Муня (гет)

Тело князя Николая Юсупова было выставлено во Всесвятской церкви для прощания и оставалось там в течение трех дней. Мария Евгеньевна Головина, тайно любившая молодого князя три дня подряд после ранней литургии отправлялась во Всесвятскую, где заказывала литию по новопреставленному. Каждое утро приносила она ко гробу новый букет белых роз. Хозяйка цветочной лавки всякий раз жалостливо наставляла молодую дворянку:

-Вы бы, Мария Евгеньевна, о себе подумали.

После участливых слов цветочницы Мария терялась, ее руки дрожали и она непременно переплачивала лишний рубль, а то и два за новые десять роз. Таким образом, цветочница не скупилась на слова утешения, а ее супруг в трехдневный срок сумел вернуть карточный долг.

Но три дня прошли, и молодого князя Юсупова похоронили в фамильном склепе. Мария хотела было заказать ему погребальный венок, но вдруг поняла, что порядком издержалась и денег хватит лишь на небольшую веточку физалиса.

-Не любит физалис пылиться в одиночестве, — по-прежнему участливо замечала цветочница. — Ему бы астр или гербер для композиции... Но Вы, Мария Евгеньевна, впрочем, о себе бы подумали.

И бедная Мария была готова бежать в ломбард и заложить подарок покойного батюшки, золотое колечко. К счастью, в тот день в цветочной лавке она была с матерью, Любовью Валерьяновной. Та протянула цветочнице пятирублевку и сухо прокашляла:

-Вы, кхм... недурно обосновались.

Цветочница покраснела, но купюру взяла. А Мария в тот же вечер отнесла на кладбище пышный букет из двадцати гербер, венчаемый веткой физалиса.

Прошло девять дней со дня смерти. Минула сороковина и младший брат Николая Феликс вступил в права наследника. А Мария ездила по монастырям и везде заказывала заупокойные молебны и сорокоусты. Ей казалось, что пока она не отмолит грешную душу новопреставленного, погибшего, между прочим, на дуэли, покоя Марии не будет. И не было покоя, не становилось его хоть чуть больше с каждым молебном или сорокоустом.

Прошел месяц, и Мария пожелала встретиться с великой княгиней Елизаветой Федоровной, руководительницей Марфо-Мариинской обители. Великая княгиня была давним другом семьи Юсуповых, а молодая девушка желала получить от нее наставление и, если будет угодно Богу, благословение на принятие иноческого пострига. Елизавета Федоровна радушно приняла Марию, троекратно благословила наперсным крестом, но по поводу иноческого пострига велела подумать.

-Брак и иночество, — говорила она, — это двери, впускающие вовнутрь, но не выпускающие вовне. Можно сломать двери, покинуть обитель, расторгнуть брак, однако последствия того и другого будут необратимы. Поразмысли, Муня, хорошенько.

Муней называли Марию домашние, а также семья Юсуповых и все близко с ней знакомые. Мария решила не полагаться на себя. Ее сестра Аля тоже когда-то думала о поступлении в обитель. Она даже ездила трудницей в московский Богородице-Рождественский монастырь, где прожила около полугода. Воротившись, Аля навсегда оставила мысли о монашестве. Более того, даже завидев на улице клобук и мантию инока, или того хуже-смиренную монахиню в черном апостольнике, тотчас перебегала на противоположную от нее сторону. Муня и Любовь Валерьяновна были уверены: что-то Алю в монастырской жизни сильно разочаровало, более того-испугало. Но сама Аля не желала говорить ни о своем трудничестве в Москве ни о монастырях.

В доме Головиных начали появляться многочисленные странники, кликуши, юродивые. Муня жадно впитывала их рассказы о Граде Божьем, о хождении Богородицы по мукам, о Духе Голубине. Нет, сама для себя она не хотела страннической участи: слишком уж много лишений притерпевали в дороге все эти бесконечные Вареньки, Санюшки, Лукерьюшки... холод и голод, поношения и лишения, нет, Муня все же не была готова оставить блага Петербурга. Иногда не без ностальгии вспоминала игру в любительском театре , но тут же приходили воспоминания о Николае и становилось нестерпимо больно. И досадно, что перед смертью он так и не сумел разглядеть всю красоту ее, Муниной, души. Не разглядел и не оценил.

Муня решилась и затеяла с сестрой разговор о монастыре. Они уселись в гостиной за чашкой чая и петербургскими плюшками. Аля долго мялась, а потом вдруг перестала сдерживаться и слова хлынули из нее потоком:

-Я сперва, Мунюшка, сидела себе в келье, молилась, на послушания ходила. Монахини меня будто и не замечали. А потом, по истечении примерно месяца ко мне начали захаживать молодые сестры. Все войдут, бывало, присядут на лавочки возле красного угла и начнут спрашивать: надолго ли желаю остаться, нравится ли мне на послушаниях, готова ли послужить Богу в иноческом чине. Невинные вопросы, не правда ли? Да, и я так думала. А однажды пришла ко мне сестра из тех, что каждый вечер посещали меня, но пришла одна. Спросила: не желаю ли я посетить сестринский молебен, но посетить тайно, поскольку трудники на подобное не допускаются. Любопытство во мне было весьма велико, и я согласилась. Сестра Пармена, так она назвала себя, повела меня какими-то прежде неизвестными мне ходами из кельи, как думалось мне, в подземную часовню. Когда мы спустились по лестнице под землю, я увидела, что попала не в часовню а в подземный склеп. Вдоль голых стен стояли гробы прежде почивших инокинь и клириков, а в центре виднелось большое каменное распятие. Под ним угадывался каменный постамент, на котором, сложив руки, лежала молодая инокиня. Я узнала ее-это была компаньонка Пармены, также прежде посещавшая мою келью. Но когда я и моя спутница подошли к постаменту, холодный пот пробежал по всему моему телу: инокиня была мертва. На ней не было крови или следов борьбы и я тут же решила, что ее отравили: ведь совсем недавно молодая девушка была в добром здравии и ничем не напоминала умирающую. Пармена упредила мои вопросы:

-Это сестра Параскева. Она возлюбила Истинного Бога и возжелала стать Его невестой. Год мы готовили ее ко встрече с Небесным женихом и теперь наша сестра приняла смертное питие и предстательствует за нас на небесах, сочетавшись законным браком с Создателем. После отошествия Параскевы будет избрана новая невеста.

-Как же это? — вскрикнула я, но Пармена так посмотрела мне в глаза, что невольно перешла я на шепот, — Ведь она самоубийца и подлежит геенне огненной! А матушка игуменья... неужели она знает?

-Матушка игуменья, — понизила голос Пармена, — сама и благословила нашу сестру приготовить себя в жены агнцу. Ныне же нового благословения ожидаем. Сподобит Господь одну из сестер наших небесным браком сочетать себя с Христом.Всей обителью ее приуготовим. В том радость великая. Ну да полно. Завтра же сама все узнаешь. Да смотри, чур, никому не слова. Ежели сболтнешь кому, не выйти тебе отсюда живой.

Аля немного помолчала. А потом вдруг начала рыдать.

-Я испугалась... дала обещание молчать... смалодушествовала. На следующий день во время трапезы игуменья вместо обычного чтения святоотеческих книг произнесла длинную проповедь о том, что истинные невесты Христовы есть алчущие и жаждущие соединения с Небесным Женихом. И закончила тем, что подозвала к себе совсем еще молодую монахиню Елизавету, которую и благословила наперстным крестом. В этот момент Пармена кивнула мне. Я захотела покинуть трапезную, но не смогла: видимо, моя визави рассказала сестрам о вчерашнем посещении склепа и все они зорко наблюдали за мной-не выдам ли общей тайны?

Но я решила действовать иначе. После окончания трапезы сделала вид, будто желаю отправиться на послушание с новоблагословленной: в обители трудникам не возбранялось работать вместе с монахинями. Очевидно, сестры решили, что я хочу ее отговорить, потому в месте, где мы работали, за мной надзирало сразу три сестры. Но молодая монахиня сама хотела поговорить со мной и незаметно сунула в рукав моего подрясника записку с приглашением в келью на вечернее чаепитие. Формально это также не возбранялось, и после заката, убедившись,что за мной не следят, я отправилась к молодой Елизавете. Девушка встретила меня в слезах:

-Сестра Параскева отошла ко Господу не по своей воле. Матушка игуменья приказала ей выпить яд, а в случае отказа велела бы сестрам жестоко пытать, и после заколоть несчастную. Ее действительно год готовили к самоубийству, а пока Параскева готовилась, отписали монастырю все ее имущество и наследство. Так же поступят и со мной.

-Но для чего? — я была в ужасе от услышанного тем паче, что ничего не понимала.

-В наш монастырь просто так не попадают. Матушка игуменья специально отбирает богатых наследниц, внушает им, что необходимо стать истинными невестами Христовыми, после чего долго, обычно в течение года готовит к самоубийству. Параскева уже третья погибшая на моей памяти. Все все знают, но все всего боятся. Одна из сестер попыталась сбежать... увы, ее вернули на полдороги и в тот же день приказали выпить яд. Сестра Мария умерла, а ее имение перешло в собственность монастыря.

-Дорогая Елизавета, -с жаром произнесла я, — вы не должны отчаиваться. Мы с Вами найдем способ покинуть обитель, а заодно вывести монастырское священноначалие на чистую воду. Игуменья подлежит суду и каторге.

Мы условились в течение месяца тайно обмениваться записками: сестры не выпускали нас из виду, потому на людях держались друг от друга на расстоянии. Елизавета писала, что была невестой молодого поручика, которого призвали на Русско-Японскую войну. Через месяц после его отбытия в дом родителей Елизаветы пришла похоронка. Сообщалось, что юноша погиб от меча самурая. Елизавета была полна решимости ехать в Японию, чтобы проститься с погибшим женихом, однако о месте его захоронения не сообщалось и тело для прощания родителям отправлено не было. Девушка отчаялась разыскать его и приняла решение поступить в монастырь. А уже будучи постриженной в монахини узнала, что жених ее не погиб, а получил на фронте письмо о ее будто бы помолвке с близким другом семьи. После чего вернулся с фронта и уехал служить куда-то на Кавказ, подальше от воспоминаний о якобы предавшей его невесте. У меня тотчас родился план спасения Елизаветы. Во что бы то ни стало, мы должны были отыскать его новый адрес. К счастью, у Елизаветы сохранились связи с ее бывшей горничной Матреной, которая после ухода молодой барышни в монастырь оставила работу в семье ее родителей и вышла замуж за местного кузнеца. Елизавета умолила Матрену разузнать, где бы мог квартироваться ее бывший жених. Удача сопутствовала нам и вскоре Матрена тайно принесла в обитель письмо от него. Молодой человек, его звали Александр, действительно служил офицером на Кавказе, в Кисловодске. Он решил не заводить семьи, а хранить верность Елизавете, которую, как писал, продолжал любить.

Елизавета ответила бывшему жениху, что, как и он, явилась жертвой обмана и теперь находилась в опасности. Сбежать из монастыря не представлялось возможным, вывести игуменью на чистую воду-тоже. Александр писал, что приедет и заберет возлюбленную силой, нужно было только подождать.

Шло время, у нас с Елизаветой появилась надежда, но мы продолжали соблюдать тайну и на людях вместе не являлись. Она оставляла записки в условном месте, я обменивала их на собственные письма. Однажды, когда я пришла за очередной весточкой от Елизаветы, застала в нашем тайном месте Пармену. Та держала в руке письмо.

-Не послушала ты меня, сестрица, — ехидно усмехнулась Пармена, — ну так и мы тебя не пощадим. А Лизавета, подруга твоя, раньше уготовленного срока к Небесному жениху отправилась. Пойдем, сама поглядишь.

И вдруг что-то блеснуло в голове: Пармена лжет! Ей нельзя верить! С силой толкнула я ее в стену и побежала прочь из монастыря в чем была-а Пармена за мной! Выбежали во двор, где монастырское хозяйство, сарай и поленница дров. У ограды стала она меня нагонять, но тут из-за поленницы выскочила горничная Елизаветы Матрена с огромной палкой. Она ударила Пармену по голове, та пошатнулась, а сама Матрена кричит мне:

-Бегите, барышня! Авось спасу я Елизавет Петровну! На двор к попу бегите да поведайте ему все!

Я бежала со всех ног. Прибежала в дом местного иерея, отца Петра. Дверь открыла матушка попадья. Видно, у меня был такой ужасающий вид в черном подряснике и платке, что она без расспросов допустила меня поговорить с батюшкой. Я все рассказала ему. Каково же было мое удивление, когда отец Петр совершенно спокойно ответил, что знает о том, что творится в женском монастыре.

-Я хотел было послать жалобу архиерею, -начал он, — но приехали гонцы из епархии и пригрозили сослать меня на Сахалин, если о происходящем в монастыре станет известно. Пришлось подчиниться.

-Подчиниться? — негодовала я — У вас под носом в обители каждый год происходят убийства. А вы испугались... ссылки? Мало того-поверили фальшивым угрозам?

-Мы с вами не сможем помочь несчастным монахиням, — грустно проговорил отец Петр. — Но я смогу помочь Вам вернуться домой. Езжайте на вокзал и нынче же отправляйтесь в Петербург. Но не вздумайте ничего предпринимать против игуменьи: все, что она совершает, происходит по прямому благословению епископа.

Я поехала на вокзал и действительно через два часа села на поезд до Петербурга. У меня было желание дойти до Государя Императора и наказать игуменью... меня опередил бывший жених Елизаветы. Как мне потом стало известно из письма Матрены, он действительно приехал с Кавказа и направился прямиком в монастырь. Игуменья и Пармена, которая, как потом стало изаестно, выполняла работу палача, бежали из обители, но вскоре были настигнуты полицией и отправлены в каторгу. Однако Елизавету спасти не удалось: несчастная девушка была найдена задушенной в том самом подземном склепе, где я бывала с Парменой.

Аля кончила рассказ и Муня сердечно обняла ее.

-Бедная, бедная моя сестричка... знаешь, я верю, что в обители княгини Елизаветы ничего подобного произойти не может. Подам прошение, там будь что будет.

-Смотри не пожалей, Мунюшка, — покачала головой Аля, — назад дороги не будет.

Сестры еще долго сидели, обнявшись, и о чем-то шептались, пока свечи в гостиной не догорели и не наступила ночь.

Шло время, Муня все больше укреплялась в намерении выйти из мира. Взяла на себя добровольный подвиг поста во все дни, кроме великих праздников. Каждое воскресение приступала к Святому причастию. Потихоньку раздавала имущество. Окончательно перестала посещать балы, театры, увеселения. Любовь Валериановна пробовала ласково журить дочь, для чего, мол, та себя хоронит, но Муня отвечала с любовью и кротостью, что лишь готовится жить, а прежде хоронила себя среди мирских удовольствий и суетных желаний. Аля же, напротив, как-то воспряла духом, завела знакомства, заказывала у портнихи новые платья, но непременно белые и каждый четверг куда-то отлучалась из дому допоздна.

Муня радовалась за сестру и немного печалилась, что вот еще чуть-чуть, и не будет ей обратной дороги в мирскую, праздную, пустую но все же любимую и привычную жизнь. Аля же приходила домой все познее и позднее. Матушка волновалась, волновалась и Муня. К тому же никто из них не знал, куда она отлучается каждый четверг . Еще Муня замечала , было, что от одежды и волос ее странно пахло: не то ладаном, не то травами, а то и вовсе горящими поленьями. Однажды вечером Муня случайно обнаружила сестру стоящей на коленях в комнате и молящейся, но не перед иконой, а перед странной картиной, писанной маслом на небольшой необрамленной доске. На картине было изображено озеро, а в нем островки, на каждом из которых сидело по золотому агнцу с лилиями вместо рогов. На голове молящейся был белый шелковый платок, особым образом повязанный под подбородком. Аля была настолько увлечена молитвой, что не заметила сестру, вставшую почти за ее спиной. Муня прислушалась к словам молитвы и невольно вздрогнула:

Как Христос воскресе из раЯ

Так и всем он судия

Стада-стридада,

Изведи из ада.

Как да агнче ты Христов

Да впусти под свой покров

Стада-стридада,

Изведи из ада

Как да Господом Христом

Причастимся в агнце том,

Стада-стридада,

Изведи из ада.

Муня стояла посреди комнаты и не верила увиденному: ее сестра молилась сектантским, хлыстовским чином перед еретической картиной!

Внезапно Аля встала с колен и принялась делать земные поклоны. Муня считала: раз, два, три... после двадцатого поклона девушка упала ничком перед картиной и затихла. Кажется, Аля была без сознания. Муня осторожно вышла из комнаты: она не хотела, чтобы сестра поняла, что ей, Муне, все теперь про нее известно. Да и самой не хотелось верить в то, что Аля-милая, добрая, сердечная Аля теперь сектантка.

"А если нет?" —мысленно уговаривала себя Муня, — "а если она просто забавлялась? Ведь хлысты- секта изуверская. Но никто из нашей семьи никогда не знался с хлыстами... откуда у Али могут быть такие знакомства? Непременно буду следить за ней, скорее всего, сестра будет молиться еще. А в четверг составлю Але компанию и непременно выясню, куда она отлучается допоздна".

-Алечка... как же ты, душенька... -Муня сама не заметила, как сказала это вслух.

-Что-то желаешь спросить, сестрица? — Муня вздрогнула, резко оглянулась и увидела Алю, стоящую на пороге ее комнаты. Та спокойно и весело глядела на сестру.

-Алечка... — снова прошептала Муня.

-Не утруждай себя, дорогая, — Аля вошла в комнату и села в кресло напротив растеряной Муни. -Я знаю, что бы видела мое моление и теперь думаешь, будто я сектантка. Позволь мне разрешить твои душевные терзания и взять с собой в четверг в гости... к одной особе, которая тебе непременно понравится. Она казанская мещанка, до крайности приятная дама. Поговорив с ней ты все поймешь и опасения твои сами собой разрешатся.

-Это она научила тебя так молиться? — прямо спросила Муня.

-Этого я тебе покуда открыть не могу. Хочу только упредить все вопросы о хлыстовстве — с общиной петербургских хлыстов у нас никаких сношений нет. Да и быть не может. Не желаю однако, чтобы впредь ты наблюдала за мной тайно. Лучше приходи каждый вечер на моление со мной-поглядишь, подумаешь, может, чего и раздумаешь...

Муня нехотя согласилась. На следующий день Аля сама пришла за сестрой:

-Помолимся. Ты-по-своему, я же по-нашему.

Аля снова начала читать странную молитву, но уже другую:

Ой да голубь-голубине

Изведи нас из низине

Пуна но пуруша,

Мая деви луша.

Муне очень хотелось спросить, что за странные слова произносит ее сестра, но не решилась прервать моление. А еще через день наступил четверг и девушки отправились на таинственный для Муни раут вместе. Аля предупредила сестру:

-Возьми белый платок. Можешь не надевать его, лишь покажи лакею при входе, иначе не пустит.

Они наняли извозчика и вскоре прибыли к воротам небольшого красивого особняка на Выборгской стороне. Аля сама расплатилась за поездку:

-Жди нас, Иван, около полуночи.

Как только сестры подошли к воротам, их встретил пожилой лакей, гладко выбритый, в сером камзоле и ослепительно белой накрахмаленной рубашке:

-Чего изволите-с?

-Доложи барыне, Митрий, — ласково обратилась к нему Аля, — что прибыли белицы-голубицы Головины. Ступай, милый.

Митрий почтительно поклонился и пропустил девушек. Аля надела белый платок и кивнула сестре:

-Обряжайся, Муня.

Муня послушалась. Уже в особняке их встретила высокая красивая женщина в белом платье, белой кружевной косынке и траурном венце вокруг головы. Она сердечно расцеловалась с Алей и сделала учтивый реверанс Муне:

-Позвольте представиться. Казанская мещанка Ольга Владимировна Лохтина, жена генерала Сергея Александровича Лохтина. Александра говорила мне о Вас, cher amie. Будьте же моей гостьей и не чинитесь.

-Мария, — представилась Муня, сделав книксен.

-Пойдемте же к столу, Marie...- пригласила ее Ольга Владимировна.

Богатый стол был накрыт в гостиной. На белоснежной скатерти в изобилии лежали фрукты, овощи, сыры, орехи, сладости, но совершенно не было мясного. В центре стояла большая бутылка венского хрусталя с ярко-красным вином, по-видимому, кагором. Вокруг нее располагались белые булки, уложенные изящной композицией вперемежку с виноградными гроздями.

За столом сидело множество людей, вместе мужчины и женщины, разного возраста и звания от простых крестьян до особ княжеских родов, из которых некоторых Муня узнала. Например, свою родственницу княжну Александру Пистелькорс, графиню Игнатьеву, баронессу Икскуль фон Гильдебрандт и даже младшего Юсупова — князя Феликса, графа Сумарокова-Эльстон. А еще в гостиной чувствовался странный тягучий запах, который Муня тотчас узнала: именно так пахло от Алиных волос и одежды. Источником запаха были две медные курильницы, стоявшие по углам гостиной. Из них тянулись тонкие струйки ароматного дыма и легкой пеленой обволакивали мебель, предметы, гостей. Аромат подействовал на Муню расслабляюще: она села за стол подле хозяйки, Ольги Владимировны, откинулась на спинку резного венского стула и блаженно зевнула. Когда все гости заняли места, Ольга Владимировна встала, широко перекрестилась и заговорила красивым грудным голосом:

-Братья и сестры! Сегодня у нас большая радость. Нас посетила младшая сестра одной из преданнейших агниц Божиих, деточки Александры. Младшая Головина, Мария Евгеньевна согласилась быть нашей гостьей. И в знак признательности за оказанную честь мне бы хотелось, чтобы любезная Мария Александровна не осталась предубежденной против наших собраний и нашей веры. Пусть самые верные из нас поднимутся и расскажут о том, что привело каждого из здесь предстоящих к истинному исповеданию живого Христа, Ему же Слава во веки , аминь. Князь Феликс Феликсович, прошу Вас.

Муня хорошо знала Феликса Юсупова, или, как было принято называть его у них в семье, Феликса Сумарокова. Она считала его своим приятелем, почти другом и искренне любила красивого образованного молодого человека. В то же время в бедной Муне еще было живо воспоминание о гибели Николая, его старшего брата. Если бы не расслабляющие клубы дыма, девушка бы, скорее всего, всплакнула. Но Муня только печально опустила глаза, слушая пламенную речь брата ее погибшего возлюбленного.

-В Священном Писании было сказано: "Царствие Божие внутрь вас есть". Сам Христос назвал Своих детей вместилищем святыни. А Царство Небесное не больше ли храмов? Так свидетельствовал и первомученик Стефан: Бог не в рукотворных храмах живет. А значит, каждый из нас есть Церковь Божия и врата Ада не одолеют ее вовек.

Также Господь на Тайной Вечере Сам преломил хлеба и дал Апостолам, а не призывал для этого Первосвященников-не следует ли нам поступать подобно Ему? Так для чего мне причащаться из рук священников, если каждый четверг, подобно апостолам мы принимаем Причастие из рук наших братьев?

-Благодарю Вас, князь, — Ольга Владимировна сделала Юсупову знак рукой и он сел на место. — Госпожа баронесса, скажите и Вы нам слово утверждения.

Баронесса Икскуль, высокая сухощавая женщина, поднялась из-за стола.

-Сказано было апостолом: радейте о дарах больших. Не велик ли дар говорения на языках? Не истинный ли он дар сердца, молитва внесловесная? Так для чего нам Типикон и Триоди на церковнославянском, если сердце каждого само знает, как говорить с Богом?

-Верно, госпожа баронесса. — Лохтина также сделала ей знак. — Позвольте, наконец, и мне сказать. Наши трапезы и лобызания-лобызания истинной братской любви и нет в них ни еллина, ни иудея, ни мужеска пола, ни женска, ни раба, ни свободного. Каждый из нас да причастится истинной любви Христовой. Любви, не запертой в темнице поповских храмов и догматов! Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы!

С этими словами Лохтина взяла в одну руку белую булку, в другую бокал с вином, вышла из-за стола и начала подходить поочередно к каждому из собравшихся, давая откусить от булки и отпить из бокала. Последней была Муня.

-Прими тела Христова, сестра, — скомандовала Ольга Владимировна.

Муня невольно подчинилась и пригубила вина из бокала. После чего ей стало необыкновенно хорошо.

После импровизированного причастия гости приступили к трапезе. Через некоторое время послышалась застольная песня, подобной которой Муня прежде никогда не слыхала:

Ой ты дух, дух, дух

Голубиный воздУх

Ой ты агниче Христов,

Омочи края перстов,

Шинду шиндара

Транду трандара!

Ой ты лик, лик, лик,

Ликованием велик

Величай душе моя

Христос воскресе из раЯ!

Шинду шиндара

Транду трандара!

Через пару минут эту песню с другого конца стола перебила другая, подобная ей, еще чуть погодя-третья... Гости пели каждый на свой лад, импровизировали, выпевали уже знакомые куплеты и тут же заводили новые... Примерно через полчаса после начала трапезы Ольга Владимировна снова встала из-за стола, вышла на середину гостиной, красиво и плавно подняла руки к небу и закружилась. Гости также, один за другим вставали из-за стола и кружились с поднятыми руками, подобно Лохтиной. Они были похожи на дервишей, не хватало только белых балахонов, хотя большинство женщин было одето в белые платья и носили белые по-особому завязанные косынки на головах. Аля также встала и вышла на середину гостиной, увлекая за собой Муню:

-Пред Ковчегом Давид плясаше и играя! Пойдем, сестрица!

И хмельная Муня, увлекаемая сестрой, закружилась вместе с другими гостями. Она не знала, сколько времени продолжался танец-кружение, но постепенно гости начали затихать, вновь рассаживаться вокруг стола, а Ольга Владимировна, порядком уставшая и запыхавшаяся вновь взяла в руки бокал вина, отпила от него, поставила на стол и подошла к одному из гостей, высокому чиновнику в мундире с благообразным лицом. Затем совершила перед ним земной поклон, встала и поцеловала его в правую щеку, затем в левую, а после в губы.

-Я люблю тебя, брат мой во Христе, — сказала она, отходя прочь и садясь на место.

Тотчас высокий чиновник подошел к рядом стоящей даме в белом платье и проделал то же, что и Лохтина. После-дама кланялась и целовала уже рядом стоящего. Гости вставали друг перед другом на колени и лобызались, дошла очередь и до Муни. Девушке казалось, что как минимум пятнадцать человек отчетливо поцеловали ее в губы и обе щеки, как мужчины так и женщины.

Когда обряд целования закончился, наступило время для свободного общения. Ольга Владимировна сразу направилась к Муне и Але:

-Как видите, любезная Мария Евгеньевна, мы не община хлыстов. Никакого свального греха у нас нет, не так ли?

-Верно, Ольга Владимировна. — согласилась девушка, хоть и неохотно. — Но для чего же тогда вы решили отделить себя от православной церкви?

-Разве мы отделяем? — искренне удивилась Лохтина, — Я сама регулярно подхожу к исповеди и причастию за каждой воскресной литургией. -Однако, дух дышит, где хочет. А значит, в том, что мы с братьями и сестрами собираемся на трапезы любви нет ничего богопротивного. Напротив, многие, прийдя к нам, стали гораздо более ревностными христианами, чем были прежде. Вы можете свободно посещать наши собрания и говорить о них с кем угодно. Это отнюдь не возбраняется. Все, что нам нужно-любовь и духовная свобода во Христе.

-Благодарю Вас, Ольга Владимировна, -Муня учтиво поклонилась, -Я буду рада бывать у вас на приемах. Хоть и учение ваше мне досель не слишком понятно.

-С превеликим удовольствием буду ждать Вас и Александру. Прощайте же.

Дамы снова раскланялись и Аля с Муней вышли за ограду, где их давно ждал извозчик.

Всю дорогу девушки молчали. У Муни нестерпимо болела голова, хотя уезжала она из особняка Лохтиной приятно удивленной и заинтригованной:

"Неужели это и есть религиозное братство, захватившее ум и сердце моей дорогой сестры? Но отчего так болит голова? И каково их собственное учение?"

Муня решила подробно расспросить сестру, но лишь утром, а вечером девушки сразу же по приезду домой отправились спать.

На следующий день Муня проснулась довольно поздно. У нее всю ночь болела голова, нюхательные порошки не помогали, матушка хотела посылать за доктором, но бедняжка Муня не выдержала и провалилась в сон, оказавшийся спасительным. Аля с утра была в разъездах и девушка задумала поехать в монастырь на Карповке, на могилу Иоанна Крондштадтского. Там она намеревалась заказать молебен за упокой Николая, о котором не переставала думать с того момента, как увидела Феликса Юсупова в доме мещанки Лохтиной. Сама Ольга Владимировна Муне скорее понравилась. Не было ощущения неправды в ее словах. Казалось, если Лохтина и заблуждается в своих религиозных исканиях, то заблуждается искренне. А вот Феликс, когда произносил проповедь, произвел на девушку неожиданно отталивающее впечатление. Князь Юсупов-младший, которого она давно знала, говорил красиво, высокопарно, но глаза его неприятно бегали и весь облик , жесты, интонация выражали какую-то скользкую, неприятную фальшь. Муня поморщилась, вспоминая о своем старом друге в гостях у Лохтиной.

Монастырь на Карповке давно стал для юной Головиной прибежищем, садом болящей души, как сама она любила говорить. Каждое воскресенье Муня ездила сюда на литургию, каждый великий праздник предстояла на всенощных. Местные монахини приметили девушку, полюбили ее и давно уже почитали за свою. Муня, вспоминая рассказ сестры о женском монастыре, относилась к монахиням настороженно, но в глубине души даже немного завидовала им.

"Монахини знают, что ожидает их в день грядущий. Они давно и прочно встали на спасительный путь. А я никак не могу найти себя."

Муня заказала молебен у мощей праведного Крондштадтского батюшки, помолилась перед образом Всецарицы и решила пройтись по монастырскому саду, где росли ее любимые осенние хризантемы и астры. Девушка села на скамейку возле большого дерева-ясеня с длинными и прочными ветвями. Она не глядела на ясень, а только молча уселась возле него, закрыв лицо руками и тяжко вздыхая. Вдруг, откуда-то сверху Муня услышала тихий, чуть подосипший мужской голос:

-А поглядь на меня, деточка.

Девушка подняла глаза и увидела, что прямо над ней довольно высоко на ветке сидел, закинув ногу на ногу странный человек в черной сибирской поддевке, по виду не то крестьянин, не то купец. У него было худое, какое-то острое изможденное лицо и необыкновенно пронзительные серые, почти белые глаза.

Муня не на шутку испугалась. Не каждый день в Петербурге можно наблюдать, как в саду монастыря на деревьях сидят... а, собственно, кто? Хулиганы всякие... или юродивые. "Нужно непременно бежать!" — подумала девушка.

-Отчего же бежать, деточка? — снова раздался голос сверху, — А кабы хулиганом был, так нешто мне с тобой да разговоры разговаривать? Как есть, взял бы радикюль да и деру, аха.

Муня совершенно растерялась. "Он что, мысли мои читает? Но как? Для чего?"

А сама вдруг набралась храбрости да и спросила:

-А для чего Вы на дерево залезли? Неужто матушка игуменья Вам не пеняет?

-Для того, деточка, — спокойно продолжал человек на ветке, — чтобы сверху мене души твоей печаль видна была. Хочешь все разузнать, да как чего найти, как человек спасается, надоть быть?

Муня снова удивилась проницательности собеседника, но решила не задевать его, а просто поговорить. Вдруг именно он, человек на дереве разрешит ее сомнения?

-Я запуталась на пути к Богу. Еще недавно хотела поступить в монастырь. В тишине и благодати спастись желала, а сейчас вот... не знаю даже...

-Много монастырей обходил я во славу Божью. Везде премудрости учился, везде поспевал, а все вешал, отвешивал да отмеривал. И вот что скажу те, деточка: если в миру ты был, человек, хорош, то пойди в монастырь-там испортят.

-Почему вы так говорите? — возмутилась Муня.

-А сама да порассуди: в миру во глубине моря житейского иной раз захочет бес какой али страстишка человека забороть, да людей ради постыдится, а в келии, посреди-тко монастыря один человек и никто ему не друг да не товарищ, глядишь и бесам простор в душе человеческой угнездиться, аха? Я, деточка, по Рассее да по монастырям такого понавидался, что жги да режь меня-вовек в обитель не пойду!

-Что же, будь по-вашему, так все наши святые не знали, где им спасаться, а вы-вот явились такой, на дереве сидя, и всех научили?

-А ты все не гляди, что на дереве сижу, аха. Хошь враз к тебе спрыгну?

Странный человек оттолкнулся руками и в легком прыжке слетел на землю, приземлившись прямо напротив Муни. Девушка отметила, что собеседник ее был довольно высок и худ. У него были длинные руки и ноги, волосы до плеч и густая рыжеватая борода.

"А вблизи на хулигана не похож" — мелькнула будто мысль у нее в голове.

-Похож-непохож, — отозвался человек, — тебе кто больше люб: кто хулиган, да непохож, али наоборот?

-Прошу вас, — зашептала смущенная Муня, — перестаньте читать мои мысли, как бы нелепо сие не прозвучало.

-Много ли в пустой голове прочиташь, аха. А что до святых наших, так оно и верно, что и по обителям спасались, да нешто по-твоему святой какой тесных врат избежать искал? В само пекло, в саму погибель вверзались, в том огне с них грехи да страсти и послезали, будто шкура змеиная. А ты почем себя святой мнишь? От мира, от жизни бежать хочешь. Не подвига, спокоя ишшешь, а святым-то не спокоя надобно было, аха! На то и сказываю те: нету в монастырях спокою, а только бой непрестанный да с самим сатаной, врагом хитрым и лукавым. Нешто возможешь, желторотенька?

Муня задумалась. Странным образом все сходилось: после смерти Николая девушка действительно захотела спрятаться от мира в стенах монастыря. О подвиге монашеской жизни она почему-то не задумывалась, наивно полагая, что в белой келье Марфо-Мариинской обители разве что мясной пищи и нарядов у нее не будет. А монашество-бой. Бой, в котором редко кому удавалось одержать победу даже над собой, что уж говорить о враге рода человеческого...

Но тогда, получается, к ним? К Ольге Владимировне и членам ее непонятного религиозного кружка? Нет, пожалуй, и здесь не найти Муне спасения. Слишком уж похожи рауты Лохтиной на какое-то театрализованное представление: взрослые благородные люди, известные в Петербурге и Москве зачем-то кружатся с поднятыми руками, подобно дервишам, а после лобызаются между собой... Это красиво, даже занятно, но как-то... искусственно, что ли. Девушка подумала, а что если рассказать странному человеку о кружке Лохтиной? Он говорит, что много монастырей обходил, а вдруг и нечто подобное видал?

-Скажите, — любезно обратилась к нему Муня, — не случалось ли вам бывать у еретиков?

-Случалось, деточка, ох и случалось. А еретики-то они всяко-разно, бывает смирены попадут, а бывает и паче разбойников. Раз бывал и у хлыстов на радении, аха. Слыхал их песни... да песни ли то? Эка тарабарщина... "Стада-стридада, изведи из ада!" Тьфу на их, окаянных.

Девушка так и застыла на месте. "Стада-стридада", именно так молилась ее сестра! А странный человек продолжал:

-Оне, хлысты-то, тож разны быват. Мои-то, слышь, все по горнице крутились винтом-штопором. Платья на их, словно саваны, белые, ноги босы, а крестов на груди и нетути. Крутятся себе эдак, выпевают, а опосля как накатит на кого...

-Накатит? Что это значит? — Муня ловила каждое слово странного человека.

-Ну то значит, что разум вон, да и како зачнут пророчить... а все худо да срамно из них прет. Знай себе корчатся по полу-то, воют, колотятся, по-соромски ругаются, али и вовсе проклинают все да всех, а себя наперво. Грех это, беснование. А они его за сошествие духа Свята принимат. Нешто на то Святой дух снизошел, чтобы человек, подобие Божие, по полу катался да матерно бранился? Вовек того не надобно.

-А после что?

-А после, деточка, срамно и глаголати. Свальный грех у них зачинается. Сам я как то, срамное, увидал, так и деру дал из избы хлыстовской. А за мной, значит, погоня. По лесу да по окраинам ловили меня, да не выловили, аха. А тебе, милая, самой-то на что?

-Ничего... это я так... — соврала Муня. Странный человек начинал ей нравиться. Грубый, неотесаный, а вместе с тем мудрый и бывал везде...

-Так для чего же вы на дерево залезли?

-Вот уж и пристала ты с тем деревом, аха. А ну как привык: с самой Сибири, пока ходил берегом да волоком, не раз от волков да кабанов спасался. А от лихих людей-то и того больше, цифра неписанная. У вас тут в Питере диких зверей-то нет, да и разбойники по лесам не прячутся, а все в гостиных да дворцах местечки себе облюбовали... Да уж больно оно ловко на дереве-то, тута тебе и листочки, и пташечка кака утрием разбудит... ну да пожил я, посидел на деревьях, а как толкнула жизнь странничать, так и до столицы самой с единым рублем в кармане дошел. Здеся покамест и пребываю, да не один я, дочки мои со мной. Оне ешше малесеньки, а ужо грамоте умеют, не то, что тятька их... Давеча кашемиру им на платьишки купил, каки барыни! Я те вот ча скажу: ты покамест не мечися, а вкруг себя глянь. Не надобно ли кому да вспомощения, аха. А то вот не послухашься меня, уйдешь в монастырь, мир оставишь да людей оставишь. А как они без тебя... Сердце у тебя, вишь, доброе, да ума Бог не сильно дал. Узко глядишь, все для себя дорогу изыскивашь, а дорог-то их велико множество. На дороге-то ни греха ни искуса не избегнуть, хоть бы и от всего мира Китай-городом отгородиться. Врагу рода человеческа что стена, коли на то он и есть сатана? Враз за той стеной и достанет. Да уж заболтался я с тобой деточка. И у всех же в Питере до меня надобность есть. Пойду, что ли. Да не забывай Григория-то. На всяк день в храме утешайся, а коли понадоблюсь, так сюда и приходи. Авось кликнут меня монастырские-то. Ну, прошшай!

-Прощайте, — Муня вежливо поклонилась и сделала книксен. Странный человек, назвавшийся Григорием расхохотался.

-Да не труди спинку-то, барышня, како перед сибирским мужиком да раскорячишься? И с этими словами быстро пошел, почти побежал прочь.

Муня вернулась домой в расстроенных чувствах. Не вышло у нее в этот раз "сердце упокоить" в тишине монастырского сада. Все смешалось, мысли путались, слезы душили и сами текли из глаз, падая на аккуратный накрахмаленный воротничок. Девушку необыкновенно смутил, но в то же время заинтриговал странный человек с дерева, назвавшийся Григорием. В голове словно карты тасовались образы, один сменяя другой: покой и умиротворение монастыря на Карповке, обошедший множество обителей Григорий, разочаровавшийся в иноческом житии, собрание в доме Лохтиной, танцы-кружения в белых рубахах... особенно не давала покоя звучащая в голове скороговорка: "стада-стридада..." Знала ли Аля о том, как грубо и подло ее обманули, вместо "сердечного моления" подсунув хлыстовскую тарабарщину?

"Сегодня, когда сестра вновь соберется на молитву, я непременно открою ей глаза" твердо решила Муня.

Однако девушке не пришлось долго ждать. Аля вернулась домой днем от модистки, у которой заказала платье, и снова белое. Она сама обратилась к сестре:

-Не желаешь, Мунюшка, со мной помолиться?

-Аля, — строго спросила ее Муня, — расскажи мне правду.

-Разве не правду наблюдала ты вчера на приеме у Ольги Владимировны? Иной правды для тебя у нас нет.

-Расскажи мне правду, — настаивала младшая Головина, — кто научил тебя этим странным молениям?

-Никто, душенька, — наивно улыбнулась Аля, — они сами рождаются в моем сердце.

-Ну тогда ответь мне, дорогая, — голос Муни стал совсем суровым, — почему у хлыстов на радениях молятся теми же самыми словами?

Аля побледнела. Муня сразу поняла, что сестре действительно было, что скрывать. Да, возможно ее подло обманули. Но ведь и сама Аля лукавила!

-Кто тебе это сказал? — обиженным тоном задала вопрос Аля.

-Сегодня в саду у монастыря на Карповке со мной было странное приключение. Я села на лавку под большой ясень, хотела помолиться наедине с природой, однако молитва моя была прервана. Со мной заговорил человек, сидевший высоко на ветке и ты не поверишь, но почему-то сидя под деревом я его сперва не приметила. Он оказался, по-видимому, странником откуда-то из Сибири. Сказал, будто знает, что я ищу путь спасения, однако запуталась. Рассказал, как ходил по монастырям и бывал на хлыстовских радениях. Я попросила описать все, что он там увидел и услышал. И странник, мой собеседник дословно передал мне твое "стада-стридада", спетое во время кругового хлыстовского моления за тысячи верст отсюда. Скажи, Аля, — Муня сделала паузу, чтобы отдышаться, — кто именно научил тебя так молиться?

Аля почувствовала, что тайну свою она от сестры не спрячет. И начала рассказывать:

-На собрание к Лохтиной меня привел наш с тобой старый друг, князь Феликс Юсупов-младший. Сказал, что хотел бы видеть там и тебя, но не сразу, поскольку знал, как тяжко ты пережила гибель Николая. Там же он познакомил меня с неким графом Ордовским-Танаевским, уроженцем города Тобольска. Тот начал за мной ухаживать и подарил большую рукописную тетрадь с молениями и песнопениями, которые знал наизусть. Ордовский-Танаевский попросил, чтобы и я выучила хотя бы некоторые славословия, а Ольга Владимировна наказала молиться по его тетради каждый вечер.

-Мне очень горько, — сказала Муня, — что и Феликс оказался обманщиком. Но сама, Аля, подумай, для чего слову Божию, если оно и впрямь из сердца от Духа Святого исходит, являться в виде странных бормотаний? Разве не сказано в Евангелии "И Слово стало плотью?" Плотью, а не слякотью. Да и сам апостол Павел писал, что говорение на языках, которого так ищут еретики есть дар бесполезный. Прошу тебя, сестра. Выброси ты эту злополучную тетрадь. Нет никакого истинного пути в хлыстовской тарабарщине.

-Ну уж нет! — воскликнула Аля, — теперь я специально сохраню ее. Но только знаешь, для чего? Чтобы вывести Ольгину общину на чистую воду. Я и в самом деле чуть было не доверилась ей и Феликсу. А Ордовский-Танаевский... Мунюшка, миленькая, ты ведь поможешь мне?

-Конечно, сестрица.

-Начнем прямо сегодня. Прямо сейчас. Тебе необыкновенно повезло, что встретила этого, как его там, странника с дерева. Но еще больше повезет нам с тобой, если сумеем отыскать странницу Феклушу, посещавшую матушку прошлым воскресением. Я слышала, что она из Сибири и тоже бывала на радениях у хлыстов. Так матушка говорила.

-Помню Феклушу. Худенькая такая, с посохом и в белом платочке. На Карповке давно еще также встречалась с ней. Монахини говорили, что Феклуша больше не ходит по домам, а взяла подвиг жития на Смоленском кладбище у могилы блаженной Ксении. Будто бы грехи петербуржцев отмаливать подвизалась. Возьмем же твою тетрадь и непременно поедем туда!

-Прямо сейчас!

Девушки были полны решимости. Они наняли извозчика и отправились на Смоленское кладбище, прямиком на могилу петербургской юродивой, где и застали молящуюся в земном поклоне странницу Феклушу.

-Здравствуй, раба Божия, — почти хором поприветствовали ее сестры.

-Бог да благословит вас, деточки, — отвечала Феклуша тоненьким голоском. — Пошто пришли?

Феклуша в самом деле была высокая и довольно худощавая. Лицо ее было красным от ветра и солнца, а волосы-выгоревшими. Глаза чем-то напомнили Муне глаза "странника с дерева": тоже светло-серые, почти белые, хоть и не такие пронзительные.

-Поговорить нам с тобой надо, Феклуша, — обратилась к страннице Муня. — Ты ведь сибирячка, верно?

-С Тобольской губернии я. Село Дубровино, что на тракте стоит.

-А правду ли говорят, — спросила у сибирской странницы Аля, — будто случалось тебе у хлыстов на радениях бывать?

-Ох и случалось, деточки, случалось. Сама не знаю, как приключилося.

-Расскажи, Феклуша, сделай милость, — попросили ее сестры.

-Ходила я тогда да по тракту, — начала странница, — а у нас все горы, леса да Тура-река. Посыкнулась я в одном селе милостыньку просити, стучу, мол, подайте, рабы Божии на благо дело, а я вас молитвой не забуду. Ну и открыват. Два мужика да с дубинками, а сами тако и глядят, тако и глядят, пошто, мол, пришла, нешто по всей слободе да не подадут? Я им, значит: ходила-тко на поповско подворье, да не велел поп-то по домам просить, а тут вижу добры люди, видать, истинны рабы Божьи. Ну, они меня в избу-то и приглашат, а сами все шепчутся, толкуют промежь себя. Собрали на стол, значит, чаю с изюмом да и конфекту всяку, хотела-тко перед трапезой да помолиться, а гляжу-нету в красном углу иконы! Мне бы тогда позадуматься да и бежать, покуда ноги несут, а я до того три дни не вкушала, аха. Ну, затянула, значит, "Отче наш", а мужики те, с дубинками-то мене не подпеват да все смотрят. Нешто басурмане? Да не на тот, видать, образец, по всему видно, что православные, да чудны каки-то. А тута, значит, дверь в горницу отворяется. Входит баба чисто пава заморская: вся в белой парче да атласе, на голове платок серебром шитый, а глаза таки быстры, лукавы: все примечат. Глянула это на меня да и бросила мужикам через плечо: "С нами будет!" Сижу я это за столом, чаю, значит, кушаю, а сама примечаю, как изба людьми наполнятся: тута и малые и великие, и бедные и богатые, всех хватат. А свечерело за окном, аха. И велят мене те мужики, что в избу пущали, за всеми следом в подпол спущатися. Спужалась я маленько, одначе, иду. А в подполе-то не картошки да не яйца, а цела горница велика да свечми убрана. "Сиди, говорят, да внимай. А коли сбежать вздумашь, так в лесу и костей твоих не сыщут". Так и села я, значит, в углу на лавку, а иконы-то в подземной горнице и нет. Токмо картины по стенам, на картинах тех все агнцы каки-то да море пространные, а по краям ленточки висят. Гляжу я, а люди-то вкруг меня все в бело обрядилися. В рубахи широки да на голо тело. Подходят друг к другу да все лобызаются. "Христос Воскресе!", а кого? И с Покрова едва-едва неделя прошла. Тута и поняла я, что к сектантам попала. Да куды бежать-то? Так в избе и осталась. А они тем временем ужо песни-роспевцы затянули:

Христос воскресе из раЯ

О, всевышний судия!

Услышав это, Аля невольно вздрогнула. Не так давно она сама молилась этими самыми словами.

-Я, значит, сижу и слухаю, — продолжала Феклуша, — а оне уже ну кружиться по горнице. Крутятся себе, чисто волчки какие. Час ли, два ли-того не ведаю. И поют все, поют, заунывно так, печально... вдруг глядь, как завопит кто-то : "Накатило! Накатило!" Все да врассыпную, а посреди горницы стоит, значит, человек на карачках и все по-матерному брешет. Кого в Бога мать обругат, кого и проклянет. Тошно мене стало, а они знай себе слушают, кланяются. Тут как вскочит да побежит к выходу, а молодцы-то с дубинками его назад волокут. Гляжу-встал он это столбом и как выпалит: "Нет у вас Бога! Еретики вы окаянные! Я над вами посмеялся-а вы матерщину за сошествие Духа Свята приняли! Пустите теперь, сволочи, ухожу от вас!" Тут как зачали мужики его дубинками охаживать, обмер весь, гляжу, а только как обмер, так его на середину горницы и положили. Тотчас к несчастному баба-пава, богородица по-ихнему, подходит, а в руке у ей знаете че?

-Что?- в один голос спросили девушки.

-Во-от такой черкесский кинжалище. Размахнулась она, значит, да как саданет его в само сердце! Тотчас забился, мученик, захрипел да и отдал Богу душеньку. Взяли его мужики это тело бездыханно, завернули в рогожу да наверх и отнесли. Сама я чуть не обмерла, да все Богу молилась: изведи из темницы душу мою!

Опосля стали они это, сектанты-изуверы по домам собираться. А меня все не пущат. "Тут, говорят, поживешь пока, да смотри, коли бежать вздумашь..." Три дни с хлыстами окаянными провела. Они меня все в вере своей безбожной наставляли: отрекись, мол, от поповщины, нашей будь, тут-то тебе и житье... Просила у них, где бы за упокой души убиенного помолиться, так и отвели меня на задний двор, а там все могилы без креста-цифра неписанная. "Бежать посыкнешься-зде и упокоишься", это, значит, они мне сказывают. А сама я встала на молитву: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради мученика новопреставленного помилуй меня, грешну. И помиловал Господь.

-Как же он помиловал тебя, Феклуша? — спросила заинтригованная Муня.

-Человека послал. Сижу я это за столом, чай пью с калачом да бабы-богородицы мужики с меня глаз не сводят. Тут и в дверь стук. Открывают они, значит, а из-за двери голос: "Подайте Христа ради страннику Божьему!" Ну мужики его в шею гнать. А как дверь захлопнули, так из соседней горницы стон великий: то саму бабу-богородицу скрутило, да так скрутило, что ни встать ни сесть не могла, а все на постели лежала да корчилась. Час корчилась, два, значит, корчилась... а потом вдруг зовет к себе молодцов да и говорит: пошто странника, человека Божьего без подаяния выгнали? Только он и сможет меня исцелить. Ну-ка изловите его да и ко мне!"

Молодцы-то дубинки похватали и ну за странником бежать. Благо, далеко не успел. Привели его, значит, к бабе-богородице, под руки держат да все ударить норовят: пошто, мол, богородицу нашу спортил, колдун эдакий. А странник им и отвечат: "Вовек колдуном не был, а богородицу вашу хоть сейчас отмолю!" Повели его, значит, к ей в горницу, аха. Странник да на колени, молится, так с четверти часа прошло, как кончил молиться, да ведь и взаправду исцелил ее, бабу их, богородицу-то. Она и говорит: оставайся, мол, с нами до вечеру, причастись Христа истинного. А он:" Я вовек православный, иного Христа мне и не надобно. Но остаться останусь, но коли вздумаете силой держать, как перед Истинным-сами тако и поляжете, как она вот." И на бабу-богородицу киват.

Повели его, странника, значит, в подпол, ну и меня за ним. Сызнова зачали собираться на радение-то. Обрядились в белы рубахи, токмо мы со странником в своем. Вот ужо петь затянули:

Ой ты дух, дух, дух!

Шинда-шиндара,

Транду-трандара,

Стада-стридада,

Изведи из ада! (Аля снова вздрогнула).

А как измаялись да порасселись вкруг по стеночкам-то, выходит это на середку баба-богородица, ну и... о прочем срамно и глаголати.

-Прошу тебя, Феклуша! — взмолилась порядком расстроенная Аля, — мы должны, мы обязаны все узнать!

-Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную. Ну да что уж... расскажу, аха. Стала она с себя рубаху радельну сымати, а под рубахой той-нагота срамная! Тута подлетели к ней молодцы, те, что прежде нас со странником охраняли и как начали тело ее лобызати! Один с правой стороны, другой с левой. Стали и прочие с себя рубахи скидывать да на пол валиться, кто до кого достанет. Сижу я в углу, только и молюся, глаза-то и закрыла, чтобы срама не видать. Тут как схватит меня кто-то за руку! Открываю глаза-странник. "Бежи! — говорит эдак, а сам и к выходу тянет. Ну мы вдвоем, покуда хлысты-изуверы свальному греху предавались, наверх и деру дали, аха. Не помню я, колико мы с ним бежали, да только остановились где-то возле Покровки. "Тута село мое", — странник мне, значит, — "Подь у меня переночуешь, с женкой да с детушками." Пришли мы, значит, на двор, а и правда- женка странникова с детушками нас и встречат. Всю ночь самоварный чай пили, да все благодарили Господа. "Ты, говорит странник, утрием в дорогу собирайся. А здесь тебя никто не обидит, аха". Ну я ему и посыкнулась: "А разве и вправду имеешь ты власть, чтобы недругов твоих от боли корчило? Али нет?" "Никто, говорит, на земле такой власти не имет, да только хлысты-они как есть безбожники, потому во Христа не веруют, а в то, что пришел мужик да по слову его скрутить могет, в это они веруют. Ну, по вере нашей да будет нам." "И то верно,- грит мне женка евонная, — Раньше вот супруг мой грешным человеком был, пьяницей, вором, сквернословом да блудником, а как уверовал в то, что Господь возможет его спасти, так от прежнего будто ножом отрезало. На всяк день молится, всех любит, всех прощает, помыслы слышит да людей лечит". "Правду, говоришь, жена, — вторит ей, значит, странник, — Прежде худо я жил. Ну да не греха над человеком Царство, но Божие".

Тако утрием я в путь-дорогу собралась, а за странника того нынче на всяк день молюсь.

-Феклуша, родненькая, — взмолилась Муня, — а не сможешь ли ты описать того странника?

-Како нет? Смогу! Был он ростом высок да худ, руки-ноги длинные да проворные, ходит скоро, прытко, на передки ног ступат. Борода в рыжину, а волосы что песок, длинные по плечи. Белоглазый эдакой, а зрачки будто иголки. Спервоначалу испужалась я в глаза-то ему глядеть, а после чего, коли спасителем моим явился?

-А имя? Как его звали?

-Очень просто звали, — отвечала Феклуша, — Тако и повелел, молися, мол, за раба Божия Григория.

-Знаешь, Муня, — обратилась Аля к сестре, когда девушки покидали Смоленское кладбище, — в следующий четверг мы с тобой непременно должны явиться к Ольге на собрание. Есть некто, с кем я просто обязана поговорить. Ты не могла не запомнить его. Это тот самый высокий господин, которого Ольга облобызала первым. Ордовский-Танаевский. Негодяй...

-Аля, мне кажется, дело не только в том, что он обманул тебя с хлыстовскими молениями. Чует сердце, ты им заинтересовалась...

-Муня, брось, пустое, — Аля густо покраснела и дальше скрываться было бессмысленно, — Что ж, от тебя не скроешь. Мне действительно... да, да, ну хорошо, мне весьма понравился Ордовский-Танаевский... Негодяй... Муня, а ведь я тоже ему запала в душу... Он так смотрел в мою сторону... а какие слова говорил...

-Аля, помнишь, какие слова говорил мне Коленька, упокой Господи его душу?

-Помню, сестрица. Ты летала и мнила себя его невестой.

Муня и Аля принялись вспоминать то совсем недавнее, но безвозвратно ушедшее время, когда Муня и Николай Юсупов дебютировали в любительском театре под руководством талантливого режиссера Юрьева. Они давали спектакль в Царском селе перед самой государыней Императрицей. Тогда юрьевская труппа не уступала профессиональным актерам, а "Снегурочка", с которой предстояло выступить молодым людям, была пьесой не из простых. Муня исполняла роль Снегурочки, Юсупов — Мизгиря. Спектакль прошел великолепно. Императрица и цесаревны были в восторге. Муню-Снегурочку буквально забросали цветами. Николая носили на руках. Девушка была счастлива. А на следующий день Николай оставил труппу, оставил репетиции и уехал за границу. Как оказалось, у него в Париже проживала тайная любовница, Марина Гейден, молодая замужняя аристократка. Николай писал ей письма еще в России, а после не выдержал и сорвался в Париж, где провел несколько месяцев,изредка встречаясь, но чаще переписываясь с Мариной и прося ее руки. Несмотря на брак, молодая дама давала твердое согласие выйти замуж за Николая. Однажды переписка попала в руки ее супругу, барону Мантейфелю. Тот вызвал Николая на дуэль. Так Муня потеряла возлюбленного и дала на его могиле обет верности и целомудрия до самой смерти.

-Николай держал меня за руку и говаривал: "Ах, Мунюшка, если бы вынуть из сердца занозу..." Я все не понимала. А теперь вот мы с тобой знаем, что занозой была Марина Гейден. Каждый день молюсь за упокой Николая и о ее здравии: Господь велел молиться за врагов, это укрепляет и наполгяет сердце покоем... но я все еще не могу простить...

Муня всхлипнула, но сестра тут же утешила ее:

-Мунюшка, давай будем считать, что мы обязаны вывести сектантов на чистую воду в память о твоем Коленьке. Феликс ведь тоже у них. Как мы с тобой взглянем друг другу в глаза, если не освободим его из рук обманщиков?

Аля и Муня условились идти на собрание к Лохтиной в четверг и стали ждать. Когда же четверг наступил, девушки отправились в особняк Ольги Владимировны, где их сразу же узнал лакей:

-Изволите, барышни-с, быть нашими дорогими гостьями, — рассыпался он, помогая Але и Муне спешиться.

Как и в прошлый раз, извозчику было велено ждать их около полуночи. Ольга Владимировна была необыкновенно рада визиту девушек. Как и прежде, в белом платье, красивая, величественная, она проводила Муню и Алю в гостиную. Они обратили внимание, что курильниц со сладковатым дымом в помещении стало заметно больше. Гостей тоже стало больше, чем неделю назад.

-Видимо, подопечные Ольги обманом завлекают в секту других, — предположила Аля. Муне совершенно не хотелось думать о Лохтиной как о бесчестной еретичке. Она нравилась девушке. Что-то было в Ольге светлое, неподдельное, хоть временами ни Муня ни Аля не были вполне уверены, что хозяйка собрания душевно здорова. Слишком уж патетично она вскрикивала во время проповедей, слишком уж неистово всплескивала руками и заводила глаза к небу.

Как и в прошлый раз Ольга начала с произнесения проповеди:

-Возлюбим друг друга, братие! В бане духовной очистимся, облачимся в ризы новые, белоснежные! Не той любовью возлюбим, что у внешних пребывает! Аще кто не сочетается с братом и сестрою своей во Христе, тот и Царства Божия не наследует! Совлечем с себя ветхого Адама и прибудем в союзе духовном вовеке! Радуйтесь, жены и мужи благодатные, радуйтесь у раЯ (девушки вспомнили это) предстоящие! К свету тьма да не прилепится!

-Истину глаголешь, сестра! — мгновенно подхватил Ордовский-Танаевский. — А заповедь новую дарую вам: не женитесь и не женимы будете! Аще кто неженим-не женитесь, аще кто женимые- разженитесь! Святому духу верьте, с ним же пребываем во веки, аминь! — с этими словами он подал Ольге бокал вина, который она, пригубив, тут же передала дальше. Муня и Аля сделали вид, что пригубили и тут же передали бокал дальше, чтобы никто не сумел их уличить.

Гости сами начали подниматься со своих мест и кружиться, плавно жестикулируя поднятыми руками. Некоторые кружились особенно быстро, буквально вертелись на месте, как волчок. Некоторые словно разгонялись, поначалу двигаясь медленно, а потом все быстрее, быстрее... Кое-кто затянул песню:

Духове славне

Сойди на ны

Изведи нас праве

От сатаны!

Некоторые также пытались петь и вскоре в гостиной дома Лохтиной невозможно было находиться из-за бесконечного шума. Аля и Муня сидели на своих местах и наблюдали, когда внезапно гостиную накрыла странная тишина. В один момент танцующие перестали кружиться и застыли на своих местах. Вдруг тишину нарушил пронзительный крик: в толпе гостей девушки разглядели Ольгу Владимировну, отчего-то лежащую на полу и жалобно стонущую. Ее поза и стенания не напоминали религиозный экстаз, какой бывает у хлыстов на радении. Несчастная Лохтина корчилась от боли и, судя по всему, не могла встать на ноги. Ордовский-Танаевский вместе с другим участником танца-кружения попытался поднять ее, но Ольга попросила отнести себя наверх в спальню и распустить собрание, а заодно послать за доктором. Аля и Муня пожелали остаться с несчастной женщиной, но она не позволила, а Ордовский-Танаевский начал торопить гостей, чтобы те как можно быстрее покинули помещение. Гости неохотно расходились. То там, то здесь слышилось недовольное бормотание: видимо, в секте были свои "посвященные", которые ожидали чего-то. Чего именно-девушки не имели понятия. Им пришлось нанимать другого извозчика и ехать домой.

-Бедная Ольга Владимировна, — причитала Муня, — что же с ней случилось, неужто Бог покарал ее за то, что завлекала людей в секту?

-Вряд ли, Муня, — отвечала Аля, — ты, все-таки, мистична до крайности. Возможно, ее отравили. Впрочем, кто знает... завтра надеюсь получить от нее весточку. Все же, Ольга Владимировна мне симпатична, как и тебе.

-Будем молиться, Аля. Поеду завтра на Карповку, не желаешь ли со мной?

-Не до того, Мунюшка. Келейно помолюсь. Что ж, с Богом. Надеемся на лучшее.

На следующий день в дом Головиных принесли записку от Ольги Владимировны. Несчастная женщина сообщала, что ее посетил доктор и констатировал неврастению кишок. Болезнь довольно тяжкая. Ольга боялась на всю жизнь остаться прикованной к инвалидному креслу. Просила молитв, даже посылала какие-то странные тексты, не то моления, не то просто набор букв. Муня и Аля искренне не понимали, как можно сохранять веру во все эти непонятные тексты, будучи мучимой тяжким недугом.

Муня ответила письмом с пожеланием выздоровления. После чего отправилась в монастырь на Карповке.

Прибыв туда, девушка сразу отправилась в крипту, на могилу Иоанна Кронштадтского. Возле могилы встала на колени и погрузилась в молитву. Долго молилась и причитала, не поднимая головы. Наконец, видимо, устала, убрала четки и просто встала рядом с крестом. Муне нужно было все взвесить в голове, понять, чему же она стала свидетелем.

"Ольга выпила вина из бокала, как и в прошлый раз. Но из того же бокала пили все собравшиеся и никто не упал, как она. К тому же, доктор не обнаружил отравления... или не захотел обнаружить? Почему-то ей стало плохо именно во время танца... а может быть, и вправду наказание за грехи? Но почему тогда Ордовский-Танаевский не был наказан? Он гораздо страшнее, гораздо подлее и опаснее Ольги. Уверена, сейчас он от нее не отходит. Нужно как-то помешать ему!"

-Эка же ты смела, деточка, — услышала Муня за собой уже знакомый голос.

Она обернулась и увидела... странника Григория, с которым познакомилась неделю назад.

-Здравствуйте, — сделала учтивый книксен девушка, — Опять мысли мои читаете? Ну, хорошо хоть, нет в крипте деревьев...

-Кого читаю? Гулко здесь, ну так в головушке твоей-то не глуше, а слышно все. А хошь, пойдем-ко, вместе на дереве посидим, аха? Небось самой-то охота.

-А я в юности не хуже вас по деревьям лазала, — радостно отозвалась Муня, — Вот только ясень уже старый. Вдруг сломается под нами?

-А то верно, деточка. Ну да пусть его, ясеня-то. Хошь, гостьей моей будешь, подь со мной, самовар поставлю, с дочками познакомлю? Оне дома тятьку ждут, покамест им уроки изготовить, все просят, мол, тятя, крендельков купи, а я им заместо крендельков тебя приведу?

-Но ведь можно же нам с вами и крендельков прикупить... я девочкой крендельки любила. Думаю, дочки ваши будут рады. А мне страсть как хочется развеяться и хоть с кем-нибудь поговорить, посмеяться...

-Ух Матрешка-то с Варей тебя укатают. Им тоже в Питере что- в гимназии их все мужичками задирают, а тятька-то да все по господам ездит, везде во мне надобность, аха. Не по своей воле родно село оставили. А и пойдем. Авось печали твои да поразвеются. Али, слышь, на дерево охота?

Муня и странник Григорий вышли из крипты и направились в монастырский сад. И тут девушка нервно вскрикнула: прямо перед ней, недалеко от памятного ясеня трепыхалась окровавленная голубка с перебитым крылом. Муня тревожно глядела на нее, а странник Григорий подошел к несчастной птице, взял ее на руки и принялся гладить. Губы его что-то беззвучно шептали, но девушка и без слов поняла: Григорий молился. Через какое-то время голубка взмахнула обоими крылами и улетела, словно и не была ранена.

-Так вот оно что, — Муня в изумлении глядела на Григория, — значит, обладаете даром исцеления?

-Господь исцеляет, деточка, а не Гришка грешный. А нешто не забоишься ко мне в гости иттить? Поди и не знашь меня совсем, аха?

-Не побоюсь, — ответила Муня, — Думаю, если Господь дал вам такой дар, значит, Вы не станете напрасно гневить его.

-И не бойся, — наказал ей Григорий, — а только знай да помни: человек пока по земле ходит, никак не свят. Всяк человек ложь, ну и я тож. Да тебя не обижу: жалость у меня к человеку большая, а сам я как есть грешник. Пойдем уж. Крендельков Матреше с Варей куплю.

Через час они с Григорием уже были на улице Гороховая, 64, недалеко от Царскосельского вокзала.

В прихожей их встретила женщина в белом платке с круглым лицом и широко расставленными серыми глазами, которую Григорий называл Акилинушка. Она забрала у него крендельки и отнесла куда-то в столовую, в глубь коридора небольшой и довольно скромной квартиры:

-Разувайся, что ли, Григорий Ефимович. Мара с Варькой уроки приготовили, ожидають. Я у их маленько арифметику проверила, словестность тоже вот...

-Да уж куды мне без тебя, Килинушка! Сам как есть малограмотный да на пальцах считаю. А ее вот, — он указал на Муню, — ты в столовую проводи. Пушшай ее с нами чай попьет.

Акилинушка провела Муню в небольшую комнату с широким столом и множеством икон на стенах. За столом уже сидели две девочки-подростка в кашемировых платьицах, обе высокие, светлоглазые, с волосами цвета мокрого песка, одна повыше, другая чуть пониже. Старшая вышла из-за стола, поклонилась и сделала немного неуклюжий книксен:

-Матрена Распутина. А это Варя. Она еще маленькая, немного дичится.

-Мария Головина, — поклонилась Муня в ответ, — Можете называть меня просто "Муня".

Тут вышла из-за стола и Варя. Она тоже попыталась сделать книксен, но у нее уж очень нелепо получилось:

-Варвара Распутина, — и вдруг зачастила словами, словно горохом засыпала, — А вы Матрешку не слухайте, аха, она у нас барышня, а вот давеча Маруське Сазоновой накостыляла-то, ох и накостыляла, да только та ей посыкнулась...

-Варюшка, — перебила ее старшая сестра, — ну ты же не в деревне. Что барышня подумает?

-Ничего не подумает, — откликнулась Муня, — а про Маруську Сазонову мне и в самом деле очень интересно.

Матрена густо покраснела.

-Это глупая история. Просто недавно моя подруга, дочь помощника обер-прокурора Сазонова подарила мне зеркальце. Мы с ней гуляли в Летнем Саду, когда за нами увязался кавалер.

-Тихо ты! — перебила Варя, — тятенька услышит.

-Не услышит, если ты не расскажешь. Увязался, значит, кавалер за нами. Я за ним с помощью зеркальца следила. Только мы с Маруськой присели на скамеечку, как он тут же знакомиться. И все больше со мной. После ушел, я ему телефон на рукаве написала. А Маруську зависть взяла. Она и говорит: "Ты, Матрешка Распутина, колдунова дочь! Сама ни рожи ни кожи, а кавалера приворожила!" Ну, я ей в глаз дала, да так, что навеки запомнит. Что ни рожи ни кожи, так это пусть ее. А вот тятеньку поносить не дам.

-Вы, Матрена, все же барышня, — ласково укорила ее Муня, — не след бы эту глупую Маруську бить. Расскажите мне лучше про вашего отца. Он при

мне сегодня птицу исцелил. У голубки было крыло перебито, ваш отец помолился, она вспорхнула в небо и улетела. Почему эта Маруська вдруг назвала вас таким обидным прозвищем-колдунова дочка?

-А это, барышня, она брешет, — вмешалась Варя. — Тятенька наш не колдун, а всю Рассею прошел. Везде людей лечил да Богу молился. Сами мы по крестьянству, сибирские, с Тобольской губернии, значит. А как прознали в Питере, что тятенька людей лечит да Богу молится, ну так его сюда и дернули. Дома у нас матушка осталась, да брат ешше, Митька. Вот такой высокий, скоро тятеньку догонит.

-Тятенька у нас добрый, — продолжила Матрена, — Он нас любит, учит страху Божьему, да правде-ясну солнышку. Учит не судить никого, ни царя, ни псаря. Учит, что как бы не был грех велик, а все же не его над человеком власть. Учит, что Бог веселых от рая не отказал. А еще замечательно хорошо говорит о Боге, когда бывает в подпитьи. Ну да нешто хорошему человеку и не выпить иногда? Тятеньку иные хлыстом кличут, иные сектантом, иные и колдуном. А все это вранье. Просто он Божий человек, хоть и грешный, и того не скрывает.

В столовую вошел Григорий и девочки тут же кинулись к нему:

-Тятенька, тятенька, — вопили Матреша и Варя, — гостинчиков принес, родненький!, — голосили девочкмюи, повисая на шее у отца.

Муня смотрела на них и радовалась. Какая красивая, простая семья, думала она. И какие в ней красивые и простые человеческие отношения. Отчего же у аристократов чаще всего не так?

Когда все расселись за столом, в комнату вошла Акилина и сообщила, что скоро должна прибыть некая Аннушка. Девочки всерьез заволновались.

-Она фрейлина Ее Величества, — обратилась Матрена к Муне. — Анна Александровна Вырубова. Видать, снова тятеньку в Царское увезут.

-В Царское? — девушка не верила своим ушам.

-В Царское и будет об этом!- откликнулся Григорий. Было заметно, что ему неприятно об этом говорить.

-Григорий Ефимович, — обратилась к нему Муня, — а не могла бы я попросить Вас прийти к одной даме и помолиться о ее здравии. Одна моя знакомая серьезно занедужила... врачи говорят, может не встать с постели. Нам бы очень кстати пришлась Ваша помощь.

-Не я, Бог помогает, глупенька, — ласково пожурил ее Григорий, — а вот только чую я, не проста дама твоя, аха. То есть, умом-то она, наверное, проста, — он засмеялся, — да только непросты дела вокруг нее крутятся. А каки дела, того мне неведомо.

-Вы правы. К сожалению, я не могу рассказать Вам всего. И все же, искренне прошу Вашей помощи.

-Поможем мы твоей болящей, деточка. Молись только. А куда иттить да за кого Бога молить, это ты мне потом расскажешь. Кады Матрешка с Варькой спать пойдут.

-Непременно, — отвечала Муня.

Вечером она покинула квартиру на Гороховой с твердым намерением привести Григория к Ольге.

Что и произошло вечером следущего дня.

Вернувшись из квартиры на Гороховой Муня тотчас послала записку Лохтиной с просьбой о посещении. Та ответила согласием. Девушка предложила Але также познакомиться с Григорием, но та сперва не захотела.

-Знаем мы этих странников, — сказала она сестре, — то Богу молятся и псалмы поют, то в баню с кумушками ходят.

-Григорий Ефимович при мне голубку исцелил. Она, бедная, крылом подбитым махала, кровью истекала, а он взял птицу на руки, помолился и она полетела, словно и не была ранена. Да на что ему кумушки, особенно в бане? Дочки у Григория Ефимовича премилые, до чего забавно книксен делают! Словно цапли на болоте. Но как они любят своего папеньку! Он только в комнату вошел, а девочки ему тотчас на шею кинулись, будто год не виделись! Нет, Аля, он хороший человек.

-Ты очень легковерная, Муня, хотя, признаться, и я не лучше. В такой уж мы с тобой переплет попали. Ну, что ж, ради Ольги Владимировны познакомлюсь с твоим этим Григорием, как его там, Ефимовичем.

На следующее утро решили для начала ехать за Григорием. Дверь Муне отворила мрачная Акилина в белом платье сестры милосердия.

-Кто это с Вами, барышня? — недовольно проговорила женщина.

-Это Аля, моя сестра. Александра Головина, — и Аля тотчас поклонилась, сделав изящный реверанс. — Скажите Григорию Ефимовичу, что прибыла Муня, он знает...

-Знаю, деточка, — послышался из-за двери знакомый чуть подсиповатый, но приятный голос. — Сестру привела, аха? Ну садись, что ли, чайку попьем.

Григорий смотрел на девушек из-за двери, теребя бороду и шевеля пальцами босых костлявых и жилистых ног. На нем была белая рубашка и шаровары, а из-за его спины выглядывала любопытная Варя в сереньком платьице и с косичками.

-Прихворнула Варюшка, в гимназию не пошла. Пушшай ее чаю с медком попьет, да с облепишкой. Ну и вы садитесь, тамо в столовой с авчерашнего крендельков осталося, сам не ем, а дочкам не лезет.

-Григорий Ефимович, — забилась взволнованная Муня, — нам нужно непременно ехать к Ольге Владимировне! Она страшно мучается, вы должны ее исцелить! Мы, я, Аля...

-Слышь-ко, деточка, — перебил ее Григорий, — а почем ты знашь, что моими молитвами барыня ваша да исцелится? Нешто я колдун, али святой, али как? А вдруг как нет на то воли Божией?

Девушки побледнели. Но Григорий спокойно продолжал:

-Я-то помолюсь, да нешто от меня исцеление быват? Ничего не быват. Господь исцелят, а не Гришка грешный, — он сделал Варе знак кивком головы и та скрылась у себя в комнате. — Ты вот, — указал Григорий на Алю, — как думашь: вожу я кумушек в баню али не вожу?

Аля побледнела еще сильнее. Выходило, что странный знакомый ее сестры действительно читал мысли.

-Пшли в столовую, аха, — не дал ей ответить Григорий.

Вместе с девушками он сел за стол и отхлебнул из большого граненого стакана в подстаканнике. Муня и Аля пили чай из простого сервиза с цветами и птичками, какие можно часто встретить в небогатых домах.

-Так вота, — продолжал свою мысль Григорий, — случалось мне, слышь, и в баню с кумушками ходить. Думашь, для непотребства? — он кивнул Але, которая сидела ни жива ни мертва, — А для смирения. Како ходили со мной, мужиком грязным, в баню аристократки, како все величие да гордыню сволокли с себя, тако и смирилися. Да только опосля слухи пошли, мол, Гришка Распутин в бане баб растлевает, ну и завязали мы в баню ходить, аха. А чего я растлевал, коли я один, а их семеро? Одну растлевал, а иные глядели?

Аля сидела, ни жива ни мертва. Мунин знакомый, странник с Гороховой казался ей еще более ужасным, нежели Ордовский-Танаевский и вся Ольгина секта. Те, хотя бы, не водили женщин в баню... или же, делали что-нибудь похуже, но сумели скрыть? К тому же этот Григорий такой... уродливый. Самый настоящий Кащей, только борода, как у лешего. Совершенно точно, больше порога его квартиры она не переступит.

-Но для чего вы, Григорий Ефимович, все это делали? — спросила смущенная Муня.

-А для смирения, деточка. Ну, да каждому свое: кто для ради смирения в баньке парится, а кто для ради гордости в белых рубахах в господском доме волчком вертится. Этого нам с тобой не разобрать, аха.

Муня слушала своего "странника" с интересом и будто что-то в ее сознании прояснялось, медленно становилось на свои места. Надо же, вот только теперь она поняла, что все эти проповеди, свечи, моления на непонятных языках потому казались чуждыми, далекими от Бога и не ложились на сердце, что тешили одну лишь гордыню. Чувство превосходства от обладания "истиной", фанаберия, не более. А Григорий... вот сидит человек и рассказывает о том, какой он заурядный грешник. Ничего не скрывает, но и не трясет грехами напоказ, словно грязным бельем. А будто бы с ним Бог пребывает. И не страшно с таким идти в особняк к Лохтиной, молиться о здравии... будь там хоть с десяток Ордовских-Танаевских.

После чаепития Муня, Аля и Григорий отправились в дом Лохтиной. У входа в особняк их привычно встретил старенький лакей:

-Милости просим-с, барышни-с, а кто это с вами, не изволите ли доложить хозяйке-с?

Лакей подробно разглядывал Григория в черной сибирке и смазных сапогах с такой презрительной гримасой, что девушкам даже стало как-то неудобно.

-А ты не кривись-то, миленькой, — обратился вдруг Григорий к лакею, — мужик я, мужик и есть, с села Покровское, что Тобольской губернии, и что с того?Сам ли давно-то от сохи, аха?

Лакей густо покраснел, а Муня тотчас нашлась:

-Это Григорий Ефимович, и Ольга Владимировна ожидает нас вместе. По очень важному делу.

-Пожалуйте-с, извольте-с, — засеменил лакей и тотчас пропустил девушек с Григорием.

К счастью для всех, в доме Ольги не было никого кроме прислуги. Сама она лежала в креслах, накрытая пледом, и стонала. Муня и Аля испросили разрешения войти в спальню.

-Как Ваше здоровье, любезная Ольга Владимировна? — спросила участливая Муня.

-Благодарю, милая... увы, нечем утешиться. Боли замучили, ни встать мне ни сесть.

-Мы привели к Вам Григория Ефимовича, — Муня кивнула за дверь, где он стоял, ожидая приглашения, — он долгое время странничал по Сибири, на моих глазах исцелил птицу. Надеюсь, поможет и Вам.

-Пусть войдет, — простонала Ольга.

Григорий вошел в спальню и тотчас направился к Ольгиному креслу. Он вел себя настолько решительно, что Ольга даже стонать перестала.

-Ну, здравствуй, милая, — обратился Григорий к Лохтиной, — Хвораешь себе, спинка болит, аха?

-Хвораю, — ответила Ольга. И тут же удивленно посмотрела на него, — откуда Вы знаете, что болит спина?

-Неча не знаю, чувствую только, занедужила спинка твоя, аж самому заломило. Да вы, деточки, погуляйте маленько, — обратился Григорий к Муне и Але, — надобно мне с барыней перетолковать.

Девушки тотчас удалились.

-Добрая ты, барыня, — заговорил Григорий, усевшись на стул возле кресла Ольги, — Сердце у тебя мягкое, да и умом не обижена, а только вижу я, не Божьими путями ходишь. По своей ли воле так?

Ольга тяжело вздохнула.

-Вы все правильно видите... Григорий Ефимович. Не Божий путь избрала. Да и не по своей воле.

-Расскажи, коли можешь. А коли боишься, так не бойся: никто тебя не тронет, вот те истинный крест.

-Расскажу.

Ольга чуть привстала с подушек, собираясь с мыслями и начала.

-Сама я казанская мещанка, генеральская жена. Муж остался в Казани с нашими детьми, развести нас не могут, а жить со мной он более не желает. Мы с ним вместе путешествовали по Сибири, ездили в Верхотурский монастырь, в Абалак, Тобольск. Там и познакомились с губернатором Ордовским-Танаевским. Он предложил посетить одно из сел, где находилась община хлыстов. Сказал, что знает их предводительницу, кормщицу, и несколько раз бывал на радении. Спросил, не будет ли сие для меня интересно.

-Наивна ты, матушка. Нешто хлысты к себе на радение чужака допустят?

-Я тоже подумала так, но Ордовский-Танаевский меня совершенно разубедил. Сказал, что кормщица его старая знакомая и никаких препятствий нам не будет. Мужа все это не занимало, однако я загорелась желанием посетить настоящее хлыстовское радение. Ордовский-Танаевский привез меня в село на тракте, где и познакомил с женщиной по имени Агафья Томилина. Красивая, статная, высокая, глаза голубые, коса до пояса, как же она мне тогда понравилась. И я осталась с ней и ее последователями на ночь в избе. Ордовский-Танаевский также был с нами. Помню, как кружились мы в белых рубахах, а потом один из Агафьиных сподвижников протянул мне чашу с вином. Я пригубила и лишилась чувств. Когда проснулась, оказалась лежащей посреди горницы, совершенно без одежды. А рядом со мной, также раздетые лежали Ордовский-Танаевский и тот человек, что опоил меня из чаши. Я была совершенно раздавлена. Ко мне подошла Агафья и рассказала, как я на глазах у всей общины... Боже...

-Да ты говори, милая, не бойся, — Григорий был абсолютно спокоен и ласково глядел на Ольгу, — Нешто мне не знать, как по нашим краям хлысты себе паству уловляют? Не ты, барыня, первая, не ты же и последняя. И губернатора того знаю. Сволочь он, слякоть подлая, аха.

-После этого Ордовский-Танаевский и Агафья велели мне распространить их учение в Петербурге. В случае отказа пригрозили отравить дочерей. Муж довольно быстро узнал о том, что сделали со мной хлысты и пожелал развода. Теперь я в ужасе ожидаю, когда суд определит моих дочек в приют. А сама вынуждена была собрать цвет петербургской аристократии у себя в доме и радеть с ними каждый четверг. Князь Феликс Юсупов помог мне в этом, а заодно привез курительницы с наркотической смесью, которой мы окуривали помещение.

-Вот они тебя, миленька, и окурили. С того и занедужила, аха. Да что уж, коли расскаивашься. Раскаивашься ведь? — и Григорий так посмотрел на Ольгу, что она покраснела.

-Раскаиваюсь. Но ведь я не смогу оставить общину. Ордовский-Танаевский сказал, что у него есть знакомые газетчики. Он напишет обо мне везде, где только можно.

-Пусть себе напишет. Про меня чего только не пишут, и все худое. Да ты и сама читала ведь, али как?

-Про Вас, Григорий Ефимович, я не читала, — удивилась Ольга.

-Эт ты про Григория Ефимовича не читала. А про Распутина, знать, читывала, аха?

Лохтина вздрогнула и Григорий это заметил.

-Вот тота. Да ты только знай: поношение-душе радость. Собака лает, ветер носит, а с нас с тобой Господь без газетчиков спросит. Помолимся, что ли? По-простому, по-православному?

-Помолимся, Григорий Ефимович.

Тотчас Григорий встал на колени и зашептал молитву. Ольга в кресле молилась своими словами. Примерно через полчаса Распутин, шатаясь, поднялся с колен и обратился к Ольге:

-Полежи покамест, пойду с деточками перетолкую, — и вышел из комнаты.

Муня и Аля расположились в гостиной, когда лакей проводил Григория из спальни к девушкам.

-Жаль мне барыню вашу. Душа чистая, горюшка хлебнула себе, аха. Все как есть порассказала. Про радения ваши. Ну да после не мне уж, вам с ней возиться. Нешто тоже радели?

-Радели, Григорий Ефимович, — живо откликнулась Муня, — теперь сожалеем об этом.

-Богу молитесь, в церкву грехи несите, а сожаление ваше тьфу. Тако я вижу...

-Григорий Ефимович! Девочки! — прервал его знакомый Муне и Але красивый женский голос. Все трое обернулись.

В дверях стояла Ольга в домашнем шелковом пеньюаре и лебяжих туфельках. Она была совершенно здорова.