считал, что остался должен. Он всё продумал заранее — на этот раз. Последним, что он увидит, будет небо.

Он легко качнул рукой. Пламя вспыхнуло, ощетиниваясь диким зверем, с новой силой вгрызлось в раскалённые внутренности мёртвых деревьев, и по выстуженной комнате поплыло ровное домашнее тепло. Он криво усмехнулся, отгоняя образ Ока, надоедливо мельтешивший на периферии зрения. Он не теряет ни мгновения, пока Саурон занят поисками и грандиозными планами. Огонь — тепло, покой, забота и защита. Огонь — боль, плен, забвение. Смерть. Но он больше не бежит от смерти.

Молчать, я твой господин

Раз за разом, день за днём, год за годом — выпотрошенное нутро, раскрошенные кости, вывернутые суставы, выжженные вены — и верность. Верность самому себе и упрямство. Камень, закалённый огнём, расплавленный и снова обретший форму — на дне самой глубокой могилы, в самой чёрной темноте.

Там, далеко, за сухими травами, за горькими песками, на расстоянии полёта тысячи стрел зрела, клубясь среди камней, буря, но здесь, в этих просоленных слезами стенах, было и будет тихо. Он об этом позаботится.

Не упирайся мне в живот коленкой

Взмахом руки заставив огонь смирно улечься, он встал и обошёл комнату, вслушиваясь в еле различимое дыхание. Иногда она ворочалась, глухо стонала или начинала бормотать, и тогда он вспоминал старую, непривычную магию, тщательно соизмеряя силу. Поначалу, когда он только готовился сделать выбор, она показалась ему слишком хрупкой — ненадёжной настолько, что он едва не отверг её кандидатуру, однако сплетение нитей указывало на неё, и он смирился и не колебался более. Майа, которого ему пришлось посвятить в свои планы, был изумлен столь же, сколь был бы изумлен, пожалуй, сам Саурон, докопайся он до маленького секрета своего самого преданного слуги, но договор был заключён и скреплён клятвой. Майар держат своё слово в любых обстоятельствах, это он знал, как никто другой.

Девчонка оказалась самой важной фигурой на его личной шахматной доске, и он был намерен доиграть партию до конца и выиграть — наконец, спустя столько времени в ожидании. Выигрыш означал смерть, и в этом была своеобразная ирония. Он, пожелавший вечной жизни и получивший её. Он, обязанный отнять жизнь и взявший её под защиту.

Ему приходилось постоянно соизмерять силу, выверяя направление и не допуская, чтобы направленное на неё давление оказалось чрезмерным. Это оказалось даже интересно — почти так же, как его занятия магией. Годы, погребенные под толщей лет и океанских волн — выцветшие солнечные пятна с привкусом трав, соли и погребальных костров. Она пахла так же. Её кожа, и тонкие белые волосы, и дыхание, горькое от слез и невысказанных упрёков. Пропитанное криками ужаса и боли.

Она была ребёнком, когда он коснулся её впервые: приложил кончики пальцев к взмокшему лбу, унимая лихорадку, вытягивая болезнь из хрупкого смертного тела. Он был уверен, что она не смогла бы его запомнить в полубреду, но странно осмысленный взгляд врезался в его память. Вместе со скалами и шумом бьющихся о камень волн. Вместе со звуками родного языка, давно погребённого в иле и пепле. Вместе с забытым, но вечно зовущим чувством — с тем, ради чего он поставил на кон всё, что у него было. Всё, что у него оставалось.

Когда придёт пора прощаться,

Я выстрелю в тебя шампанским

Предатель оказался досадным недоразумением в его — их с Майа — тщательно выстроенном плане. Его не удивило само предательство, но позабавила самонадеянная глупость. Это прибавило им хлопот, но неожиданно сыграло на руку, разрушая её маленький привычный мирок до основания. Безумный азарт поиска, охвативший Саурона, обеспечил его временем и свободой передвижения, так что он мог проводить подле нее чуть не целые ночи, удаляясь от спутников под благовидным предлогом. Впрочем, достаточно было одного его слова — никто из девяти, кроме него, не сохранил ничего из того, что отличало бы их от праха и пыли.

Она засыпала в слезах, стоило ей коснуться головой подушки, и тогда он приближался к ней, садясь у её изголовья, и дрожащие, трепещущие паутинки её надежд и страхов наматывались ему на пальцы. Тепло её тела оседало лихорадочной испариной на ледяном металле, и нити, связывавшие их судьбы, сплетались крепче и крепче, пропитываясь кровью — её горячей и его гнилой и стылой, расцвечивая черно-алыми узорами огромный чудовищный гобелен.

Его жизнь и смерть и его свобода — долгожданное освобождение лежало распростертое перед ним, заключённое в теле слабой женщины. Уже давно в его руках и всё такое же абсолютно ему недоступное — может, куда больше, чем прежде. У остроухого негодяя определённо было крайне извращённое чувство юмора, и, кто знает, может, именно оно и стоило ему этого возвращения.

Ночь. Где-то идёт война. Я пьян,

Да ты сама пьяна

Оставалось всего-ничего: вложить нужные мысли и образы в её доверчивую светлую головку, тщательно сплетя их с тем, что уже укоренилось и расцвело там пышным цветом стараниями любящего семейства. Он знал её так же, как когда-то самого себя: её детские обиды и девичьи мечты, жгучий стыд и смешные в своей ничтожности поводы для гордости. Знал о том будущем, которое её ждёт, потому что сам неторопливо вычертил его линии.

Знал, как звучат удары её сердца, как сбивается дыхание и частит пульс, а кровь просвечивает сквозь молочно-белую, пока ещё такую гладкую и чистую кожу…

…Розовым на снегу

…Нежным цветом горного шиповника

…Легким отсветом июньского заката где-то там, за горами, лесами, озёрами, за переплетением тысяч дорог

…Где-то там

…Где-то далеко

…Дома

Я пьян, да ты сама пьяна, как эта дрянь луна

Стой

Я не успел сказать

Каждый её вздох приближал его к смерти, и он бережно хранил ее дыхание в ладонях. Словно робкий огонёк в кромешной тьме, последнюю искру на кончике тонкой сухой травинки. Нужно было успеть, выбрать нужный момент безошибочно, чтобы не выдать себя, чтобы Око не вспыхнуло в его голове, вытесняя его собственный разум и мысли — делая покорным безмолвным проводником. Он должен успеть и успеет. Сможет. Если Саурон падёт, его снова ждёт небытие, если победит…

Он на распутье, меж двух огней: уютным пламенем в закопченным очаге тихой комнаты и нескончаемым раскалённым адом. Око заполняет его разум, и он покидает её, чтобы выполнить очередной приказ. Успевая наложить заклятье перед тем, как исчезнуть в непроглядной ночи — и жалкий червь, пресмыкающийся в стенах опутанного паутиной дворца, не одолеет его, даже если простоит у запертых дверей до рассвета. Некому будет отогнать от её изголовья кошмары, но так даже лучше, потому что осталось совсем недолго: маг, исчезнувший было в том мраке, куда они все уходят и откуда возвращаются вновь своей или чужой волей, вернётся и сыграет свою роль так, как договаривались…

Когда придёт пора прощаться

Ещё немного, и он сбросит ненавистные оковы, чтобы уйти… Куда? Не так уж важно.

Он мечется между Минас Моргул, Роханом, Гондором, исполняя приказы. Делая то, что должен. Готовясь раз и навсегда освободиться от этого долга. Не слишком ли много за безделушку, преподнесенную когда-то, как щедрый дар? Это уже не важно. Всё не важно, кроме цели, до которой остаётся только пара шагов.

Пара шагов до пропасти и полёта.

Он не боится смерти, но его страшит небытие, пусть он и считает трусость презренной. Меряет комнату от стены до стены, от окна до огня, думает, когда в сознании глохнет рёв всепоглощающей пустоты, просчитывает на тысячный раз все возможности и варианты… Думает, что последним, что он увидит, точно будет небо.

…Думает, пока может думать, пока ещё принадлежит самому себе, а потом приходит время, и гул заполняет его изнутри вместе с неподъемной тяжестью, и тогда он уходит вновь, не забыв наложить заклятье…

Я выстрелю в тебя шампанским

Он отпускает нити, позволяя им мелькнуть с невообразимой скоростью и наконец затянуться в одной точке — спутаться в узлы. Нить Теодена Роханского обрывается с тихим печальным звоном, и в его ушах отдаётся безмолвный женский крик. Ему невероятно трудно удержаться на грани — сдержать натиск пламени, рвущегося в его сознание, падающего ему на голову душной тяжестью чуждой воли, но он держится. Держится из последних сил, так, как не держался еще никогда. Это их последняя битва — всех, чьи нити сплелись здесь, на истерзанном гобелене. Она смотрит на него сквозь пелену слез горя и ненависти.

Я знаю, ты

А он привычно вслушивается в частое громкое биение сердца в её груди и хватается за него, как за соломинку. Прикрывает огонёк от ветра — льёт масло в огонь, чтобы он вспыхнул ярче.

Чтобы…

Чтобы наконец вздохнуть свободно и последний раз посмотреть не в небо, а ей в глаза.