Back to Black (джен)

Ведь невозможно же, думаю, чтобы черти меня крючьями позабыли стащить к себе, когда я помру. Ну вот и думаю: крючья? А откуда они у них? Из чего? Железные? Где же их куют? Фабрика, что ли, у них какая там есть? Ведь там в монастыре иноки, наверно, полагают, что в аде, например, есть потолок. А я вот готов поверить в ад только чтобы без потолка; выходит оно как будто деликатнее, просвещённее, по-лютерански то есть. А в сущности ведь не все ли равно: с потолком или без потолка? Ведь вот вопрос-то проклятый в чем заключается! Ну, а коли нет потолка, стало быть, нет и крючьев. А коли нет крючьев, стало быть, и все побоку.

Ф.М. Достоевский. "Братья Карамазовы"

Вторая неделя после битвы за Хогвартс. Стационар святого Мунго, отделение для душевнобольных. Мягкие кресла, глухие стены и немые снежно-белые тени. Умиротворение нет-нет, да и вспарывает крик из дальнего коридора. Это ничего. Это значит только, что нужен ещё флакончик тягучего зелья с красивой этикеткой. Два флакона не надо, а то сердце остановится. Вот та-а-ак. Опять порядок, опрятная глухота, стерильность.

Здесь каждый занят своим: один строит домик из спичечного коробка, другой чертит крестики на бумаге — первый, второй, тысячный. Кто-то просто заново учится дышать — каждый день. Дышать и не вспоминать плохое.

Практикантка за стойкой регистрации (румяная деваха, “кровь c молоком”, кровь — нечистая) листает «Ведьмополитен». Ох, и работёнка досталась! А в хирургию не взяли. Дискриминация, между прочим. За что сражались? Приёмные часы давно позади, скоро ужин и чай с пышками. Чай некрепкий, а то для нервов вредно. Но что это, посетители… так поздно?

В приёмное отделение заходят двое: мужчина и женщина, люди в чёрном. Он — высокий брюнет, на шее — бинты. Выглядит так, словно сбежал из реанимации. Но держится уверенно. Профессионал на месте практикантки распознал бы за этой уверенностью привычно скрываемую нервозность. Спутница — изящного телосложения брюнетка на внушительных каблуках. Цокает по каменным плитам со звонкой агрессией. “Скрывающей нервозность”, — уточнил бы профессионал. Практикантка ничего не уточнила. Недоумение на её лице сменилось ужасом узнавания, стоило брюнетке приблизиться. Та скривила губы в брезгливой и одновременно хищной усмешке, заметив, как девушка нащупывает под столом тревожную кнопку:

— Мне нужна Алиса Лонгботтом.

Практикантка беззвучно шевелит губами, но человек с перевязанным горлом уже прочёл номер палаты в её расширившихся зрачках.

— Обливиэйт, — шепчет он, и девушка успокаивается. Смахивает что-то с ресниц, возвращается к «Ведьмополитену». Снова покой, тишина, пышки к чаю.

-

У Алисы в детстве была игрушка — книззл, сшитый мамой из старой гардины. Он умел смотреть в одну точку и говорить “у-у-у, а-а-а”, если его перевернуть. Волшебный, словом, хоть и набит трухой. Очень добрый. Соседские мальчишки трепали его за уши, подбрасывали как мячик, а тот всё терпел, только иногда говорил “у-у-у, а-а-а”. Алиса мальчикам объясняла, что издеваться над игрушкой — во-первых, плохо, во-вторых, глупо. Она вот понимала такие вещи — взрослая с пелёнок, правильная и умненькая девочка. Была, пока её саму не подбросили, да и не оставили висеть в пустоте, смотреть на перевёрнутый мир. А перевёрнутый мир бывает невыносим. Буквально, физически. В общем, она теперь тоже книззл.

Ей совсем не мешает, что в палате кто-то есть — большая чёрная клякса, нарисовалась и ждет чего-то. Такое бывает, это не страшно. Как облачка на небе. Некоторые спускаются, разговаривают, подходят совсем близко. Тревожно, но тягучее зелье с красивой этикеткой помогает. Клякса хочет, чтобы Алиса на неё посмотрела. Зачем? “Я и так вижу, что у тебя нет лица”, — улыбается книззл.

Одно облачко, самое материальное из всех, появляется часто, приближается вплотную и вроде как обнимает. У ласкового облачка есть очертания, форма, родной запах и даже имя. Не надо его называть, это тревожно.

— Ты слышишь меня? — безликая трясет Алису за плечи.

“Я слышу, но у тебя нет голоса”.

Ласковое облако. Его хочется впустить в свой кокон из детских воспоминаний и старой гардины, чтобы обняться по-человечески. Нет, нельзя — тогда он поймет, что внутри труха. Расстроится или того хуже — сам станет книззлом.

У кляксы вытягиваются щупальца и впиваются в тряпичную лапку. Это ничего, пустяки. Ладно, в руку Алисы. Всё равно не больно! Вот когда Невилл приходит — больно.

— А если так? — мучительница выкручивает Алисе запястье.

— У-у-у, а-а-а.

— Посмотри на меня, сука!

Алиса сдавленно воет, закусив губы: “Ладно. У тебя есть лицо. Только я и теперь не сдамся, сука. Я ничего тебе не скажу”.