Последний пир (джен)

Все сегодня было по-другому. И обычное веселье, сопровождающее пиры, утихло еще в самом начале. Все знали, что скоро наступит конец, когда закрывает глаза последний из оставшихся в живых и слезы текут по его лицу — не выстоял, не смог...

Кочевники досаждали аорийцам и раньше, но никогда до этого конники не собирали такой армии. Множество маленьких племен сумели объединится под предводительством Морта, одного из величайших воинов этого народа. И теперь сорокатысячная армия находилась перед воротами города Ларо, который стоял на пути кочевников первым.

Этот пир был прощанием, потому что все понимали — меньше чем десятитысячная армия, наспех собранная из соседних городов, не сможет оборониться от противника. И единственное, что остается нам — это держаться, пока не падет последний из ларойцев, давая время другим городам собрать силы и отразить последующие нападения. И сейчас наиболее приближенные к конунгу Асгриму собрались в его доме, ожидая вестника, посланного на стены. Асгриму уже почти тридцать пять, а ни силы, ни ловкости не растерял. Конечно, иллюзий никто не питает, мы пойдем на смерть, но хочется хоть на миг ощутить надежду, почувствовать, что жизнь еще здесь, она бьется в нас жарким пламенем, потому что никто не хочет умирать.

И поэтому конунг позвал меня сюда. Мое имя Тристан, и я ровесник Асгриму. Все, кто может держать меч, пойдут в битву, и я не исключение. Этим вечером я в последний раз пою свои баллады.

На пиру почти нет женщин. Воины не должны слушать стенания и истерики, потому что атмосфера и так далека от радостной. Единственные, кому дозволено быть здесь — молодая Хельги, жена Асгрима, и ее младшая сестра Ингред. Я прекрасно вижу ее со своего места — она сидит у дальней стены и, не отрываясь, смотрит на меня.

Ведь все понимают, что первыми в битве падут мирные горожане.

Она любила меня, моя Ингред, но я старался не встречаться с ней с тех пор, когда узнал о близящемся бое. Зачем лишний раз ей видеть меня, зная, что сегодня к рассвету я буду мертв?

Воины пьют и едят, а я пою песни. Разные, веселые и не очень, но в основном — о любви, о войне, о родном доме. Сегодня все немногословны, они слушают меня и запоминают, потому что скоро все мы один за другим умрем за Ларо, зная, что кочевники спалят его дотла.

У нас всех нет выбора — его сделали за нас. Я видел безусых юнцов, впервые взявших в руки меч, и седых стариков, тела которых покрыты многочисленными шрамами прошлых сражений. Все мы можем только достойно умереть в этой битве, зная, что нас будут помнить.

Жаль только, что не мне доведется сложить балладу о гибели Ларо.

Я задумчиво перебираю струны, вкладывая в музыку все, что чувствую. Я раньше хорошо владел мечом, но я бард, а не воин. Лютня — мой лук, слова — мои стрелы, а музыка — мой щит. Но я не останусь в стороне, когда кочевники придут к стенам города.

На рассвете снова будет светить солнце, будет еле слышно что-то шептать ветер, но мы этого не услышим. За свои тридцать с лишним лет я немало странствовал и успел всяко дивного повидать. Менестрель не имеет родного дома: дорога да поляны под открытым небом — вот его родина. Но я родился в Ларо и всегда возвращался сюда, несмотря ни на что.

Меч. Грубое железо, предназначенное лишь сеять смерть и горе. Я никогда не любил это оружие, да выбора теперь нет. Мне нужно убивать, чтобы продержаться столько, сколько я смогу — значит, я сделаю это.

Асгрим задумчив и немногословен. Да и о чем здесь говорить? Мы можем лишь подороже продать свои жизни, забрав с собой как можно больше врагов. И конунг, и воины молчат, слушая мои песни. Я закрываю глаза, потому что моя лютня так давно со мною, что мне нет нужды смотреть на нее.

Насколько я знаю, Ингред тоже умеет петь и играть на лютне. Если ей повезет остаться в живых, то пусть она сложит песнь о нашей гибели.

Ларо. Красивый городок на берегу полноводной реки. Маленькие деревянные домишки да большая крепостная стена: казалось бы, чего тут необычного? Но менестрель все видит по-другому. Здесь деревья шумят по-особому, здесь вода тихонько переговаривается с поющим ветром.

Дверь скрипит, и я открываю глаза. Вестник. Пришла пора покинуть дом конунга и взойти на стены. Никто не разговаривает, и я поднимаюсь, сжимая свою верную подругу в левой руке. Сдавленный стон слышится со стороны Ингред, и она бросается ко мне. В глазах стоят слезы, хотя сегодня вечером девушка не произнесла ни слова. Она обнимает меня в последний раз, провожая на битву.

Я глажу ее свободной рукой по светлым волосам, рассыпавшимся по плечам. Ингред отстраняется: долгое прощание лишь затягивает удавку на моей шее и продлевает агонию. Я чувствую, что мне не вернутся живым.

Все проходят к двери, а я задерживаюсь у очага и нежно глажу лютню. Прощай, моя верная подруга. Сколько же мы с тобой пережили? Ты не достанешься кочевникам, которые никогда не смогут оценить твоих мелодичных звуков и тугих струн. Я кладу ее в огонь и стою, глядя, как пламя с жадностью лижет гладкое дерево. Лопаются от жара струны, и я отвожу взгляд. Смерть моей лютни — почти, что моя смерть.

Больше меня ничто не удерживает. Я в последний раз смотрю на Ингред. Судорожно сжатые губы, слезы на щеках. Я отворачиваюсь и выхожу из дома, чувствуя, как тоска холодит сердце, как призрачный туман окутывает нас, словно предвещая: вам не вернуться, не выстоять...

Я за тебя умру.

Ты за меня доживешь.