Сокровище за океаном (гет)

Прошло полгода.

В ноябре выдались морозные и удивительно ясные дни, голубое небо заливал робкий, мягкий, приглушенный свет. Эви старалась запомнить эту особую прозрачность воздуха, нежнейшие краски рассвета и заката.

Все это время она с братом жила в доме отца. Лукас, как и мечтал, поступил в университет, на юридический факультет. Эви в Академию искусств пока не приняли, но она продолжала рисовать, и ей не так давно предложили работу иллюстратора в издательстве, занимавшемся детской литературой.

Уильям еще летом женился на Дейзи. Посовещавшись, Эви и Лукас подарили им на свадьбу ожерелье, завещанное матерью. Эви все равно не стала бы носить его, а о матери она и так помнила бы. Что до Уильяма, мистер Гиллан так и не простил его, а миссис Гиллан могла передавать ему очень незначительные суммы. Работать он совсем не привык, особенно трудно было подчиняться, а время, когда у Дейзи должен был появиться ребенок, близилось. Любая помощь приходилась кстати. Сама миссис Гиллан так и осталась с мужем, однако часто навещала сына и даже как-то принуждала себя говорить с невесткой, хоть и явно злилась на Дейзи. Эви, правда, все же надеялась их помирить.

Уильям забегал часто, и как бы сложно ему не приходилось, оставался таким же веселым и энергичным. Он был совершенно уверен в будущем счастье — да и сейчас уже был счастлив.

...Воскресным утром Эви поднялась рано. Еще было темно, и редкие фонари в сумерках превращали деревья за окном в синеющий сказочный лес. В коттедже, где жили они с отцом, было довольно прохладно, ее комната была куда меньше, чем в доме Гилланов, зато вид из окна на запущенный сад и домики вдали был куда живописнее. Узкие окна и скрипучие половицы тоже очень забавляли Эви. Ей было, чем заняться, она не скучала, пока брат был на занятиях, а отец — в магазинчике, который держал вместе с компаньоном.

Им троим было нисколько не тесно — они были всего лишь ближе друг к другу. Они вместе проводили по крайней мере утро и вечер, причем Лукас иногда болтал с отцом даже живее, чем Эви. Брат, конечно, частенько ворчал, но она замечала, что и ему здесь нравится.

...Напевая, Эви оделась, убрала волосы. Уже хотела спуститься вниз — и не удержалась, открыла папку с рисунками. Сверху на нее смотрела открытым, радостным взглядом мама — молодая и прекрасная.

Эви нарисовала ее портрет еще летом, когда они возвращались на пароходе в Корлинг — дополнила образ с фотографии в газете чертами, о которых рассказывал отец. Она и сейчас вспоминала, как начала работать: сперва в отупении сидела над альбомом, сжимая карандаш и глотая слезы, давя истерический крик ужаса. Она никому не жаловалась — отец и Лукас и так натерпелись, но ее мучили кошмары по ночам и терзала тревога днем. Она знала, что больше ей ничто не угрожает, весь этот ужас не повторится, да и закончилось все благополучно — грех жаловаться. Наверное, брал свое страх, который она подавляла все время, покуда была в плену. Эви старалась радоваться спасению, заботе отца и брата, новым друзьям — она подружилась и с семьей Кроу, особенно с Ребеккой, и с веселым доктором Чейзом и его милой женой Мэри. Но впервые в жизни ей было страшно поверить, что все будет хорошо, что она по-прежнему сможет любоваться миром и рисовать. И однажды она заставила себя раскрыть альбом и взять карандаш. Еще в Бергии Эви пообещала себе нарисовать мамин портрет: фотография в газете все же была не слишком четкой и точной, не вполне передавала мамин характер. И нельзя было допустить, чтобы при упоминании о маме перед глазами вставал Грэхем Валентайн. Встреча с ним, конечно, была ошибкой, и он не сможет запятнать память о маме.

Долго пришлось бороться с собой, прежде чем на лист лег первый штрих, потом еще один, и еще. И когда на бумаге засияли победой мамины глаза, Эви тоже почувствовала, что победила.

Конечно, страхи отступили не сразу. К тому же Эви все время возвращалась в воспоминаниях к странному событию, о котором не могла бы сказать, случилось ли оно на самом деле или привиделось в ей в горячечном сне после ранения. Но в памяти ярко отпечатался отсвет ночника, лицо Кейва, его руки, сжавшие ее бессильное тело, и жестокий, долгий поцелуй. "Но как он мог попасть в дом к доктору Чейзу незамеченным?" Эви трясла головой, но убедить себя, что все было лишь сном, не получалось. И это угнетало. Все же было бы лучше, если бы Кейв, уехав далеко, забыл ее.

"Пусть с его семьей все будет хорошо. И пусть мы больше никогда не встретимся".

...Завтрак прошел отлично: отец и Лукас поспорили о назначении премьер-министра и сошлись на том, что рабочие все же добьются избирательного права. Все же, когда завтрак проходит так, это куда веселее, чем ледяное молчание, как в доме Гилланов. Эви, конечно, было жаль, что с миссис Гиллан они виделись теперь лишь несколько раз в неделю. Но она не могла не признать, что в часы, которые они теперь проводили вместе, они разговаривали куда более свободно и доверительно.

Теперь, когда Эви все знала об их с Лукасом происхождении, миссис Гиллан часто рассказывала и о маме, и о бабушке с дедушкой. Оказывается, она долго сердилась на маму, ведь бабушка с дедушкой не пережили ее исчезновения — поэтому и отказалась принимать ожерелье от нее.

Но теперь миссис Гиллан показала Эви и Лукасу портреты мистера и миссис Мюррей, и мамин портрет лет в шестнадцать, и могилу бабушки с дедушкой на Северном кладбище Корлинга. Там летом, придя с тетей, братом и кузеном в первый раз, Эви закопала землю с могилы матери. И на том же кладбище, в углу, уходя и немного заблудившись, они наткнулись на одинокий старый крест с табличкой "Нортон Стэнли". Даты жизни были... именно такими.

Это был жестокий удар — такой же, как в тот день, когда Эви узнала, что Нортон ушел. Значит, он в самом деле ушел умирать. Он был не один в последние дни — иначе некому было бы даже так отметить его могилу — и это должно было утешать, но нет, не утешало. Лишь над кладбище, у темного креста, Эви осознала, что все эти годы ждала встречи с Нортоном, все-таки надеясь, что он жив и однажды они снова поговорят. Снова станут друзьями, как прежде. Но теперь оказалось, что надеялась она напрасно. Ей давно уже следовало молиться за упокой его души — хотя Эви не сомневалась, что Нортон в раю. Ей следовало быть с ним до конца — но уже ничего нельзя поправить.

В ту ночь ей не снились кошмары, потому что, с трудом сдерживаясь весь день, никому ничего не сказав, ночью она все же дала волю слезам. Отец как-то услышал, пришел, и они очень долго говорили, и он убаюкал ее, как маленькую девочку. Сам столько выстрадав, он знал слова, которые на время могли сделать боль выносимой.

И теперь Эви часто ходила на Северное кладбище, навещая могилу бабушки с дедушкой, где думала о маме, а потом подходя к могиле Нортона. Сегодня после завтрака она снова к ним отправилась.

Был мороз, ясное небо при низком солнце. Уже отдаленно ощущалось приближение праздника, хотя, кажется, еще никто не наряжал елки, не украшал дома и не торговал фонариками и хлопушками. По мостовой носились играющие мальчишки, торговки разрумянились, лошади бодро стучали копытами. Жизнь так била ключом, что Эви и забыла, куда идет, и улыбалась. И лишь у входа на кладбище улыбка исчезла с ее лица.

Маму она не знала — и приходила жалеть об этом. Один подлый поступок мистера Гиллана — и вот разбита целая семья. Можно лишь грустить о несбывшемся. А Нортон... Потеря ожила и жгла с новой силой, когда Эви приходила к его могиле. И все же она не могла не приходить, как не могла заставить себя найти тех, кто похоронил его, и узнать о его последних днях.

Малодушно — но может, лучше уж ей и не знать об этом. Пусть в памяти будут только счастливые месяцы их дружбы, то, как он помог ей осознать, как она хочет рисовать, что успел рассказать о себе, чему успел научить. Его улыбка и голос — и портрет, нарисованный его сломанными руками.

Безумно хочется вернуть те дни — но это невозможно. "Я могу потерять так каждого, кого люблю, поэтому надо радоваться каждой минуте, которую мы проводим вместе. Это и есть мои сокровища. Спасибо тебе, Нортон, спасибо".