Место преступления: разум (джен)

Перчатки не спасают от холода. Вот совсем. Ни капельки. Хуже того, они мешают. Скользят между металлом и плотью, не позволяют как следует вцепиться в ограждение.

Он поспешно стаскивает их, одну за одной, от нетерпения притоптывая на месте. Отбрасывает в глубокий снег. Два чёрных росчерка — и кожаные тени его ладоней исчезают в сугробе, провалившись сквозь наст. Вторая попытка. Взяться покрепче. Присвистнуть от обжигающей боли, присохшей к ладоням.

Вцепиться. Ещё сильнее. Подпрыгнуть. Подтянуться на руках, закусив губу — чтобы не вскрикнуть от ледяного жара, прошившего до самых костей. Воткнуть носок левого ботинка в зазор между каменной колонной и забором парка; тут же уместить рядом носок правого; переместить руки, чтобы перехватить горизонтальную балку и с той стороны тоже. Выдохнуть, наблюдая, как тепло собственного дыхания мерцающим кружевом застывает на остриях ограды, чуть ли не касающихся подбородка, груди и прочих беззащитных частей его тела.

Перекинуть левую ногу. Нащупать опору. Попытаться как можно более плавно перераспределить собственный вес.

Ступня неудачно соскальзывает — и он летит вниз, не успев толком понять, что произошло.

Благо сугроб с той стороны парковой ограды достаточно мягкий. И не содержит в себе ни забытой тачки садовника, ни пожарного гидранта, ни пня, об который можно было бы сломать позвоночник или раскроить череп.

Он лежит на спине, перерыв снег до прятавшейся под ним груды листьев, и пытается восстановить вышибленное падением дыхание. Не время лежать лицом к звёздному небу. Совсем не время. Поэтому он рывком — хотя на самом деле чередой мелких, судорожных подёргиваний — переворачивается на бок, подтягивает ноги к животу и встаёт на колени. На пальцы, как на зубцы грабель, нанизывается слежавшаяся листва.

Морозный воздух, как ластиком, стирает все запахи. Листья не пахнут прелостью, перегноем или плесенью. Они пахнут... ничем. Пустотой, звонкой и холодной, над которой подрагивают искорки-звёзды.

В начале улицы, там, за оградой, слышны голоса и топот.

Погоня.

Он вскакивает, чуть не заваливается на спину, но остаётся на ногах, чудом превратив падение в первый шаг. Второе падение становится вторым шагом, и так, скорее неудачно падая, чем удачно улепётывая, он скрывается за деревьями. Свет манит его как мотылька; свет ведёт его через сугробы и практически нерасчищенные прогалины, заваленные ветками. Наконец, порядком исцарапанный и смирившийся с тем, что одежду и обувь после такого променада можно лишь сжечь, он оказывается на одной из аллей, уходящих вглубь парка.

По ней бежать легче. Тропа утоптана ровно настолько, чтобы снег не проваливался под стопой, и при этом нет раздражающих ледяных дорожек, раскатанных детьми.

Он вообще сомневается, что в этот парк заходил кто-то, кроме него самого. Не в этот раз точно.

Одна аллея сменяется другой — да только между ними нет абсолютно никакой разницы. Парк похож на фрактал, попавший под асфальтоукладчик. Прямые линии, острые углы, симметрия, зеркальность. Неестественная, совершенная красота. Живая изгородь напоминает недвижные мраморные памятники, притаившиеся по краям дороги. Сложно поверить, что на этих колючих ветках могут распуститься нежные листья.

Он никогда ещё этого не видел. И — глупо отрицать очевидное — вряд ли когда-нибудь увидит.

Далеко позади улюлюкают преследователи. Парк бесконечен — это верно, — но всё равно, как долго он будет бежать. Всё равно, с каким тщанием будет путать следы, какой из множества путей, пронизывающих зимнюю ночь, выберет. Они его догонят. Рано или поздно. Догонят. А он всё ещё...

— Тьфу, за тобой сегодня не угонишься.

— Да вы не сильно-то и старались, — выплёвывает он, едва успев опустить пистолет. В двух мужских фигурах, что вышагнули из-за ближайшей ели, нет ничего угрожающего. Не для него. — Что произошло на этот раз?

— Извини, это я. — Первый смущённо пожимает плечами, не поднимая взгляда. В тёмно-рыжих волосах, подсвеченных фонарём, переливается алмазное крошево снега. — Я сегодня... торможу.

— Зато я — нет. Как и всегда. И мне физически противно иметь дело с...

— Слушай, заткнись, а. Гений, чтоб тебя за ногу. Сам виноват. Нечего было курить перед нырком. Это всё потому, что на тебя, — второй недовольно хмурится — из обвиняющего рта вырываются клубы пара, — эта дрянь действует как стимулятор. На тебя, а не на Виктора. Его она почти что вырубает. Чёрт, Шерлок, ты вообще о ком-нибудь, кроме себя, думаешь?

— О вас — частенько.

— Недостаточно, — коротко бросает второй. Глаза у него в этом скудном освещении совсем чёрные, ни следа привычной сумрачной синевы. Лишь блестящая, глянцевая темнота, дуло зрачка, стрелы ресниц. — Сколько их?

— Разве это важно?

— Нет. — Щелчок, с которым патрон уходит в патронник. — Мы вместе. А значит, сможем разобраться с любым дерьмом.