Чернокнижник. Тень Елены (гет)

Солнце стоит уже высоко, когда ученый муж продирает наконец глаза.

Кажется, что вчерашнюю ночь от него отделяет несколько тысячелетий. Что она ему вообще приснилась.

Или даже не ему.

Дьявольский миракль…

Этот сумасшедший бег по ночным улицам под огромной бледной мартовской луной, наблюдающей насмешливым оком. Эта жадная, свирепая, неутоленная страсть, не имеющая ничего общего с веселым хмельным буйством.

Он тогда быстро растерял всех спутников, покинувших с ним вместе «Черную курицу». Они горланили песни и, должно быть, даже не заметили его исчезновения.

Дебри ночного Пандемониума манили его. Что же искал в них чернокнижник? Он и сам не знал.

Перейдя через какой-то темный, горбатый мост, свернув несчетное число раз, он обнаружил себя в незнакомом совершенно месте. Темные спящие дома какого-то безымянного предместья, не старые, но убогие, озаряемые печальною луною. Тонкий заунывный звук на грани слышимого — может, детский плач, может, собачий вой. И на странном фоне этих безотрадных декораций — неподвижная фигура человека, закутанного в плащ, четко обрисованная белым лунным лучом.

Георг Иоганн вздрогнул, словно ужаленный. Даже во хмелю он всегда узнает свой персональный кошмар.

Неизвестное отродье таскается за чернокнижником с тех самых пор, как жизнь и самая природа его необратимо изменились. Поначалу Георг Иоганн еще питал надежду на то, что под плащом скрывается простой смертный — враг его, мститель, наемный убийца. Но молчаливый преследователь при попытке к нему приблизиться — нет, не убегает, — но преображается! В незнакомца, в знакомого, в дерево, в зверя… Иногда это происходит медленно, так что глаз магистра может уловить некоторые стадии превращения.

Постепенно Георг Иоганн пришел к выводу, что «демон-хранитель», как он его в шутку нарек, не враг ему, не друг. Он, скорее всего, свидетель. Любой, кто постигает высокое искусство, должен понимать — знание есть власть, и за власть эту надлежит платить. Видимо, безликий соглядатай ведет свой неведомый счет.

У Георга Иоганна нет страха пред этим существом. Он, похоже, вообще разучился бояться чего-либо с тех пор, как начал слишком многое понимать. И все же всякий раз по телу пробегает невольная дрожь.

Разумеется, лишь только Георг Иоганн обратил свой взор на незнакомца, тот лениво трансформировался в каргу-побирушку, горбатую, с отвислою губою.

Георг Иоганн отшатнулся от бледных слабоумных глаз старухи, и вновь пустился бежать вниз по узкой улице.

Его накрыла вдруг волна гнева, настоящего, не показного, как тогда, в «Курице». Остановившись посередь пустынной улицы, пошатываясь, он заорал во тьму:

— Будь ты проклято, темное отродье! Ползаешь, словно чумная крыса в канаве… вынюхиваешь… Как будто мало мне луны!..

Он погрозил светилу кулаком.

— А ты, ты, девка… Проклятье всем богам и демонам Эллады! Ты — шлюха, слышишь ли дочь Зевса?! Ты — шлюха!

— Ой, миленький, не надо так ругаться! Чем тебе не угодили шлюхи, ласковый?

Женщина, простоволосая, в расшнурованном корсаже, стояла, гибко изогнувшись, и пьяно смеялась.

Георг Иоганн тут же отвесил нелепый поклон, едва не упав, задевши ногой за ногу. «Это все ее вино. Вино Елены», — подумал он.

— Я ни в коем разе не имел в виду вас, прекрасная госпожа!

— Вы меня, никак, приглашаете, рыцарь? — она кокетливо повела плечом.

— Черт меня подери, почему бы и нет? пойдем к тебе, великолепная!

Вероятно, при свете дня Георг Иоганн брезгливо оттолкнул бы эту женщину, но в тот миг, озаренная луной, она была прекрасна, как Лилит. И она повела его за собой.

Уже потом, в шлюшьей берлоге, на грязном тряпье, он, наконец, вспомнил, какая неутоленная жажда влекла его в дебри Пандемониума, словно блуждающий огонь. Он вглядывался неотрывно в привычно закатывающиеся пустые зенки. Стискивал мягкое тело грубо и властно, словно бы это могло помочь. Но ничего не происходило. Елена-демоница не выглянула из прорезей этих глаз. Чего же он ждал? Два явления за одну ночь — слишком много. Она никогда бы не расщедрилась.

От притворных, нарочитых стонов уличной Лилит магистра мутило. Хотелось заткнуть чем-нибудь кричащий рот. Хотелось стиснуть пальцы на жилистой кобыльей шее — и упокоить навеки. Хотелось — видимо недостаточно сильно, раз он не сделал этого. Ее тело оставалось холодным, как ледышка, даже на гребне страсти.

Он почти ничего не помнил о том, что было после Лилит. Куда носили его ноги в предрассветном мраке, в первых солнечных лучах. Он и не хотел вспоминать.

Запомнились лишь тощие руки фамулуса, помогающие разоблачиться.

Георг Иоганн садится на кровати. Огромная пустота засасывает его с головой. Спальня холодна, как тело давешней шлюхи. Беспощадное солнце стоит над шпилем церкви святого Михаила. Черная собака дремлет у ног, словно всю ночь не сходила с места. Георг Иоганн перешагивает через нее и тянется к своей одежде.

На улице, в равнодушной галдящей толпе магистр чувствует непонятное облегчение.

Вот он бредет по узкому каменному мосту, перебирая в памяти яркие осколки того дня, что подарил ему нынешнюю неизбывную тоску.

Тогда была масленица, и дом магистра ломился от гостей. И дорогие вина текли рекой. Это треклятая Вакхова влага виновата во всем, не иначе. И треклятые студенты Большой коллегии.

И его треклятая слава. Слава некроманта, умеющего призывать образы давно умерших людей. Он никогда не отказывал толпе, вожделеющей чуда. Как мог он отказать своим ученикам, пожелавшим увидеть Елену Прекрасную?

Сохраняя приличествующее званию и роли достоинство, он прошествовал в соседнюю комнату и притворил за собою дверь. Косые вечерние лучи прорезали полутьму комнаты, и пылинки мельтешили в них.

Георг Иоганн на мгновенье закрыл глаза, прислонившись спиной к двери. О, счастливая в невежестве своем юность! Он, конечно, нагрешил немало, зато и развлекся по-крупному. Было время неверия — и школяр-гейдельбержец без зазрения совести демонстрировал все грани «высокого ремесла» пред трактирщицами, да веселым бесстыдством своим вводил в оторопь и недоумение благочестивых мудрецов Меланхтоновой когорты. Было время веры — и магистр недрогнувшей рукой вычерчивал многолучевые звезды в черной, черной каббалистической ночи.

Но юность прошла — а с ней и вера, и неверие. Зато пришло знание. Знание — бесстрастно и беспощадно. Живая жизнь из крови и костей для него — материал и инструмент. Пред ним — вера смешна, а неверие — бессмысленно. Знание есть власть. За него необходимо платить — верой — неверием — жизнью — кровью — костями…

Георг Иоганн, не открывая глаз, посмеялся вдоволь над собственной формулой. Достал тонкий слоновой кости жезл. Знание делает все сложное и инертное — простым и действующим, так сказать, прикладным.

Георг Иоганн вычертил тогда ее силуэт на ткани бытия, будто на хрустальной глади озера, вычертил и вернулся к гостям. Лик его был строг и безмятежен. Магистр не оглянулся ни разу, зная, что она идет следом, словно Эвридика за Орфеем. Он и вправду, в каком-то смысле выводил ее из царства мертвых, из страны памяти, пусть только призрак, пускай всего лишь на миг.

Георг Иоганн занял свое место за столом. И тут высокие двери распахнулись, как будто их толкнули две молодые и сильные руки. Две белые руки, обнаженные по самые плечи. Собрание замерло. Студиозусы, видавшие Улисса, Ахиллеса и Полифема, поняли, что на сей раз, ждет их нечто вовсе необычное.

Призраки, вызванные властью костяного жезла, приходили и уходили в молчании. Все знали, что вопрошать их о чем-либо бессмысленно. Зачастую они не видят живых людей, скользя сквозь здесь-и-сейчас подобно тому, как солнечные лучи проходят сквозь легкий туман. Но с Еленой все было иначе. Не призраком была она, но существом из плоти и крови. Георг Иоганн и сейчас может в этом поклясться.

Она принесла с собой звуки — стук сандалий по половицам и шорох легких тканей. Она принесла с собой дыхание и ветер. Дыхание приподнимало лиф черного платья, ветер развевал золотые кудри, перебирал складки одежд, заставлял пурпурное с золотой каймой покрывало скользить с голых белых плеч.

Высокая, сильная, полногрудая, она стояла перед его гостями, опираясь на короткое копье, — спартанская царевна, любовница великих, игрушка Мойр… Глаза ее были — как вишни. Черные, яркие, они смеялись. Смеялись над голодной, пьяной, неутоленной толпой. Толпа восхищалась, она вожделела и страшилась. А в черных глазах не было страха. Она сказала…

О, боги, что Елена сказала им? Магистр растерянно смотрит вниз, в грязную быстро бегущую воду, осознавая, что не помнит, совершенно не помнит. Все, кто сидел за тем столом, впоследствии говорили разное. Словно бы каждый из них услышал нечто свое.

— Напомнить? — насмешливо спрашивает глубокий и звучный голос. — «Вот я и нашла тебя, философ», сказала она, а ты ответил: «неужто сама Елена Греческая меня искала? А я-то, дурак, полагал, что своей волею вызвал ее образ». А она сказала: «ты верно подметил, философ, ты — дурак, и одно другому вовсе не мешает», а ты на это сказал: «из твоих уст, царевна, и чернейшая брань — панегирик, я буду всем рассказывать, как ты похвалила мою глупость», на что она рекла: «твоя глупость более достойна похвалы, нежели мудрость любого из сидящих здесь», ну, а ты возьми, да и скажи: «глупейший из философов желал бы вечно слышать этот голос, дитя громовержца», и тогда…

— Я помню: и тогда она обручилась со мной!..

Чаша вина из ее теплых сильных рук переходит в руки магистра, черный и густой сок горчит на языке. А златокудрая копьеносица уже входит в другую дверь, во тьму Эреба, и одежды ее раздувает теплый ветер иной, нездешней весны…

— Стой!

Георг Иоганн бросается за рыбной торговкой, коренастой и рослой, как переодетый мужчина. Хватает ее за крепкую руку.

— Пусти, ублюдок! — голос женщины визглив и резок, маленькие глаза смотрят с тупой обидой.

Магистр испугано отстраняется от своей жертвы. Зато теперь он точно знает, в какую сторону несли его ноги.

Еврейский квартал — это, прежде всего, иные запахи. Вонь и благовоние — резче, явственней, ярче. Здесь — пряный темноватый восток расположился, подобно чешуйчатому змию, обсел город Эрфурт, играючи обвил кольцами. Здесь — тени полуденные черней, а свет, соответственно, — злее, будто самое солнце привезено высокомерными, раболепными, черноокими обитателями из допотопных, ветхозаветных земель.

Из кедровых, ладанных, сумрачных глубин следят за магистром внимательные глаза. Владеющие тайнами ремесла узнают друг друга издалека. И Георг Иоганн померился бы с ними силами. Но не сейчас.

Чернокнижник пробирается прохладными извилистыми ущельями гетто. За перегородками стен бьется, пульсирует чужая, неподвластная его разуму жизнь. Чуткий волчий нос чернокнижника улавливает ее дыхание — благоуханное, смрадное, чадное, жаркое. О, Георг Иоганн из тех, кто любит потаенно заглядывать в чужие окна, впитывать отголоски бытия, текущего мимо смутным потоком, не подозревающего о свидетеле.

Ему мнится, будто слышит он слитный гул тысяч голосов, в коем вспыхивает порою радость, гнев, смех, страсть… Проходя мимо высокой каменной ограды, магистр вдруг останавливается, вслушиваясь в знакомые-незнакомые слова — «да не закроются светлые твои глаза». Кажется, он верно расслышал. Юдиш, юдиш… Голоса иной жизни звучат столь странно и чуждо, словно подслушаны они на том самом Юпитере, где магистр, конечно же, не был. Пока.

Елиэзер бен Эш сидит при входе в полутемную свою лавку, лениво переставляет двумя пальцами столбики серебряных монет. У него, Елиэзера, рыжеватая редкая бородка и нездоровый цвет лица. А маленькие серые глаза смотрят на мир скорбно и устало. Долговязая фигура застит ему солнце, и, когда Елиэзер поднимает взор, усталость прямо-таки пригибает его к крышке лакового столика. Очень, очень беспокойный клиент.

— Я снова видел ее, — без приветствия, без предисловий говорит магистр. — Не далее как вчера.

Собеседник Фаустов молчит.

— Я знаю, что все не напрасно, сколько бы ты и подобные тебе не убеждали меня в обратном. Все произойдет так, как будет на то воля вышняя. Но мне необходимо подтвержденье. Из твоих уст, — произносит Георг Иоганн. Глаза его воспалены и полубезумны.

— Нынче ночью мне снилось, — медленно и неуверенно начинает Елиэзер, — что король в железном доспехе, с мечом стальным, ехал верхом на волке. Волосы его были пурпурные.

Елиэзер зевает, забавно сморщившись.

— Дух Марса! — магистр вскидывает лохматую белокурую голову. — Марс покровительствует мне, равно как и всему роду моему. Сталь — мой металл, и пурпур — мой цвет! Знак удачи вижу во сне твоем, Елиэзер бен Эш.

— Или ты не слыхал, чем заканчивают те, кто без меры надеется на силу и сталь? — изгибает бровь насмешливо Елиэзер.

— О, сила может уйти, как вода в песок, может, само собой, ударить по тебе же, но, в конечном счете, вернется, и ладонь твоя вновь ощутит рукоять меча. Если подумать, вся жизнь наша раскачивается меж Хесед и Гибурах, меж Юпитером и Марсом!

— Избавь меня от мудрствований, каббалист! — морщится Елиэзер. — Я, как ты, возможно, заметил, не философ. Я — ростовщик. Имеешь ли сказать что по делу?

Чернокнижник стремительно оборачивается, но соглядатай уж сделался малышом, сосущим палец с бессмысленным выраженьем круглых глаз. Маневр магистра не укрылся от Елиэзера, усмехнувшегося безмолвно.

— Есть кое-что новое, что тебе полезно узнать, Елиэзер, — говорит Георг Иоганн, глядя в маленькие серые скорбные глаза. — Я только что вспомнил, и потому пришел к тебе. Я обручен.

Елиэзер устало моргает, а маленькие быстрые руки продолжают тасовать, двигать серебряные столбики, будто гадальные карты, в коих силится он найти все ответы на все вопросы.

— Ты ростовщик, — чеканит магистр, почти угрожающе. — Я не буду утомлять тебя любомудрием. Я прошу взаймы.

Елиэзер издает тяжкий вздох, лезет куда-то вниз, в прохладную тьму, достает кедровый ларец, древний и темный. Ларец этот содержит кое-что поценнее обычного серебра и злата. Нечто укутанное в пергамент и перевязанное алой нитью перекочевывает из кедровой тьмы во тьму бездонного кармана чернокнижника.

— Я теперь жалею о том дне, когда впервые увидел тебя, — говорит при этом ростовщик. — Я более не могу предвидеть твое и мое будущее ни на шаг вперед. Ты спутал все нити, какие может спутать человек. Мои сны стали похожи на медные зеркала, не политые водою. Последнее, что я видел, содержало в себе холод стали и пурпур огня. Впереди смутно видится завершение, ты движешься к нему большими шагами. Упрямство и пренебрежение — вот твоя суть Георг Иоганн Фауст из Книттленгена! Я знал это всегда, зачем же, зачем ссужал тебя вновь и вновь?..

Чернокнижник уходит, не слушая горестных воплей. Легко, как на крыльях, минует он закоулки гетто. Вечер крадется за ним по пятам. Темный ветер выдувает из улиц Эрфуртских чахлую добродетель.

Ты — тень. Всего лишь тень. Ты дразнишь и танцуешь. Вычерчиваешь круги и спирали, подобно комете, блуждающей во вселенской ночи. Сияющий шлейф пути твоего незрим для меня. И все же вечно меня сопровождает. Я жду и жажду тебя, невеста, и сталь твою, и пламя твое.