Чернокнижник. Тень Елены (гет)

Ты — тень. Просто тень. Без цвета, имени и речи. Да нет же, имя есть — яркое, как вспышка, холодное, как лунный факел, пылающее имя. Да и цвет есть — огненно-черный на ослепительно-золотом. Пламя и уголь. Волосы и глаза.

Ты — только тень. Но я вижу тебя часто, хоть и всякий раз мельком. Ты была: благородной дамой в высокой нидерландской шляпе с плюмажем, бойкой зеленщицей с капустными кочнами в обеих смуглых руках, старой цыганкой, торгующей амулетами, что хранят от укуса веервульфа, шлюхой, переболевшей дурною болезнью, жуткой, как горячечный сон. Иногда ты была юношей.

Порою ты была — воистину тенью. Тонкий черный профиль в ореоле развивающихся кудрей — на стене, озаренной полною луною. Горгоний профиль.

Ты — всего лишь тень царственной девы сказочных темных веков. Ты прячешься за сотней масок — прекрасных, смешных, уродливых, страшных. Но твои глаза смотрят из прорезей всегда одинаково. По глазам и признаю тебя.

Ты — тень, кривляющаяся и ускользающая, играющая свой непонятный миракль. И я почти боюсь тебя.

Но желаю — более спасения души своей.

Отпусти меня!

Не отпускай…

Нет покоя этому городу, нет, и не будет. Солнце выпило его до дна, выбелило, подобно холсту, выжало все его запахи. О, эти запахи — пряная вонь рынков, церковный ладан, гниющие отбросы. И над всем этим — нежный, жасминовый — воскресающей весны.

Солнце, жалившее уже по-весеннему, провалилось в ад. Темный ветер выдул святош и законников.

Убрались на покой ученые мужи. Купцы заперли лавки, и последняя торговка ушла, грузно ступая вослед своей тележке, влекомой большим смирным псом. И стала тьма.

И стало еще веселее, пуще прежнего. Толпы сменили толпы, явились новые запахи и краски. Выдвинулись из темных ущелий улиц женщины, закутанные в цветное тряпье, юные и старые, прекрасные и безобразные, но все одинаково жадные, будто гарпии.

Тут и там зажигаются фонарики, подобные болотным огонькам. Здесь вам за грош предскажут судьбу до двенадцатого колена. Здесь вас за тот же грош напоят, обворуют и завербуют в какой-нибудь славный полк. Здесь бродячая труппа покажет вам чудный миракль.

Нынче особенной любовью публики пользуется действо, повествующее о похождениях доктора Фауста, чернокнижника. Помимо всего прочего, комедьянты показывают такие виды:

Через сцену пролетает дракон с восседающим на нем Плутоном.

Сатана влетает в кабинет Фауста во время нечестивых опытов последнего.

Ангел поет трогательную арию, предвещающую Фаусту кару божью.

Женщина превращается в фурию на глазах у всех.

Балет духов в заключительной сцене погибели грешника.

Это очень веселая комедия, поверьте.

А многие весьма уважаемые люди снабдят вас такими биографическими сведениями:

Фауст получил степень магистра в Гейдельбергском университете.

Или в Краковском университете.

Черную магию изучил в Польше…

…в Туретчине…

…дошел до всего сам.

Неоднократно бывал в Новом свете…

…на Юпитере…

….в аду.

В настоящее время живет при дворе императора в Вене.

Живет в Риме.

Давно уж умер.

Точнее, убит.

Еще точнее, убит Сатаною, пришедшим во исполнение договора взыскать долг за двадцать лет беззаботной и распутной жизни.

В Пратау вам покажут дом, в коем чернокнижник встретил свой печальный, но вполне закономерный конец.

Правда, такой же дом покажут вам и в Книттленгене.

А действительность частенько бывает диковиннее любой мистификации. А то и страшнее.

А действительность сидит во мраке своей тесноватой эрфуртской квартиры, тревожно вглядываясь во тьму, притаившуюся за узким окном.

Прославленный Георг Иоганн Фауст бесцельно ерошит светлые лохмы. Иногда он встает и прогуливается по захламленному кабинету. Книги громоздятся на книги, пергаменты топорщатся плотными завитками. И на всем великолепии этом — толстый слой пыли, будто не касалась его рука хозяина с тех самых времен, как он получил кафедру и вселился в сумрачную квартиру.

За дверьми кабинета притаился худощавый бледный юноша, что откликается на фамилию Вагнер. Он выглядит встревоженным, как и всегда, впрочем.

Час назад чернолицый карлик, слуга Георга Иоганна, отнес обед своему господину. Карлик из кабинета не вышел. Вышла черная, как уголь, собака. Обоих — серва и зверя — Вагнер боится до дрожи. Обоих ли? Они — одно на самом деле. Магистр зовет сие диковинное созданье просто Туркою. И утверждает, будто горбатый Турка достался ему как военная добыча в сражении при Хотинской крепости. Пусть утверждает. Вагнеру, ли, потомку колдунов, не знать, что есть «фамилиар»? Вагнер слишком многое понимает, чтобы не трястись от страха ежедневно, еженощно.

Нечасто случается, чтобы мастер и фамулус сидели в этот час молча, не зажигая огня. И в этот вечер так не будет. Вон, шествует уж по Шлоссергассе вереница школяров. Конрад-красавчик, любимец женщин, Герман Шпигель, ходячий пивной бочонок и неплохой поэт, Фрици, знаменитый тем, что ввязывается во все драки, но улепетывает как заяц, едва лишь зазвенит сталь, и, наконец, Кох, верный Кох, дружище-Кох… А с ними — добрый десяток юнцов, коих Вагнер не видал прежде и не увидит более никогда. Неутомимые ноги взбегают по каменной темной лестнице, громкие голоса звенят уже в комнатах — «Ave, magister, ave, Georgius Johannes!». Набрались уж, мерзавцы…

Не успел Вагнер и глазом моргнуть — волна выплеснулась на ступени, влача их с Георгом Иоганном за собою. Карлик-собака тоже трусит за толпой, мерцая красными точками глаз. Вагнеру жутко, Вагнеру бы держаться поближе к мастеру, только с мастером рядом еще страшней. Это кричат Вагнеру слепые вещие инстинкты его предков.

А мастер, почтительно придерживаемый Шпигелем под локоть, бросает тоскующий взор на окно дома напротив, что закрыто ставнями. Там, в прорези-сердечке, мерцает тревожный огонек свечи…

— И куда же, братья, направим мы сегодня стопы наши? — кричит Кох.

— В «Колесо Фортуны» нас больше не пускают!

— И в «Двенадцать апостолов»!

— И «Аргус» бдительно следит всей сотнею своих зенок, как бы один из нас не осквернил его добродетель!

— Ergo, «Черная курица»! — заключает Кох. — Вперед, дети мои, только «Черная курица» пристала таким шварцкунстлерам, как мы!

Путешествие по темным расщелинам ночного Пандемониума подобно сумасшедшему плаванию щепки в канаве, полной дождевой воды. Этой щепкою и чувствует себя Вагнер. Поспешая вослед хохочущим «мастерам темных искусств», он видел мельком, как бледный огонь пробегает по лицам служительниц блуда, превращая их в лики эриний. Как тонкие змеиные языки мельтешат в их клыкастых пастях, кривые когти тянутся в бессильной злобе… впрочем, Вагнер с детских лет привык видеть то, чего не видят другие.

Вот в укромном уголке, возле кучи нечистот, двое юных дворян обнажили клинки. Едва взглянув в их сторону, магистр щелкнул лениво перстами и — оп! Голову первого украсили ослиные уши, второй же обзавелся роскошными лосиными рогами. И свист, и восторженные клики вокруг. И бывшие враги не могут сдержать смех, и убрана в ножны сталь. Наш чернокнижник всегда оправдывает ожидание толпы. Но Георг Иоганн уже спешит дальше, высокомерен и целеустремлен.

Вот и последний поворот у Дома-с-часами. Сам Кронос царит на черном циферблате, а изогнутая минутная стрелка — лезвие косы титана. Часы эти вкупе с домом неизменно наводят на фамулуса оторопь. А он привык доверять своим чувствам, даже неясным теням их.

Заворачивая за угол, Вагнер успел заметить, как дохлая собака выпрыгнула из канавы, ставшей для нее последним пристанищем, и бросилась на продажную женщину. Оскаленная голова нежити болталась на полоске кожи. Грешница закричала, размахивая руками, привлекая болезненное любопытство прохожих. Вагнер не стал смотреть, отобьется ли девица от адского наваждения. Чтобы эриния не отбилась! И пришла ему в голову странная мысль, что все эти уличные красотки давно уж мертвы, мертвее собаки из канавы. И что у каждой почти можно обнаружить тонкую полосу на горле, шрам от ножа, вонзившегося в сердце, незаживающие чумные язвы. Надо лишь уметь видеть.

Но призрачный миракль подходит к концу. Цель их путешествия близка.

Десять крутых ступенек вниз, по спирали — словно спуск в преисподнюю. И наши новоявленные Орфеи спешат воссоединиться со своими Эвридиками, воплотившимися в бочонки и бутыли.

Дружище-Кох делает приглашающие верноподданнические жесты, будто приветствует императора, и вся компания с шутками и прибаутками вваливается в жаркое полутемное чрево кабака.

Честное собрание встречает школяров и их магистра радостным пьяным воем. А Георг Иоганн кричит: «Вина мне! Вина!», и сами, повинуясь желанию нигроманта, отворяются краны бочек, и вишневая влага брызжет, смешиваясь с золотой. А покамест перепуганные слуги усмиряют буйство Вакховой стихии, развеселая толпа рассаживается по лавкам, и бесовская собака ложится у ног магистра — то ли страж, то ли тюремщик.

Добрый хозяин, толстый Гуттен, кивает поощрительно, и мальчик, судорожно сглотнув, идет к магистру с кувшином вина. Он хорошо знает, чего от него ждут, и, конечно же, будет достаточно неловок, чтобы насмешить толпу гуляк.

Мальчик старательно льет густую темно-красную жидкость, руки его ощутимо дрожат. Вино наполняет кубок, переливается через край, течет по дубовым доскам, и мальчик заворожено смотрит на кровавый ручей…

— Растяпа! Я научу тебя прислуживать! — благодушный, рассеянный Фауст мгновенно загорается гневом. Он тоже хорошо знает, чего ждут от него.

Мальчик закрывается руками. Чернокнижник выхватывает меч из ножен. Взмах — и голова несчастного слуги катится по столу, подпрыгивая, разбрызгивая кровавые струйки. Вздох ужаса проносится над столами. Кто-то из студентов, чьего имени Вагнер не знает, прямо-таки неприлично, по-девичьи, взвизгивает. Кровь и вино красными потеками пятнают столешницу. Голова падает прямо в руки другому новичку. Он, зажмурившись, ловит, и демонстрирует собранию … большую крутобокую тыкву! Яростный смех сотрясает своды кабачка. Юноша бледен, но смеется вместе со всеми, тыча в тыкву пальцем.

А чернокнижник вновь становится вялым и добродушным, хлопает по плечу невредимого слугу, опускается на скамью. Мальчика все еще бьет крупная дрожь.

Славная ночь! Рыжее пиво и розовая ветчина притягивают жадный взор. И шипят, потрескивают факела, и хлопья сажи летают гигантскими черными бабочками. И верный Кох запевает своим низким хриплым голосом:

— Пошла я как-то на лужок…

— Flores adunare! — хором подхватывают школяры, громыхая кружками.

— Да захотел меня дружок…

— Ibi deflorare!*

Чад белым саваном поднимается к лоснящемуся от копоти потолку, и Георг Иоганн даже не замечает, когда, в какой миг из дымной синеватой пелены соткалась женская фигура, присела с ним рядом на скамью.

Это служанка, всего лишь служанка, в простом опрятном платье, круглолицая. Тусклые русые волосы свисают на грудь. Она игриво улыбается магистру.

— Кто ты? — равнодушно спрашивает тот. — Эльза? Магда? Я тебя не помню.

— Гретхен, вами погубленная, — с вызовом отвечает девица.

Чернокнижнику становится весело.

— Любишь миракли? А может, сама представляешь, когда не моешь плошки в «Курице»?

— Меня зовут Елена, — просто говорит она. И Георг Иоганн замирает на полуслове, хватая воздух ртом.

— Вы меня совсем-совсем не помните. А я любила вас, Фауст!

И она встает, чтобы уйти.

— Подожди! — магистр обхватывает ее крепкий стан, понуждая сесть. Пальцы обжигает жар ее тела под домотканым платьем. — Можешь обращаться ко мне на «ты», пожалуй. Ты ведь королевна.

— Да, я королевна. А ты — простой философ. Но знай — Елена любила тебя! — почти выкрикивает она.

Глаза ее наливаются чернотой, будто вишни.

— Я — простой философ, — безвольно повторяет магистр.

Она вновь присаживается, игриво подбоченившись, улыбаясь уголками изящных губ.

— Ну что ж, погубитель невинных…

— Ну что ж, разрушительница городов, — в тон отвечает Георг Иоганн. — Истребительница героев…

Он смотрит, как утончается, становится более продолговатым ее простое крестьянское личико. Она улыбается огромными глазами, накручивая на палец пушистый локон, полыхающий в неверном свете златым огнем.

— Но коль скоро ты — Елена Греческая, ты уж не одну тысячу лет как мертва. Как же ты разговариваешь со мною? — игра нравится магистру все больше и больше.

— Слышал ли ты легенду о фениксе? — спрашивает та, что назвалась Еленой. — Он настолько прекрасен, что природа не может допустить его смерти, поэтому феникс непрерывно порождает самое себя, сгорая и восставая из пепла. Из века в век. Умирая, он поет свою прекраснейшую песню. Сам Феб-Аполлон поджигает его погребальный костер, все боги радуются, видя возвращение феникса. Ученые мужи древности писали об этом, а им верить должно, философ. Я — в некотором роде, тоже феникс. Если тебе посчастливится узреть эту птицу, ты убедишься, что у нее мое лицо. Открою тебе тайну — чтобы жить вечно, надо сжигать себя непрерывно. И петь — всю жизнь. И каждая песня должна быть — прекраснейшей. Как ты там говорил своим студентам? Учись так, как будто тебе суждено жить вечно; живи так, как будто ты должен умереть завтра?**

Ее очи смеются, когда она надкусывает краснощекое яблоко.

«Не служанка, не служанка» — бессвязно думается чернокнижнику.

Нестройные голоса выводят:

Пьет безусый, пьет усатый,

Лысый пьет и волосатый,

Пьет студент и пьет декан,

Карлик пьет и великан!

Пьет монахиня и шлюха,

Пьет столетняя старуха…

Елена с красным яблоком в руке смеется неистово, запрокинув прекрасную голову.

— Ты встречался со мною и прежде, но никогда не пил на брудершафт, — говорит она, отсмеявшись.

— О, это возможно только у нас в Тюрингии, — усмехается он.

В руке девицы, словно бы из неоткуда, появляется кубок.

— Золотое, как твои косы, — говорит Георг Иоганн.

— Не угадал — черное, как твоя кровь.

В кубке плещется черно-багряное тонко пахнущее вино.

— Пей, погубитель невинных, — говорит она.

Ее глаза — черно-золотые угли сожженной Трои.

— За тебя, победительница царей!

Он выпивает до дна, и говорит:

— Горькое…

— Каким же быть напитку познания, философ, — смеется Елена, утирая губы.

Хмельной студент, нетвердо стоящий на ногах, хватается за ее стройный стан, будто за колонну, и исчезает в чадной полутьме, прежде чем его настигает расплата.

— Тяжело здесь быть царицей? — спрашивает Фауст.

— Пустое! Не тяжелее, чем у нас. Знаешь, на стенах осажденной Трои приходилось солонее.

Георг Иоганн смеется в голос:

— Что же Елена Прекрасная делала на стенах?!

Красота ее становится зловещей.

— Ты полагаешь, Елена Спартанская не наденет доспех, когда вокруг погибают герои? Не поднимет копья? Елена, дочь Зевса?

С каждым вопросом лик ее темнеет. Длинные когтистые пальцы вытягиваются, превращаясь в руки форкиады, хищно заостряется профиль, теперь видно, как она стара. Почти как сама Троя…

— Позорно спрячется за пологом гинекея? Елена, сестра Диоскуров? Елена, супруга Менелая? Любовница Париса? Мать Гермионы? Елена, любимица богов?..

Не девка, но дева встает во весь свой немалый, царственный рост. Фауст отшатывается невольно. Но демоница исчезает, тает в дымной мгле, и в ушах его остается ее зловещий, холодный смех.

Шумит веселый май,

А я, как Менелай,

Покинутый Еленой…

Магистр опустошенно опускается на скамью. Слова этой песни сейчас близки ему, как никогда.

А тем временем, какой-то юнец, решивший блеснуть знанием латинской поэзии, читает заплетающимся языком:

Строит потом для себя гнездо то ли, то ли гробницу,

Ведь умирает, чтоб жить; сам он себя создает.

Тело меж тем, что погублено смертию, жизнь приносящей,

Все полыхает, и жар пламя рождает в себе.

Воспринимает огонь от горнего издали света…* * *

Некая мысль закрадывается в мозг Георга Иоганна. Он тихо улыбается.

Это была вторая его лекция в университете Эрфурта. Он помнит лица школяров, сидящих за длинными столами. Недоверчивые, заинтересованные, откровенно скучающие. Ничего, долго скучать на той лекции им не пришлось! Они запомнили на всю жизнь, как проходили пред ними, гремя оружьем, ахейские и троянские воители, опаленные жарким солнцем, залитые кровью и потом. А как сотрясались стены Большой коллегии, когда яростный Полифем стучал в пол своим железным копьем! Как перепугались они, попрятались друг за дружку, ведь в другой ручище дикий пастух Посейдона держал недоеденную человеческую ногу! Он не хотел возвращаться в небытие без добычи, но магистр, отправил его обратно через врата ночи, не моргнув глазом, не сходя с кафедры! Кто еще прочитает им подобную лекцию по Гомеру?

Смерть для него есть любовь,

И лишь к смерти его вожделенье.

Чтобы родиться он мог, хочет сперва умереть.

Сам он потомок себе и отец свой, и свой он наследник,

Сам он кормилец себе, сам он питомец всегда.

Сам, но, однако, не тот же, он сам и не сам в то же время,

Вечной он жизни достиг смерти ценою своей.

— Стой! — кричит внезапно магистр. — Не мог Лактанций написать эти строки! Это позднейшее подражание, поверьте мне. Ученые мужи древности писали одну только правду, им должно верить! Уж они-то видали фениксов! А сейчас возрождение феникса увидите и вы!

Безумное вдохновение движет Георгом Иоганном, когда рука его с зажатым в ней тонким жезлом слоновой кости чертит в воздухе светящуюся линию.

Белая вспышка ослепляет гуляк. Слышатся крики ужаса, сразу же затихающие, переходящие в молчание восторга. Потому что в сердце беснующегося белого пламени, на которое едва можно смотреть больными слезящимися глазами, вырисовывается тонкий черный силуэт, растет, заполняет собой огненное гнездо, распахивает златые крылья…

Свежий ветер океана, лавровых рощ, горных снегов проносится по затхлому чадному логову пьяниц, сметая со столов снедь и кубки, расплескивая вино, взметая рыжее пламя факелов. В этом ветре — дыхание гроз и благоуханные смолы, и пыль тунисских дорог…

И огромная белая птица, за миг перед тем, как исчезнуть, откидывает златокудрую женскую голову, смеясь черно-золотыми глазами.

И вновь — полутьма, смрад, хмельные крики.

— Мы уходим, — говорит магистр, вставая. И за ним со скамей поднимается вся студенческая ватага.

— Держи, Гуттен, — горсть золотых монет перетекает в ладони трактирщика.

И, свершив царский этот жест, Георг Иоганн уходит, молчаливый и прямой, будто и хмель над ним не властен.

Уже глубокой ночью, запершись в своей спальне, Гуттен любовно ссыпает золото в ларец. Что с того, что с рассветом оно обратится в глиняные черепки? Черепки доктора Фауста сами по себе равноценны золоту. Они еще будут кормить потомков Гуттена! А до рассвета всего-то осталось часа два…

* Здесь и далее во 2-й главе цитируются песни из сборника Carmina Burana.

** Слова Эдмунда Абингдонского

* * *

Поэма Лактанция (ум. после 317 г. н.э.)

Солнце стоит уже высоко, когда ученый муж продирает наконец глаза.

Кажется, что вчерашнюю ночь от него отделяет несколько тысячелетий. Что она ему вообще приснилась.

Или даже не ему.

Дьявольский миракль…

Этот сумасшедший бег по ночным улицам под огромной бледной мартовской луной, наблюдающей насмешливым оком. Эта жадная, свирепая, неутоленная страсть, не имеющая ничего общего с веселым хмельным буйством.

Он тогда быстро растерял всех спутников, покинувших с ним вместе «Черную курицу». Они горланили песни и, должно быть, даже не заметили его исчезновения.

Дебри ночного Пандемониума манили его. Что же искал в них чернокнижник? Он и сам не знал.

Перейдя через какой-то темный, горбатый мост, свернув несчетное число раз, он обнаружил себя в незнакомом совершенно месте. Темные спящие дома какого-то безымянного предместья, не старые, но убогие, озаряемые печальною луною. Тонкий заунывный звук на грани слышимого — может, детский плач, может, собачий вой. И на странном фоне этих безотрадных декораций — неподвижная фигура человека, закутанного в плащ, четко обрисованная белым лунным лучом.

Георг Иоганн вздрогнул, словно ужаленный. Даже во хмелю он всегда узнает свой персональный кошмар.

Неизвестное отродье таскается за чернокнижником с тех самых пор, как жизнь и самая природа его необратимо изменились. Поначалу Георг Иоганн еще питал надежду на то, что под плащом скрывается простой смертный — враг его, мститель, наемный убийца. Но молчаливый преследователь при попытке к нему приблизиться — нет, не убегает, — но преображается! В незнакомца, в знакомого, в дерево, в зверя… Иногда это происходит медленно, так что глаз магистра может уловить некоторые стадии превращения.

Постепенно Георг Иоганн пришел к выводу, что «демон-хранитель», как он его в шутку нарек, не враг ему, не друг. Он, скорее всего, свидетель. Любой, кто постигает высокое искусство, должен понимать — знание есть власть, и за власть эту надлежит платить. Видимо, безликий соглядатай ведет свой неведомый счет.

У Георга Иоганна нет страха пред этим существом. Он, похоже, вообще разучился бояться чего-либо с тех пор, как начал слишком многое понимать. И все же всякий раз по телу пробегает невольная дрожь.

Разумеется, лишь только Георг Иоганн обратил свой взор на незнакомца, тот лениво трансформировался в каргу-побирушку, горбатую, с отвислою губою.

Георг Иоганн отшатнулся от бледных слабоумных глаз старухи, и вновь пустился бежать вниз по узкой улице.

Его накрыла вдруг волна гнева, настоящего, не показного, как тогда, в «Курице». Остановившись посередь пустынной улицы, пошатываясь, он заорал во тьму:

— Будь ты проклято, темное отродье! Ползаешь, словно чумная крыса в канаве… вынюхиваешь… Как будто мало мне луны!..

Он погрозил светилу кулаком.

— А ты, ты, девка… Проклятье всем богам и демонам Эллады! Ты — шлюха, слышишь ли дочь Зевса?! Ты — шлюха!

— Ой, миленький, не надо так ругаться! Чем тебе не угодили шлюхи, ласковый?

Женщина, простоволосая, в расшнурованном корсаже, стояла, гибко изогнувшись, и пьяно смеялась.

Георг Иоганн тут же отвесил нелепый поклон, едва не упав, задевши ногой за ногу. «Это все ее вино. Вино Елены», — подумал он.

— Я ни в коем разе не имел в виду вас, прекрасная госпожа!

— Вы меня, никак, приглашаете, рыцарь? — она кокетливо повела плечом.

— Черт меня подери, почему бы и нет? пойдем к тебе, великолепная!

Вероятно, при свете дня Георг Иоганн брезгливо оттолкнул бы эту женщину, но в тот миг, озаренная луной, она была прекрасна, как Лилит. И она повела его за собой.

Уже потом, в шлюшьей берлоге, на грязном тряпье, он, наконец, вспомнил, какая неутоленная жажда влекла его в дебри Пандемониума, словно блуждающий огонь. Он вглядывался неотрывно в привычно закатывающиеся пустые зенки. Стискивал мягкое тело грубо и властно, словно бы это могло помочь. Но ничего не происходило. Елена-демоница не выглянула из прорезей этих глаз. Чего же он ждал? Два явления за одну ночь — слишком много. Она никогда бы не расщедрилась.

От притворных, нарочитых стонов уличной Лилит магистра мутило. Хотелось заткнуть чем-нибудь кричащий рот. Хотелось стиснуть пальцы на жилистой кобыльей шее — и упокоить навеки. Хотелось — видимо недостаточно сильно, раз он не сделал этого. Ее тело оставалось холодным, как ледышка, даже на гребне страсти.

Он почти ничего не помнил о том, что было после Лилит. Куда носили его ноги в предрассветном мраке, в первых солнечных лучах. Он и не хотел вспоминать.

Запомнились лишь тощие руки фамулуса, помогающие разоблачиться.

Георг Иоганн садится на кровати. Огромная пустота засасывает его с головой. Спальня холодна, как тело давешней шлюхи. Беспощадное солнце стоит над шпилем церкви святого Михаила. Черная собака дремлет у ног, словно всю ночь не сходила с места. Георг Иоганн перешагивает через нее и тянется к своей одежде.

На улице, в равнодушной галдящей толпе магистр чувствует непонятное облегчение.

Вот он бредет по узкому каменному мосту, перебирая в памяти яркие осколки того дня, что подарил ему нынешнюю неизбывную тоску.

Тогда была масленица, и дом магистра ломился от гостей. И дорогие вина текли рекой. Это треклятая Вакхова влага виновата во всем, не иначе. И треклятые студенты Большой коллегии.

И его треклятая слава. Слава некроманта, умеющего призывать образы давно умерших людей. Он никогда не отказывал толпе, вожделеющей чуда. Как мог он отказать своим ученикам, пожелавшим увидеть Елену Прекрасную?

Сохраняя приличествующее званию и роли достоинство, он прошествовал в соседнюю комнату и притворил за собою дверь. Косые вечерние лучи прорезали полутьму комнаты, и пылинки мельтешили в них.

Георг Иоганн на мгновенье закрыл глаза, прислонившись спиной к двери. О, счастливая в невежестве своем юность! Он, конечно, нагрешил немало, зато и развлекся по-крупному. Было время неверия — и школяр-гейдельбержец без зазрения совести демонстрировал все грани «высокого ремесла» пред трактирщицами, да веселым бесстыдством своим вводил в оторопь и недоумение благочестивых мудрецов Меланхтоновой когорты. Было время веры — и магистр недрогнувшей рукой вычерчивал многолучевые звезды в черной, черной каббалистической ночи.

Но юность прошла — а с ней и вера, и неверие. Зато пришло знание. Знание — бесстрастно и беспощадно. Живая жизнь из крови и костей для него — материал и инструмент. Пред ним — вера смешна, а неверие — бессмысленно. Знание есть власть. За него необходимо платить — верой — неверием — жизнью — кровью — костями…

Георг Иоганн, не открывая глаз, посмеялся вдоволь над собственной формулой. Достал тонкий слоновой кости жезл. Знание делает все сложное и инертное — простым и действующим, так сказать, прикладным.

Георг Иоганн вычертил тогда ее силуэт на ткани бытия, будто на хрустальной глади озера, вычертил и вернулся к гостям. Лик его был строг и безмятежен. Магистр не оглянулся ни разу, зная, что она идет следом, словно Эвридика за Орфеем. Он и вправду, в каком-то смысле выводил ее из царства мертвых, из страны памяти, пусть только призрак, пускай всего лишь на миг.

Георг Иоганн занял свое место за столом. И тут высокие двери распахнулись, как будто их толкнули две молодые и сильные руки. Две белые руки, обнаженные по самые плечи. Собрание замерло. Студиозусы, видавшие Улисса, Ахиллеса и Полифема, поняли, что на сей раз, ждет их нечто вовсе необычное.

Призраки, вызванные властью костяного жезла, приходили и уходили в молчании. Все знали, что вопрошать их о чем-либо бессмысленно. Зачастую они не видят живых людей, скользя сквозь здесь-и-сейчас подобно тому, как солнечные лучи проходят сквозь легкий туман. Но с Еленой все было иначе. Не призраком была она, но существом из плоти и крови. Георг Иоганн и сейчас может в этом поклясться.

Она принесла с собой звуки — стук сандалий по половицам и шорох легких тканей. Она принесла с собой дыхание и ветер. Дыхание приподнимало лиф черного платья, ветер развевал золотые кудри, перебирал складки одежд, заставлял пурпурное с золотой каймой покрывало скользить с голых белых плеч.

Высокая, сильная, полногрудая, она стояла перед его гостями, опираясь на короткое копье, — спартанская царевна, любовница великих, игрушка Мойр… Глаза ее были — как вишни. Черные, яркие, они смеялись. Смеялись над голодной, пьяной, неутоленной толпой. Толпа восхищалась, она вожделела и страшилась. А в черных глазах не было страха. Она сказала…

О, боги, что Елена сказала им? Магистр растерянно смотрит вниз, в грязную быстро бегущую воду, осознавая, что не помнит, совершенно не помнит. Все, кто сидел за тем столом, впоследствии говорили разное. Словно бы каждый из них услышал нечто свое.

— Напомнить? — насмешливо спрашивает глубокий и звучный голос. — «Вот я и нашла тебя, философ», сказала она, а ты ответил: «неужто сама Елена Греческая меня искала? А я-то, дурак, полагал, что своей волею вызвал ее образ». А она сказала: «ты верно подметил, философ, ты — дурак, и одно другому вовсе не мешает», а ты на это сказал: «из твоих уст, царевна, и чернейшая брань — панегирик, я буду всем рассказывать, как ты похвалила мою глупость», на что она рекла: «твоя глупость более достойна похвалы, нежели мудрость любого из сидящих здесь», ну, а ты возьми, да и скажи: «глупейший из философов желал бы вечно слышать этот голос, дитя громовержца», и тогда…

— Я помню: и тогда она обручилась со мной!..

Чаша вина из ее теплых сильных рук переходит в руки магистра, черный и густой сок горчит на языке. А златокудрая копьеносица уже входит в другую дверь, во тьму Эреба, и одежды ее раздувает теплый ветер иной, нездешней весны…

— Стой!

Георг Иоганн бросается за рыбной торговкой, коренастой и рослой, как переодетый мужчина. Хватает ее за крепкую руку.

— Пусти, ублюдок! — голос женщины визглив и резок, маленькие глаза смотрят с тупой обидой.

Магистр испугано отстраняется от своей жертвы. Зато теперь он точно знает, в какую сторону несли его ноги.

Еврейский квартал — это, прежде всего, иные запахи. Вонь и благовоние — резче, явственней, ярче. Здесь — пряный темноватый восток расположился, подобно чешуйчатому змию, обсел город Эрфурт, играючи обвил кольцами. Здесь — тени полуденные черней, а свет, соответственно, — злее, будто самое солнце привезено высокомерными, раболепными, черноокими обитателями из допотопных, ветхозаветных земель.

Из кедровых, ладанных, сумрачных глубин следят за магистром внимательные глаза. Владеющие тайнами ремесла узнают друг друга издалека. И Георг Иоганн померился бы с ними силами. Но не сейчас.

Чернокнижник пробирается прохладными извилистыми ущельями гетто. За перегородками стен бьется, пульсирует чужая, неподвластная его разуму жизнь. Чуткий волчий нос чернокнижника улавливает ее дыхание — благоуханное, смрадное, чадное, жаркое. О, Георг Иоганн из тех, кто любит потаенно заглядывать в чужие окна, впитывать отголоски бытия, текущего мимо смутным потоком, не подозревающего о свидетеле.

Ему мнится, будто слышит он слитный гул тысяч голосов, в коем вспыхивает порою радость, гнев, смех, страсть… Проходя мимо высокой каменной ограды, магистр вдруг останавливается, вслушиваясь в знакомые-незнакомые слова — «да не закроются светлые твои глаза». Кажется, он верно расслышал. Юдиш, юдиш… Голоса иной жизни звучат столь странно и чуждо, словно подслушаны они на том самом Юпитере, где магистр, конечно же, не был. Пока.

Елиэзер бен Эш сидит при входе в полутемную свою лавку, лениво переставляет двумя пальцами столбики серебряных монет. У него, Елиэзера, рыжеватая редкая бородка и нездоровый цвет лица. А маленькие серые глаза смотрят на мир скорбно и устало. Долговязая фигура застит ему солнце, и, когда Елиэзер поднимает взор, усталость прямо-таки пригибает его к крышке лакового столика. Очень, очень беспокойный клиент.

— Я снова видел ее, — без приветствия, без предисловий говорит магистр. — Не далее как вчера.

Собеседник Фаустов молчит.

— Я знаю, что все не напрасно, сколько бы ты и подобные тебе не убеждали меня в обратном. Все произойдет так, как будет на то воля вышняя. Но мне необходимо подтвержденье. Из твоих уст, — произносит Георг Иоганн. Глаза его воспалены и полубезумны.

— Нынче ночью мне снилось, — медленно и неуверенно начинает Елиэзер, — что король в железном доспехе, с мечом стальным, ехал верхом на волке. Волосы его были пурпурные.

Елиэзер зевает, забавно сморщившись.

— Дух Марса! — магистр вскидывает лохматую белокурую голову. — Марс покровительствует мне, равно как и всему роду моему. Сталь — мой металл, и пурпур — мой цвет! Знак удачи вижу во сне твоем, Елиэзер бен Эш.

— Или ты не слыхал, чем заканчивают те, кто без меры надеется на силу и сталь? — изгибает бровь насмешливо Елиэзер.

— О, сила может уйти, как вода в песок, может, само собой, ударить по тебе же, но, в конечном счете, вернется, и ладонь твоя вновь ощутит рукоять меча. Если подумать, вся жизнь наша раскачивается меж Хесед и Гибурах, меж Юпитером и Марсом!

— Избавь меня от мудрствований, каббалист! — морщится Елиэзер. — Я, как ты, возможно, заметил, не философ. Я — ростовщик. Имеешь ли сказать что по делу?

Чернокнижник стремительно оборачивается, но соглядатай уж сделался малышом, сосущим палец с бессмысленным выраженьем круглых глаз. Маневр магистра не укрылся от Елиэзера, усмехнувшегося безмолвно.

— Есть кое-что новое, что тебе полезно узнать, Елиэзер, — говорит Георг Иоганн, глядя в маленькие серые скорбные глаза. — Я только что вспомнил, и потому пришел к тебе. Я обручен.

Елиэзер устало моргает, а маленькие быстрые руки продолжают тасовать, двигать серебряные столбики, будто гадальные карты, в коих силится он найти все ответы на все вопросы.

— Ты ростовщик, — чеканит магистр, почти угрожающе. — Я не буду утомлять тебя любомудрием. Я прошу взаймы.

Елиэзер издает тяжкий вздох, лезет куда-то вниз, в прохладную тьму, достает кедровый ларец, древний и темный. Ларец этот содержит кое-что поценнее обычного серебра и злата. Нечто укутанное в пергамент и перевязанное алой нитью перекочевывает из кедровой тьмы во тьму бездонного кармана чернокнижника.

— Я теперь жалею о том дне, когда впервые увидел тебя, — говорит при этом ростовщик. — Я более не могу предвидеть твое и мое будущее ни на шаг вперед. Ты спутал все нити, какие может спутать человек. Мои сны стали похожи на медные зеркала, не политые водою. Последнее, что я видел, содержало в себе холод стали и пурпур огня. Впереди смутно видится завершение, ты движешься к нему большими шагами. Упрямство и пренебрежение — вот твоя суть Георг Иоганн Фауст из Книттленгена! Я знал это всегда, зачем же, зачем ссужал тебя вновь и вновь?..

Чернокнижник уходит, не слушая горестных воплей. Легко, как на крыльях, минует он закоулки гетто. Вечер крадется за ним по пятам. Темный ветер выдувает из улиц Эрфуртских чахлую добродетель.

Ты — тень. Всего лишь тень. Ты дразнишь и танцуешь. Вычерчиваешь круги и спирали, подобно комете, блуждающей во вселенской ночи. Сияющий шлейф пути твоего незрим для меня. И все же вечно меня сопровождает. Я жду и жажду тебя, невеста, и сталь твою, и пламя твое.