Вера в белое (гет)

1. Осень

Да без сна до весны.

Деревья — ярко-желтым пятном, умирающей агонией далеко внизу. Ветер — полушепотом, неясными шорохами воздуха под крылом. Серое небо над головой хмурится, предвещая скорые холода.

— Ноэль?

Я поворачиваю голову к брату, чуть улыбаясь. Альтр — отражением меня самой, черными волосами до плеч и яркими глазами цвета песка, который согревают солнечные лучи. И крылья, черные, как у ворона. Хотя, почему как?

Крылья ворона.

— В эти края пришла осень. Скоро придет время улетать отсюда.

— Я знаю, — тихо, потому что сердце сжимается от тоски.

И так каждый раз — полгода человек, полгода черный ворон, что хриплым карканьем возвещает смерть. Мой народ, ночные летуны, были наделены крыльями и жили на высоких плато в горах, куда не могли добраться люди. За гордыню, жадность и свое высокомерие их настигло проклятие, и теперь всегда с приходом осени, когда солнце — скудной свечкой на помрачневшем небе, а ветер — ледяными поцелуями дождя, мы покидаем эти края, чтобы возвратиться лишь с наступлением весны. Холод не дает нам оставаться людьми, и сами собой перья — легкими росчерками пуха по телу, хриплый клекот — заменой певучего человеческого голоса.

— Надеюсь, ты не оставила после себя никаких следов?

— Конечно, нет, что ты, — заставить себя улыбнуться, не давая понять, что за противоестественная скорбь одолевает сердце.

Каково это — жить здесь, когда тусклая серая ноябрьская осень сменяется жестокой декабрьской зимой? Я не знаю. Я не знаю, что такое снег. Да, это маленькие белые крупинки, которые падают с неба, а еще бывает лед — застывшей, мертвой водой. Я никогда этого не видела, потому что холод изгоняет нас отсюда.

Полгода мы живем, как придется, поодиночке, в городах, подрабатывая лекарями, кузнецами, плотниками, изредка встречая себе подобных. Люди не любят ночных летунов — слишком велика их сила. Говорят, что когда-то мой народ властвовал на небе и на земле, но боги прокляли нас, и теперь мы обязаны вечно скитаться по этим землям, каждую зиму покидая их до следующей весны. Лишь холодные объятия ветра и пасмурная улыбка солнца заставляют нас снова собраться вместе, чтобы вороньей стаей покинуть эти края в поисках теплых мест.

Альтр смеется, подрезая меня, и я с удовольствием выписываю в воздухе фигуры, наслаждаясь одним из последних полетов в этом году. Скоро перья заменят мне кожу, а клекот моих собратьев — голоса людей.

Но мне все равно больно, вот так, будто каждый взмах черных крыльев — последний, а сердце — тревожным предчувствием неотвратимой беды.

2. Пропасть

Летим с войны.

Мы встречаемся все на плато, потому что предчувствие близких холодов сгоняет нас вместе. Ночных летунов много, но еще больше тех, кто уже превратился. Таких больше половины, потому что с возрастом время — убегающим сквозь пальцы теплым песком, утерянными секундами. С каждым прожитым годом все труднее превратиться обратно в человека, потому что простые птичьи инстинкты затмевают разум. Вот и сейчас те, кто обратился, улетят на юг, в поисках нового места для жилья, а оставшиеся будут здесь, пока не обратится последний.

Альтр быстро ныряет в толпу, и я теряю его. Брат был где-то совсем далеко, и я не видела его почти три месяца, только несколько дней назад ощутив слабый отголосок его присутствия за несколько километров от города.

— Как лето? — Льис подбегает ко мне и обнимает: мы не виделись все время, что были людьми. Глаза — сухостью и жжением, горло — комком, что не дает нормально дышать. Я так долго была вдали от всех, что позабыла, как они выглядят.

Ночные летуны.

Нет, это не те вороны, что каркают с крыш городских домов или с веток деревьев. Вороны, те, какими мы становимся, гораздо больше по размеру и изящнее, похожие на орлов. Иссиня-черные перья и желтые янтарные глаза.

— Ноэль!

Я оборачиваюсь и попадаю в объятия матери, что со слезами смотрит на меня.

— Где ты пропадала, Ноэль? Альтр с трудом нашел тебя!

— Мама, мамочка… — шепотом, сквозь выступившие все-таки слезы.

Это ее последнее превращение, я знаю.

— Не переживай, — она бодрится, но голос — дрожащей струной лютни, трепещущей на ветру свечой, что вот-вот угаснет навсегда.

Я чувствую, как ветер становится все холоднее, обнимая ее за озябшие плечи. Она странно выгибается, а я тупо смотрю на маму, словно не понимая, что происходит.

— Я люблю тебя, Ноэль!

Отчаянный крик — похоронным воем ветра по ушам, и я тянусь к ней, но Альтр хватает меня, не давая приблизиться к маме. Громкий резкий клекот — набатом, заглушающим для меня все остальные звуки, потому что на ее месте бьет крыльями большой ворон, чьи желтые глаза — теплее раскаленных углей и больнее острия меча по коже. Я бросаюсь к маме, падаю, захлебываясь криком пополам со слезами, чувствуя странную дрожь. Превращение грозит захватить и меня, потому что потрясение настолько сильно, что я почти чувствую прорезавшие кожу перья на своих руках.

— Остановись, Ноэль! Еще не время! — отчаянный шепот брата — константой, постоянной в бесконечной круговерти, когда я не понимаю, кто я — человек или умирающая птица, что бьет руками-крыльями по холодному равнодушному камню плато, пытаясь дотянуться до той, что оставила меня одну, совсем одну.

Отец ушел три года назад и больше не вернулся, потому что его время истекло — тягучими маленькими песчинками, бездарно потраченными месяцами, когда мы не виделись.

Летуны поднимаются, и люди расступаются, давая им дорогу. Моя мать идет в самом конце, неуверенно ступая лапами, будто камень — лживый зыбучий песок, в котором так легко увязнуть, упасть вниз, в пропасть, что зияет рядом с нами оскаленным провалом.

Вороны по одному взлетают, и их клекот ранит мне сердце — острым ножом, вошедшим в тело. Мама оглядывается на меня, и слезы жгут мне глаза — раскаленной водой, осознанием, что она уходит навсегда.

Брат поддерживает меня за плечи, пока последний из воронов не исчезает на горизонте.

3. Ветер

Летим с войны.

Проходит несколько дней после того, как мама обратилась и покинула меня. Я не нахожу себе места, летая над пожелтевшими лесами. Почему я не северная сосна, что никогда не увянет, всегда оставаясь свежей и зеленой, пусть даже воздух — холоднее дыхания смерти и равнодушнее полной луны?

Я встречаю его в хмурый пасмурный полдень, когда солнце — еле заметными пальчиками-лучами сквозь плотное одеяло серых туч. Сердце привычно пропускает удар, и я снижаюсь, опускаясь на ветку дерева.

Он высок и строен, лицо — равнодушная маска богов, совершенная в своей холодной красоте. Светлые волосы беспорядочно разметались по плечам. Мое проклятие, моя любовь.

Издевка природы или шалость разума? Ночные летуны любят один раз и на всю жизнь, оставаясь со своей парой до самой смерти. Мама и отец прожили вместе двадцать лет, деля на двоих вороний клекот и веселый человеческий смех, поцелуи и шорох ветра под черными крыльями. Почему, ну почему я не могу так — рядом, прикосновением рук к теплой коже, поцелуями и горячечным шепотом, когда целого мира слишком много?

Потому что он человек, а я — ночной летун. Потому что любой из людей, кто раскрывает нашу сущность, рано или поздно предает нас.

Он недвижимо стоит на поляне, а затем резко вытягивает меч из ножен. Капитан стражи города, где я жила. Движения его отточены годами схваток, опыт позволяет найти врага даже с закрытыми глазами.

Он танцует по поляне, а ветер поднимает с земли мертвые желтые листы, заставляя их танцевать вместе с ним. Мне кажется, что я даже слышу — музыку, что сопровождает его и листья, сорванные с деревьев и поднявшиеся с земли. Он кружится в желто-оранжевом вихре, и сейчас кажется мне богом.

Ветка под моей ногой трескается и падает вниз, увлекая меня за собой. Черные крылья раскрываются, и я пытаюсь выровняться, чтобы не упасть на землю, но ничего не выходит. Я приземляюсь у подножия дерева, успев лишь чуть-чуть смягчить свое падение.

Он поворачивается ко мне, сжимая руками холодно сверкающий меч, и я закрываю глаза, потому что черные крылья — тьмой по бокам от меня, и нет сил сложить их, заставляя исчезнуть.

— Ты — ночной летун?

Голос недоверчивый, но беззлобный, скорее удивленный. Я слышу, как он подходит ближе, словно не доверяя мне. Подбородка касается острие меча, и я поднимаю голову, чтобы не напороться на лезвие.

Смотрю на него и вздрагиваю — глаза в глаза, прямиком в светло-голубую гладь реки, что таит в своих водах коварные омуты.

— Ты ведь Ноэль, верно?

Я ничего не отвечаю, глядя на него, запоминая черты лица и цвет глаз.

— Я искал тебя. Ты пропадаешь каждый год, а я все время ждал тебя. Ты нужна мне, Ноэль!

Слова — колдовским дурманом в душу, белесой дымкой в глаза, и я верю ему, верю, потому что знаю — он не может лгать мне. Кто угодно, только не он.

— Почему, Хайрок?

— Я полюбил тебя. Будь ты трижды порождение дьявола — я люблю тебя.

Он склоняется ко мне и целует, острие меча исчезает, и я отвечаю ему, и плевать, что время — убегающими секундами, предостерегающим шепотом ветра и шорохом надвигающихся холодов.

4. Дрожь

Да песня наша модная.

Весь день мы проводим в лесу, на земле. Даже небо сегодня — равнодушным серым сумраком, что не манит меня вверх ломотой в теле, что снова хочет ощутить ласку встречного ветра.

Хайрок приводит меня домой, когда снаружи холодает, и изо рта вырывается пар. Я дрожу, когда он протягивает мне кружку:

— Выпей.

Слова — раскаленными иголочками по коже, взгляд — горячее любого вина. Я залпом опустошаю чашу и обхватываю себя руками, пытаясь унять предательскую дрожь тела. Хайрок подходит сзади и касается плеч — мурашками по спине, каким-то предвкушением, что заставляет сердце плавиться от нежности.

Он поднимает меня на руки и несет наверх, где уже разобрана кровать. Опустив меня, Хайрок выпрямляется и собирается уйти, но я сама цепляю его за рукав и шепчу:

— Пожалуйста…

Он не спрашивает, просто ложится рядом, и его дыхание — дрожью по телу, знакомым теплом. Я сама поворачиваюсь к нему, обнимая, потому что знаю, эта ночь — единственным лучом среди полумрака туч, последней песчинкой в чаше бесконечного Времени.

Поцелуи, объятия — горячее солнечного света, и я тону в нем, шепчу его имя, слыша рядом тихое прерывистое дыхание и чувствуя сильные руки на своем теле. Я согреваюсь в его пламени, отчетливо понимая, что эта ночь — последняя.

Я чуть вскрикиваю — раненой птицей, что падает, изгнанная жестоким небом вниз, но замолкаю, потому что ощущаю поддержку сильных рук, что не дают ей разбиться. Хайрок гладит мои волосы, что-то шепчет — я не разбираю слов, потому что сейчас мне важно лишь одно — он здесь, со мной.

От его движения я захлебываюсь — поднятыми волнами теплой реки, задыхаюсь — жестким, слишком плотным воздухом, что внезапно сгустился до металлической прочности. Мне слишком тяжело дышать.

Хайрок смотрит мне в глаза, и я скольжу взглядом по его лицу, запоминая: прямой нос, чуть загорелая за лето кожа, светлые-светлые глаза — голубые перекаты быстрой теплой реки. Я задыхаюсь стонами, царапаю его спину, плечи, тянусь к губам, поцеловать, ощутить вкус горечи и пылающий огонь.

Он что-то шепчет, и я разбираю в его голосе:

— Люблю, люблю…

Я понимаю, что значит умереть от счастья — вот так, когда любимый человек — половиной твоей души, горячее любого пламени и ближе, чем все родственники.

Хайрок целует меня, и я отвечаю, прижимаясь все ближе, потому что кажется, будто миг — и он исчезнет, а я снова окажусь в кромешной тьме, одна, черным вороном среди снежного города.

Мне хочется кричать, потому что он — мой, а я — его. Ночные летуны любят лишь раз в жизни, и плевать, что скоро я улечу отсюда. Он ведь дождется меня, правда?

Последняя вспышка — обжигающим огнем по коже, лихорадочными поцелуями, и я стискиваю его пальцы в своих.

Еле слышным шепотом, мольбой умирающей птицы:

— Дождись меня, Хайрок…

И шорохом ночных теней:

— Дождусь.

5. Полумрак

Летим с войны.

Утро застает меня на плато, где я смотрю, как поднимается солнце. Сегодня температура упала еще ниже, и крылья появляются сами собой, обнимая мое тело, пытаясь хоть как-то защитить его от холодного воздуха.

— Где ты была?

Альтр стоит позади меня, хмурый, как вчерашние тучи. Кажется, у меня все написано на лице — дурацкой счастливой улыбкой, что против воли появляется на губах.

— Зачем, Ноэль? Ты ведь знаешь, что небо отвергло людей! Им нет веры, ты не сможешь быть с ним, как ворон никогда не полюбит кота!

Слова Альтра — болезненным прочерком острия меча по самому сердцу, и я морщусь, но даже это не может заставить меня отказаться от Хайрока.

— Он мой. Он будет ждать меня.

Брат смотрит на меня, и в глазах — молчаливое изумление, а потом он хохочет, практически согнувшись пополам, так, что короткие черные волосы неровными прядями закрывают от меня его лицо.

— Он пообещал… А ты и поверила, дура?

Слова неожиданно жестко бьют меня в солнечное сплетение, и я некоторое время не могу вдохнуть, потому что затвердевший воздух — плотнее стали.

— Ты не понимаешь, Альтр, — фыркаю, отвернувшись, пытаясь скрыть, что брат все-таки посеял недоумение в моей душе.

— Тебе всего лишь девятнадцать, Ноэль. И ты никогда не перестанешь быть наивной дурочкой.

— Замолчи! — гримаса искажает мое лицо, а ярость — плотным туманом в сознание. — Перестань так, Альтр! Ты всегда был мне хорошим братом, не порти все именно тогда, когда оно только начало налаживаться!

Мне больно, действительно больно — слышать, как брат, единственный, кто остался мне на этом свете, рушит мою мечту.

— Люди всегда предавали и предают. Святое небо лишило их крыльев, и потому нет веры тем, кто рожден ползать на земле, — с презрением произносит парень.

Я молчу. Мне нет сил возражать ему, потому что в этом нет смысла — сегодня я отправлюсь вслед за своей семьей, туда, где солнце — вечным теплым огнем, а трава — зеленее игл сосны, где ветер — ласковыми руками, а небо — цвета, что неведомо людям.

Мне больно, потому что, улетая отсюда в очередной раз, я оставляю здесь половину себя. Вороны собираются постепенно, и к восходу, когда солнце согревает мои волосы, на плато стоят те, кому предстоит долгая дорога на юг.

Дрожь стискивает тело, перья рвутся из-под кожи, и руки становятся крыльями. Тело — легким пухом, и мир меняется. Зрение позволяет разглядеть землю далеко вокруг, а птичья сущность не чувствует холода.

— Истинная любовь не знает препятствий, — слышится мне чей-то голос, когда я оборачиваюсь, никого рядом нет.

Альтр первым поднимается в воздух, а я взлетаю последней, потому что даже разум ворона понимает — больно. Очень больно, будто бы я застыла посреди вечного белого снега, которого никогда не видела.

6. Зима

Летим с войны.

Здесь тепло. Здесь небо — голубое, ласковое — рукой матери, что треплет меня по волосам, как когда-то давно.

Но мне здесь нет места.

Проходит месяц, одна шестая часть срока, отпущенного мне здесь, пока не сойдет снег там, где я родилась. Нетерпение с каждым днем глодает меня все сильнее — собакой, что обгрызает измусоленную кость.

Я больше не могу находиться здесь. Проклятье не дает мне снова стать человеком, но я ведь могу долететь и в обличье ворона, правда? Альтр лишь смотрит на меня желтыми глазами, где скорбь перемешана с любовью — полынно-терпким сладким напитком.

Я взлетаю и еще долго слышу прощальный крик брата, что остался далеко позади, где ветер — теплыми шорохами. Моя дорога лежит на север, туда, где не сошел снег.

С каждым километром лететь все труднее — холод преследует меня, но я должна, я обязана попасть к Хайроку, узнать, как он там. Я одолеваю путь за день, и к полуночи прибываю в город.

Пропускаю патрули, сидя на крыше, дрожа от жестокого холода. Сверху тихо падает снег — танцующим пеплом, холодящим мои перья. Так вот какой он — сверкающим полотном в свете призрачной луны, что серебрит мой силуэт, делая похожей на призрака.

Дом я нахожу сразу и долго ищу окно комнаты, где спит Хайрок. Мне трудно уцепиться за деревянные стены, чтобы что-нибудь разглядеть в полумраке за стеклом, но потом я замечаю слабый свет и лечу туда. Сердце разрывается от счастья, и я кое-как всаживаю когти в толстое дерево, пытаясь закрепиться на стене, и заглядываю в окно.

Дрожь охватывает тело могильным холодом, и мне кажется, что я слышу тихий звон: так разбивается душа.

Хайрок лежит на кровати, до пояса укрытый толстым одеялом. А рядом с ним — красавица-девушка, светловолосая, обнаженная, прекрасная, как свет полной луны.

«Дождусь».

Я не слышу того, как птичий клекот разрезает тишину города, и отовсюду на звук бегут стражники. Я не вижу, как в комнате вскакивает Хайрок, не замечаю растерянного взгляда, которым он окидывает мое птичье тело.

Я поднимаюсь вверх, к небу, собираясь покинуть проклятый город. Холод — искусной ищейкой, которая минует главную дверь и входит через черный ход, обнимая меня стылыми пальцами и даря ледяные поцелуи крошечных снежинок.

Я пытаюсь взлететь, но тело дрожит от холода и не слушается. У ворот уже собралась стража: они заряжают луки, а я пытаюсь взлететь выше, спастись, суметь вырваться отсюда. Я замечаю знакомый силуэт и медлю, и это мгновение меняет все.

Тонкий посвист возмущенной тетивы — болью, болью, бесконечной болью в правом боку и крыле, пробитых острыми стрелами. А еще — последней, самой последней стрелой, что пустил Хайрок — в сердце. Но она проходит мимо, застряв в крыле, и я теряю высоту, кувыркаясь и падая вниз.

Снег встречает меня ледяными объятиями, и я чувствую, как изменяется тело. Крылья, в отчаяние хлещущие по земле — скребущими по снегу руками, судорожный клекот — человеческим криком.

Тот, кто однажды предал небо, предаст и женщину.

Жаль, что я поняла это за миг до конца.

Сознание — вспыхивающими и гаснущими искрами.

— Будем добивать?..

— Нет, сама сдохнет к утру, тварь…

Боль — танцующей в теле горячей водой, раскаленной, взбешенной рекой, покинувшей свои берега.

— Прости меня, Ноэль. Но мне посулили немало денег, если я сумею убить ночного летуна. Лгать тебе было просто, не так ли? — Хайрок приподнимает мой подбородок, и я смотрю в его равнодушные глаза.

Он встает и безразлично произносит, уходя:

— Прощай, Ноэль.

Мир — взорвавшейся звездой, ускользающими сквозь пальцы тающими снежинками, что медленно убивают меня.

Я нахожу в себе силы подняться и расправить черные крылья, раскинуть руки и взлететь, шатаясь, с трудом, лететь, несмотря на усилившийся ветер, что грозит сбить меня, поволочь по равнодушно-холодному снегу. Метель слепит меня, залепляет глаза, ветер коварно шепчет что-то на ухо, предавая меня: слишком холодно, слишком поздно для тебя, ночная летунья…

Я опускаюсь на плато, откуда отлично виден город. Сил хватает лишь на то, чтобы как можно осторожнее рухнуть на стылый камень, покрытый снегом.

Я падаю на спину, глядя в небо, откуда невесомым ледяным пухом, кружась, спускается моя смерть. Люди не умеют лгать, верно? Нет. Только они и лгут, а небо, святое, вечное небо, только он и остается верным к своим детям, ночным летунам, проклятым воронам, чья судьба — однажды сгинуть среди вечного снега.

Сил хватает на то, чтобы еле слышно, даже не перекрывая гудящего ветра, запеть, тонко, неуверенно, в последний раз. Петь, восхваляя солнце и небо, проклиная тех, кто погубил мой народ.

Сколько нас было — таких? Тех, кто пошел за людьми, сулившими счастье и любовь, и в результате предавшими? Я не знаю.

Я закрываю глаза, чувствуя, как на ресницах оседает невесомый снег. Песня, последняя лебединая песня льется над плато, звуки подхватывает ветер и швыряет на бездушный и безразличный город, равнодушный к смерти других.

Где-то там, в теплом доме, звуки настигают стрелявших стражей, и они замертво падают на пол. Далеко отсюда Хайрок хватается за горло: еле слышная музыка душит его не хуже удавки.

Я замолкаю, прислушиваясь к растворяющейся в звуках ветра песне. Крылья беспомощно раскинулись по земле, и я чувствую ласковые пальцы на окровавленных перьях — мама.

Я почти вижу ее, среди солнечного света и тепла, и холод зимней ночи уходит, уступая место земле, где небо — такого оттенка, что не ведают люди.

В синем небе руки в стороны.

Да молодые вороны.