Чернокнижник. Тень Елены (гет)

Десять крутых ступенек вниз, по спирали — словно спуск в преисподнюю. И наши новоявленные Орфеи спешат воссоединиться со своими Эвридиками, воплотившимися в бочонки и бутыли.

Дружище-Кох делает приглашающие верноподданнические жесты, будто приветствует императора, и вся компания с шутками и прибаутками вваливается в жаркое полутемное чрево кабака.

Честное собрание встречает школяров и их магистра радостным пьяным воем. А Георг Иоганн кричит: «Вина мне! Вина!», и сами, повинуясь желанию нигроманта, отворяются краны бочек, и вишневая влага брызжет, смешиваясь с золотой. А покамест перепуганные слуги усмиряют буйство Вакховой стихии, развеселая толпа рассаживается по лавкам, и бесовская собака ложится у ног магистра — то ли страж, то ли тюремщик.

Добрый хозяин, толстый Гуттен, кивает поощрительно, и мальчик, судорожно сглотнув, идет к магистру с кувшином вина. Он хорошо знает, чего от него ждут, и, конечно же, будет достаточно неловок, чтобы насмешить толпу гуляк.

Мальчик старательно льет густую темно-красную жидкость, руки его ощутимо дрожат. Вино наполняет кубок, переливается через край, течет по дубовым доскам, и мальчик заворожено смотрит на кровавый ручей…

— Растяпа! Я научу тебя прислуживать! — благодушный, рассеянный Фауст мгновенно загорается гневом. Он тоже хорошо знает, чего ждут от него.

Мальчик закрывается руками. Чернокнижник выхватывает меч из ножен. Взмах — и голова несчастного слуги катится по столу, подпрыгивая, разбрызгивая кровавые струйки. Вздох ужаса проносится над столами. Кто-то из студентов, чьего имени Вагнер не знает, прямо-таки неприлично, по-девичьи, взвизгивает. Кровь и вино красными потеками пятнают столешницу. Голова падает прямо в руки другому новичку. Он, зажмурившись, ловит, и демонстрирует собранию … большую крутобокую тыкву! Яростный смех сотрясает своды кабачка. Юноша бледен, но смеется вместе со всеми, тыча в тыкву пальцем.

А чернокнижник вновь становится вялым и добродушным, хлопает по плечу невредимого слугу, опускается на скамью. Мальчика все еще бьет крупная дрожь.

Славная ночь! Рыжее пиво и розовая ветчина притягивают жадный взор. И шипят, потрескивают факела, и хлопья сажи летают гигантскими черными бабочками. И верный Кох запевает своим низким хриплым голосом:

— Пошла я как-то на лужок…

— Flores adunare! — хором подхватывают школяры, громыхая кружками.

— Да захотел меня дружок…

— Ibi deflorare!*

Чад белым саваном поднимается к лоснящемуся от копоти потолку, и Георг Иоганн даже не замечает, когда, в какой миг из дымной синеватой пелены соткалась женская фигура, присела с ним рядом на скамью.

Это служанка, всего лишь служанка, в простом опрятном платье, круглолицая. Тусклые русые волосы свисают на грудь. Она игриво улыбается магистру.

— Кто ты? — равнодушно спрашивает тот. — Эльза? Магда? Я тебя не помню.

— Гретхен, вами погубленная, — с вызовом отвечает девица.

Чернокнижнику становится весело.

— Любишь миракли? А может, сама представляешь, когда не моешь плошки в «Курице»?

— Меня зовут Елена, — просто говорит она. И Георг Иоганн замирает на полуслове, хватая воздух ртом.

— Вы меня совсем-совсем не помните. А я любила вас, Фауст!

И она встает, чтобы уйти.

— Подожди! — магистр обхватывает ее крепкий стан, понуждая сесть. Пальцы обжигает жар ее тела под домотканым платьем. — Можешь обращаться ко мне на «ты», пожалуй. Ты ведь королевна.

— Да, я королевна. А ты — простой философ. Но знай — Елена любила тебя! — почти выкрикивает она.

Глаза ее наливаются чернотой, будто вишни.

— Я — простой философ, — безвольно повторяет магистр.

Она вновь присаживается, игриво подбоченившись, улыбаясь уголками изящных губ.

— Ну что ж, погубитель невинных…

— Ну что ж, разрушительница городов, — в тон отвечает Георг Иоганн. — Истребительница героев…

Он смотрит, как утончается, становится более продолговатым ее простое крестьянское личико. Она улыбается огромными глазами, накручивая на палец пушистый локон, полыхающий в неверном свете златым огнем.

— Но коль скоро ты — Елена Греческая, ты уж не одну тысячу лет как мертва. Как же ты разговариваешь со мною? — игра нравится магистру все больше и больше.

— Слышал ли ты легенду о фениксе? — спрашивает та, что назвалась Еленой. — Он настолько прекрасен, что природа не может допустить его смерти, поэтому феникс непрерывно порождает самое себя, сгорая и восставая из пепла. Из века в век. Умирая, он поет свою прекраснейшую песню. Сам Феб-Аполлон поджигает его погребальный костер, все боги радуются, видя возвращение феникса. Ученые мужи древности писали об этом, а им верить должно, философ. Я — в некотором роде, тоже феникс. Если тебе посчастливится узреть эту птицу, ты убедишься, что у нее мое лицо. Открою тебе тайну — чтобы жить вечно, надо сжигать себя непрерывно. И петь — всю жизнь. И каждая песня должна быть — прекраснейшей. Как ты там говорил своим студентам? Учись так, как будто тебе суждено жить вечно; живи так, как будто ты должен умереть завтра?**

Ее очи смеются, когда она надкусывает краснощекое яблоко.

«Не служанка, не служанка» — бессвязно думается чернокнижнику.

Нестройные голоса выводят:

Пьет безусый, пьет усатый,

Лысый пьет и волосатый,

Пьет студент и пьет декан,

Карлик пьет и великан!

Пьет монахиня и шлюха,

Пьет столетняя старуха…

Елена с красным яблоком в руке смеется неистово, запрокинув прекрасную голову.

— Ты встречался со мною и прежде, но никогда не пил на брудершафт, — говорит она, отсмеявшись.

— О, это возможно только у нас в Тюрингии, — усмехается он.

В руке девицы, словно бы из неоткуда, появляется кубок.

— Золотое, как твои косы, — говорит Георг Иоганн.

— Не угадал — черное, как твоя кровь.

В кубке плещется черно-багряное тонко пахнущее вино.

— Пей, погубитель невинных, — говорит она.

Ее глаза — черно-золотые угли сожженной Трои.

— За тебя, победительница царей!

Он выпивает до дна, и говорит:

— Горькое…

— Каким же быть напитку познания, философ, — смеется Елена, утирая губы.

Хмельной студент, нетвердо стоящий на ногах, хватается за ее стройный стан, будто за колонну, и исчезает в чадной полутьме, прежде чем его настигает расплата.

— Тяжело здесь быть царицей? — спрашивает Фауст.

— Пустое! Не тяжелее, чем у нас. Знаешь, на стенах осажденной Трои приходилось солонее.

Георг Иоганн смеется в голос:

— Что же Елена Прекрасная делала на стенах?!

Красота ее становится зловещей.

— Ты полагаешь, Елена Спартанская не наденет доспех, когда вокруг погибают герои? Не поднимет копья? Елена, дочь Зевса?

С каждым вопросом лик ее темнеет. Длинные когтистые пальцы вытягиваются, превращаясь в руки форкиады, хищно заостряется профиль, теперь видно, как она стара. Почти как сама Троя…

— Позорно спрячется за пологом гинекея? Елена, сестра Диоскуров? Елена, супруга Менелая? Любовница Париса? Мать Гермионы? Елена, любимица богов?..

Не девка, но дева встает во весь свой немалый, царственный рост. Фауст отшатывается невольно. Но демоница исчезает, тает в дымной мгле, и в ушах его остается ее зловещий, холодный смех.

Шумит веселый май,

А я, как Менелай,

Покинутый Еленой…

Магистр опустошенно опускается на скамью. Слова этой песни сейчас близки ему, как никогда.

А тем временем, какой-то юнец, решивший блеснуть знанием латинской поэзии, читает заплетающимся языком:

Строит потом для себя гнездо то ли, то ли гробницу,

Ведь умирает, чтоб жить; сам он себя создает.

Тело меж тем, что погублено смертию, жизнь приносящей,

Все полыхает, и жар пламя рождает в себе.

Воспринимает огонь от горнего издали света…* * *

Некая мысль закрадывается в мозг Георга Иоганна. Он тихо улыбается.

Это была вторая его лекция в университете Эрфурта. Он помнит лица школяров, сидящих за длинными столами. Недоверчивые, заинтересованные, откровенно скучающие. Ничего, долго скучать на той лекции им не пришлось! Они запомнили на всю жизнь, как проходили пред ними, гремя оружьем, ахейские и троянские воители, опаленные жарким солнцем, залитые кровью и потом. А как сотрясались стены Большой коллегии, когда яростный Полифем стучал в пол своим железным копьем! Как перепугались они, попрятались друг за дружку, ведь в другой ручище дикий пастух Посейдона держал недоеденную человеческую ногу! Он не хотел возвращаться в небытие без добычи, но магистр, отправил его обратно через врата ночи, не моргнув глазом, не сходя с кафедры! Кто еще прочитает им подобную лекцию по Гомеру?

Смерть для него есть любовь,

И лишь к смерти его вожделенье.

Чтобы родиться он мог, хочет сперва умереть.

Сам он потомок себе и отец свой, и свой он наследник,

Сам он кормилец себе, сам он питомец всегда.

Сам, но, однако, не тот же, он сам и не сам в то же время,

Вечной он жизни достиг смерти ценою своей.

— Стой! — кричит внезапно магистр. — Не мог Лактанций написать эти строки! Это позднейшее подражание, поверьте мне. Ученые мужи древности писали одну только правду, им должно верить! Уж они-то видали фениксов! А сейчас возрождение феникса увидите и вы!

Безумное вдохновение движет Георгом Иоганном, когда рука его с зажатым в ней тонким жезлом слоновой кости чертит в воздухе светящуюся линию.

Белая вспышка ослепляет гуляк. Слышатся крики ужаса, сразу же затихающие, переходящие в молчание восторга. Потому что в сердце беснующегося белого пламени, на которое едва можно смотреть больными слезящимися глазами, вырисовывается тонкий черный силуэт, растет, заполняет собой огненное гнездо, распахивает златые крылья…

Свежий ветер океана, лавровых рощ, горных снегов проносится по затхлому чадному логову пьяниц, сметая со столов снедь и кубки, расплескивая вино, взметая рыжее пламя факелов. В этом ветре — дыхание гроз и благоуханные смолы, и пыль тунисских дорог…

И огромная белая птица, за миг перед тем, как исчезнуть, откидывает златокудрую женскую голову, смеясь черно-золотыми глазами.

И вновь — полутьма, смрад, хмельные крики.

— Мы уходим, — говорит магистр, вставая. И за ним со скамей поднимается вся студенческая ватага.

— Держи, Гуттен, — горсть золотых монет перетекает в ладони трактирщика.

И, свершив царский этот жест, Георг Иоганн уходит, молчаливый и прямой, будто и хмель над ним не властен.

Уже глубокой ночью, запершись в своей спальне, Гуттен любовно ссыпает золото в ларец. Что с того, что с рассветом оно обратится в глиняные черепки? Черепки доктора Фауста сами по себе равноценны золоту. Они еще будут кормить потомков Гуттена! А до рассвета всего-то осталось часа два…

* Здесь и далее во 2-й главе цитируются песни из сборника Carmina Burana.

** Слова Эдмунда Абингдонского

* * *

Поэма Лактанция (ум. после 317 г. н.э.)