С громким треском распахивается дверь хижины, так, что сида отлетает в сторону и лишь чудом удерживается на ногах. Из темного проема, зацепив головой нависающую над ним соломенную кровлю, вылетает высоченный детина и тут же оказывается у Таньки за спиной. Миг – и она обхвачена могучими ручищами.
– Отче Гермоген! Посмотрите, кого я поймал! Подслушивала! – раздается над Танькиной головой. Голос тот самый: «молодой», с северным выговором... Калхвинедец!
От детины разит по́том и чесноком, жесткая колючая щетина его подбородка уперлась Таньке в макушку, чужие волосатые руки сдавили ей грудь – ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни шевельнуться.
Не высвободиться.
И тогда Танька громко, отчаянно кричит.
И тут же в дверном проеме возникает лицо – смугловатое, полное, краснощекое, обросшее густой черной курчавой бородой. А потом из хижины выбирается низенький толстяк в черной рясе. Толстяк маленькими, заплывшими глазками удивленно смотрит на сиду – а потом вдруг неожиданно прытко для своей комплекции поворачивается и исчезает в доме, с грохотом захлопнув за собой дверь.
– Отче Гермоген! – с каким-то недоумением повторяет детина, – куда же вы?
– А ну отпусти ее! – звенящий ломкий тенор. Знакомый уладский выговор – Морлео!
И тут же лязг ножен и свист клинка. И яростный боевой клич пикта:
– Фидах! Одор-ко-Домельх!
Детина резко поворачивается – и Танька вновь, как прошлой ночью, чувствует, что летит по воздуху – а потом падает лицом прямо в жесткую колючую травяную стерню, лишь чудом успев в последний момент защитить ладошкой свою несчастную разбитую губу.
– Этнин, Этнин, как ты? – частый топот, всхлипывания – а потом теплое дыхание возле виска. Орли!
– Прости меня... мунстерская, – только и может вымолвить сида. А Орли поднимает ее, обмягшую, беспомощную, всхлипывающую, подхватывает под мышки, отводит к хижине, бережно усаживает на молодую зеленую отаву, пристраивается рядом...
Танька сидит, бессильно прислонившись спиной к грязной дощатой стене, и отрешенно смотрит, как Морлео и детина из хижины сходятся друг с другом в поединке, направив друг на друга клинки своих мечей, черный вороненый у пикта и сверкающий гленской сталью у калхвинедца, и столь же равнодушно слушает, как детина поливает своего противника самой грязной камбрийской бранью, как тот столь же яростно отвечает ему на дикой смеси знакомых ирландских и совершенно непонятных, булькающих и шипящих, пиктских слов. Сейчас мысли ее почти целиком заняты прямо-таки физически ощущаемыми на груди следами недавних прикосновений грубых чужих рук – сильных, бесцеремонных, беспощадных. Как же хочется скорее броситься в воду, дочиста отмыться от них – и больше никогда не вспоминать!
Калхвинедец, высоченный, с развевающимися на ветру длинными рыжими волосами, стоит спиной к Таньке и вполоборота к Морлео, выставив вперед меч. Он сгорбился и прижал к груди левую руку, словно бы прикрываясь несуществующим щитом. А на клинке его так неуместно радостно пляшет сейчас солнечный зайчик, обжигая сиде глаза, заставляя жмуриться... Морлео, почти на полголовы ниже своего противника, застыл метрах в двух от него, ухватив свой меч двумя руками и отведя клинок чуть вправо. Слипшиеся от пота темные пряди волос закрывают изукрашенный синими узорами лоб пикта, того и гляди закроют ему глаза... Оба воина напряженно следят друг за другом, ловя малейшее движение. Изредка детина делает едва заметный шажок назад, медленно, но верно отступая к хижине, – и тут же Морлео чуть подается вперед, наступая на противника. Белая как полотно Орли не сводит с пикта глаз, что-то тихо шепчет – молитву, что ли?
Скрип осторожно приоткрываемой двери – тихий-тихий, почти неслышный человеческому уху. Человеческому – но не сидовому! Танька тут же поворачивает голову на звук – в щель осторожно выглядывает уже знакомый бородатый толстяк в рясе, воровато озирается...
– Смотри! – сида хватает подругу за рукав.
– Ой!.. Батюшка какой-то! – удивленно откликается Орли.
– Сбежит же!
Орли по-прежнему недоумевающе смотрит на подругу. А толстяк тем временем, всё так же оглядываясь по сторонам, но, похоже, не замечая сидящих в двух шагах от него девушек, осторожно протискивается в дверь...
Миг – и Танька – откуда только силы взялись? – уже на ногах, уже бежит ему навстречу – толком не понимая даже, что предпринять дальше. Но, оказывается, ничего делать-то особо и не надо: едва лишь толстяк замечает ее, как стремительно захлопывает дверь изнутри – и тут же из хижины доносится его испуганный шепот: «Па́тэр имо́н о эн тис урани́с...» Да это же «Отче наш» по-гречески! И снова события, лица, фразы начинают складываться в голове у Этайн в цельную картину. Грек! Ну конечно же! Но тогда... Выходит, «его божественное всесвятейшество» – это не кто-нибудь, а сам Феодор, патриарх Константинопольский? А этот грек – отец Гермоген, что ли? – обещает поддержку патриарха маминым врагам? Ну как же такое может быть-то? Может, этот грек – никакой не посланец патриарха, а самый что ни на есть самозванец? А может, и не священник он вовсе?
Того, что происходит за спиной, Танька уже не видит, только вдруг слышит звон железа, несколько ударов, один за другим, – и почти тотчас же раздается громкий, отчаянный, похожий на вой смертельно раненного зверя, вопль. А потом до щеки ее долетает горячая капля. Машинально смахнув ее, сида смотрит на свою руку – и застывает в ужасе, не сводя с нее глаз. Кровь! Не своя, чужая!.. Медленно, словно в воде, Этайн поворачивается...
Калхвинедец неподвижной громадой лежит на спине, раскинув руки, и трава вокруг него уже не зеленая, а ярко-алая. Рядом с ним, опустившись на одно колено и правой рукой опершись на воткнутый в землю меч, застыл Морлео. А левую руку он прижал к щеке, и Таньке отчетливо видно, как между пальцами его бежит красная струйка.
– Победил! Победил! Одним ударом – наповал! – радостно кричит Орли, и ярко-синие глаза ее сияют.