Изнаночное (гет)

К тебе придет твой эльф и разорвет тебе грудь,

И это будет финал твоих придуманных стран.

© Олег Медведев — Страна Лимонных Корочек.

Гермиона даже не успела испугаться, настолько неожиданным стало для неё именно это непростительное, из всех прочих. По правде сказать, она уже мысленно готовилась к смерти — таким все казалось, мм, бесперспективным. Как минимум. Она всегда полагала, что её обошел стороной поголовный недуг её друзей — способность притягивать неприятности. Вероятно, прошедшие шесть лет в итоге отразились и на её хваленом благоразумии. Обиднее всего было, что даже Гарри и Рон никогда не попадали в серьезную переделку в одиночку, всегда кто-то был рядом, чтобы подставить плечо. Гермиона, очевидно, не была такой любимицей судьбы.

Эффект Империо, кстати, стал для неё чуть ли не откровением — она всегда представляла его неким актом насилия, особо извращенной пыткой. Ожесточенной ментальной борьбой, в ходе которой одна воля болезненно и безжалостно подавляет другую, пока та отчаянно сопротивляется. Конечно же, она была уверена, что попав под Империо, она непременно будет сопротивляться и, возможно, даже весьма успешно — хотя бы какое-то время.

Практика раскрыла Гермионе глаза на её собственную наивность.

Она готовилась к удару — её же очень бережно вобрало в себя нечто ватное и нежное, лукаво подкравшееся со всех сторон.

Она ожидала удушья — но вместо этого легкие вдруг оказались способными вдохнуть еще большее количество воздуха, и, словно надувные шарики потянули ее вверх. Тело наполнила такая легкость, будто все беды мира доселе покоились на её хрупких плечах и в один момент были сброшены.

Гермиона представляла себе шум и путаницу в мыслях, ей довозилось читать, что это первые признаки вторжения в сознание — но слышала лишь тишину, уютную и успокаивающую, совсем не страшную.

И в этой зачаровывающей тишине, она — невольная гостья — не тонула, скорее нежилась, грелась об нее, жаждала её защиты и её безоблачного спокойствия. Тишина ничего не требовала взамен. С нею можно было даже не быть вечно собранной, готовящейся к войне и вконец измотанной своими нерадивыми друзьями и школьными обязанностями Гермионой Грейнджер.

Можно было тихо побыть никем — никуда не бежать, не отвечать ни за что, ни за кого не бояться. Всей вселенной не существовало больше, вне её гулкого и ласкового вакуума, сладковатого вкуса ягод из далекого детства, отчетливого, свежего запаха леса. Вакуума, непонятно откуда взявшегося и создававшего впечатление, будто бы всегда был здесь — в её голове.

А потом прогремел-прозвенел этот голос — грозовой раскат над изумрудными верхушками сосен, разогнавший клубящийся вокруг её ладоней золотистый туман. Пронзивший всё её существо ледяным, белоснежным светом, так, что вся она в благоговении онемела и затрепетала, прислушиваясь.

Голос Малфоя оказался для неё музыкой — столько в нем было стремления, волевого импульса, размеренности и уверенной значительности каждого слова. Столько он вызывал в ней внутреннего отклика, лихорадочной дрожи, свойственной нетерпению начать действовать. Столько брал на себя ответственности за неё.

Никто прежде не придавал ей столько значения, никто никогда не делал этого для Гермионы.

Он позвал её назад — нет, не позвал, а скорее повелел спуститься обратно, в этот глупый, несуществующий Хогвартс — и именно поэтому она без раздумий последовала за ним — это больше не казалось страшным. У неё будто бы выросли крылья, застенчиво-несмелые сгустки света, поддерживающие собственную реальность одной только бездонной силой его воли, словно солнечный блик на водной поверхности, сияющей в его глазах, когда она прямо и выжидающе заглянула в них, поднявшись-взлетев на ноги.

Даже в её опьяненном поразительной легкостью и радостью любования состоянии, собственное поведение показалось бы Гермионе вопиюще интимным, не будь всё таким безоговорочно естественным и совершенно неважным.

— Что мне делать? — совершенно бессмысленно, как она тут же ясно осознала, слетело с её губ — он, казалось, знал каждое слово, когда-либо произнесенное ею в каждом из мозаичных-переливчатых мгновений прошлого и будущего.

Он посмотрел на неё, и на его лице явственно отобразилось какое-то виноватое восхищение и непонятое ею страдание — будто бы проявившись-поднявшись из-под нескольких слоев чистейшего света, мучительно-медленно. Такое выражение можно иногда увидеть у людей в момент смерти. Светлые ресницы на миг опустились, словно жалея её, щадя: так очевидно невыносим для Гермионы был этот миг его слабости.

А потом он вроде бы взял её за руку и молча, уверенно повел за собой — в действительности оставаясь стоять на месте и буравя пасмурным, уже не видимым ей взглядом прямую — словно не знающую ни единого горя мира — маленькую удаляющуюся спину.

Мир снаружи встретил её неожиданно непостижимой серостью и пугающим безразличием к тому огненно-блистательному знанию, которое она несла у себя в груди — её совершенной во всех отношениях миссии — полученной от беловолосого эльфа, выходца старых маггловских сказок, сделавшего её единственной хранительницей своей волшебной тайны.

Мир снаружи безмолвствовал и только враждебно и неотрывно следил за ней — из картинных рам на стенах древнего живущего по собственным законам и равнодушному к маленьким и большим прозрениям своих обитателей замка. Гермионе хотелось как можно быстрее сделать все нужное и сбежать от него, но спокойный и уверенный голос внутри подсказывал ей не спешить, не привлекать к себе лишнего внимания. Она послушно переходила с бега на шаг, улыбалась другим студентам и даже отвечала на вопросы младшекурсников, облепивших её в гриффиндорской гостиной.

Попав, наконец, в комнату, Гермиона хотела было взять с собой одну лишь маленькую, немного расширенную, правда, трехмерным заклятием сумочку с необходимой на каникулы литературой, как делала всегда; но тот же голос очень терпеливо и мягко, словно маленького ребенка, стал упрашивать её собрать все вещи — как если бы она насовсем уезжала из школы. Мало ли что может случиться за грядущие две недели, справедливо рассуждал он. Недоумевая, как ей самой ни разу не пришла в голову столь очевидная вещь, и, пеняя себе за несобранность и неразумность, Гермиона соглашалась с ним. С ангельским терпением она отлавливала по комнате кота и втолковывала ему, что порядочные животные не должны бегать от хозяйки, аккуратно складывала всё, что попадалось под руку в чемодан — всю одежду, письменные принадлежности и оставшиеся книги, всевозможные полезные мелочи.

Её собранность и терпеливая размеренность действий, впрочем, сопровождалась одним-единственным стремлением, укорененным на самых задворках сознания. Остервенелым нетерпением, отчетливо бьющимся в её височной доле, пока она, осилив все приготовления, на отчего-то подгибающихся ногах наконец шагала по коридору поезда к тому самому купе. Выбранному им.

Задвигая за собой дверь, она с удивлением наблюдала за собственными, зачем-то дрожащими пальцами, когда вдруг её спину окатило буквально замогильным холодом. Холодом, который не мог существовать в её укутанном золотой уютной дымкой мире.

И вот тогда совершенно безразличный голос Драко Малфоя распорол этот беззащитно сжавшийся у нее внутри в комочек мир по шву, словно пустой мешок для новогодних подарков.

— Ну здравствуй, Грейнджер. Долго же ты.

Ей было холодно.

Это была, собственно, единственная мысль, крутившаяся в голове Драко, буравившего взглядом вмиг съежившиеся от звука его голоса небольшие плечи, простую черную чуть помятую мантию и наскоро собранные в узел каштановые волосы.

Он был даже рад, что она не обернулась сразу. Не вперилась в него своими внимательными и, что гораздо хуже — он теперь знал наверняка — добрыми глазами. И всерьез подумывал о том, что отдал бы многое, лишь бы не помнить, кто она, лишь бы это перестало иметь значение — для них обоих. И для предстоящего ему дела.

Драко не находил в себе ни капли торжества или хотя бы облегчения — от того, что первая часть его безумного плана оказалась столь выполнимой. Не находил и волнения за дальнейшее развитие событий. Было только отчетливое нежелание делать это с ней — и с собой тоже. Нежелание, очевидно, вызванное чертовым заклинанием, но от этого не менее реальное.

Прежде ему не доводилось сталкиваться с подобным действием Империуса, даже слышать о нем — в том числе и от других, гораздо более опытных в этом деле волшебников. Авторы старых трактатов о черной магии из фамильной библиотеки неоднократно оставляли в своих работах предупреждения — об особых побочных свойствах непростительных и многих других темных заклинаний. Это обуславливалось многочисленными уровнями магии, которые может ненароком задействовать волшебник, прибегая к таким древним и неоднозначным заклятиям. Однако, писали они, для возникновения побочного эффекта, как правило, необходимо сочетание стольких случайных условий, что оно почти — за редким исключением — невозможно. Потому никто никогда и не придавал этому большого значения, кроме, разумеется, самих исследователей. И, с сегодняшнего дня, Драко Малфоя.

В каком-то очень грубом смысле это было сравнимо с легилименцией. Хотя, будь все настолько просто, Драко и переживать бы не стал на этот счет, ну, подумаешь, ненароком заглянул в умную головку Грейнджер, бывает. Но только он не мог сказать, что дословно слышал её мысли, нет, он скорее чувствовал её. Чувствовал не безразлично, как будто наблюдая за переживаниями чужого, не имеющего никакого значения для него лично человека, и даже не сопереживающе. Внезапно возникшее понимание было совершенно другого рода.

Где-то (правда, сам он не взялся бы и приблизительно представить, где) снесло какой-то ведущий переключатель, и все эмоции Грейнджер, все её физические ощущения — буквально весь поток её жизни хлынул через Драко во внешний мир и обратно, замкнувшись на нём же. Оставляя после себя это необычное видение: набор её — их — ощущений как бы из первых рук.

Под ногами раздался знакомый скрежет, разорвав в клочья ватную тяжелую тишину, окутавшую купе, и вывел обоих студентов из их болезненного транса, пока она, опадая, оставалась тихонько дотлевать у их ног.

Поезд тронулся; за стеклом на фоне черного ночного неба щедро тихонько сыпал золотой в свете станционных фонарей снег. Его тени — темные танцующие пятнышки — поплыли по её щекам, когда она повернулась под немую мольбу Драко этого не делать.

Он видел её душу — и после того, что произошло — не мог заставить себя посмотреть ей в глаза. Страшился рассмотреть в них свое отражение.

Он в жизни ничего не крал. Дело было далеко не в аристократическом воспитании — просто для него ничто никогда не представляло достаточной ценности, чтобы так опуститься. Он даже немножко гордился этим, конечно тайком, осознавая все ребячество таких принципов. Осознавая глупым и опасным само наличие принципов у потомственного Пожирателя Смерти.

Он в жизни ничего не крал, и теперь, стоя перед шестнадцатилетней девочкой из Гриффиндора, боялся посмотреть ей в глаза, потому что чувствовал себя омерзительнейшим разбойником на свете. Не за то, что взял у неё, а за то, что доселе не верил в само существование того, что взял. Драко впервые осознал, что не имеет никакого права на то, что собирается сделать с Грейнджер. Что никакой Темный Лорд, никакой Дамблдор, никакая магическая война не станет оправданием для совершившего такое.

Хорошо, что оправдываться и прежде не входило в его привычку, потому что, несмотря на откровения этого бессовестно затянувшегося дня, Драко не мог изменить своих планов, как бы ни хотел.

Он посмотрел на неё — честно принимая наказание — и, кивком указав на место напротив, криво улыбнулся:

— Добро пожаловать в ад, принцесса.