До самой смерти (гет)

Игривый ветерок трепал по волосам, подбадривая и унося с собой печаль. Россия не пожалел, что сегодня предпочёл привычному пути дорогу через поле, пусть и предстоит усталым ногам мучиться лишние полчаса. Солнце ласково облизывало щёки шершавым языком, бросая озорные взгляды на металлическую пряжку на поясе и замок на портфеле, но Иван сегодня не мог отдаться блаженству природы, так манившей к себе, ведь чело тяготили думы, которые Брагинский давно лелеял в душе. Ведь именно сегодня, не в силах так жить, Иван решил привести давно вынесенный приговор в исполнение, освободив и себя, и Наташу. А пока…

«Васильки, ромашки, собачки желтогубые…Красота», — глаз радовался, когда печальный взгляд бродил по разнотравью. Поле жило и радовалось, гудело нестройным хором жучиного царства: жужжали шмели, туда-сюда носились мухи, выискивая сетчатыми окулярами очередную гадость на поживу, стремительными вертолётами витали стрекозы, порхали бабочки, будто кто-то разбросал над полем крошечные цветастые платочки…

Россия не смог сдержаться и, оставив портфель у обочины, рухнул в разнотравье. Положив ладони под голову, он закрыл глаза, наслаждаясь песней жизни и цветочным ароматом. Вряд ли бы кто-то из Восьмёрки сейчас бы узнал в этом умиротворённом увальне знакомого им Ивана, таинственного и опасного.

«Когда я лежу на земле, кажется, будто подо мной грудь огромного чудовища, которое тихо и размеренно дышит. Наверное, я стал частью этого недвижного и прекрасного тела, и нельзя отличить «Я» от «Мы»… Ведь не в этом ли счастье — чувствовать себя причастным к чему-то великому? Жалко, что многие не ценят такие мгновения… Сейчас мне никто не нужен, но я был бы рад поделиться той медовой радостью, что наполняет сейчас чашу сознания… И пусть другие куда-то рвутся, стремятся сесть на ступеньку выше — ничто не вечно, кроме циркуляции жизни, где каждая, даже самая маленькая букашка, имеет значение…»

Иван даже расстегнул рубашку — стало жарковато. Подтянув к себе ближайший одуванчик, Россия прижался, стараясь поглубже вдохнуть сладковатый аромат, и улыбнулся, когда, отпустив цветок и коснувшись пальцем кончика носа, обнаружил, что на подушечке осталась жёлтая пыль.

А потом глаза устремились к небу, в голубую даль, усеянную рябью облаков...

«Перистые…Наверное, вечером опять будет дождь», — немного погрустнев, ведь не очень любил сырость, Брагинский повернулся на бок, дабы понаблюдать за живностью. Он быстро приметил паука-сенокосца, который, смешно перебирая хрупкими ножками, несущими крохотное тельце, взбирался по травинке, очевидно, намереваясь сплести очередную паутинку. Проводив его взглядом, Россия обратил внимание но цепочку муравьев, тянувшуюся куда-то в глубь травяного ковра.

«Прямо как люди по утрам, когда спешат на работу… Бегут по эскалаторам, лестницам, и колёса машины, смалывающей судьбы человеческие, продолжают вертеться. Как хорошо, что я — один из тех, кто знает, как управлять такой техникой… Но непроста эта роль…»

Почему-то Ивану вспомнилась, что сестра сейчас, наверное, бормочет проклятья, разбираясь с его очередной рубашкой или готовя обед. Она здорово исхудала, тело пестрело побоями, а уж что творилось у ней в голове… В сердце кольнула острая боль, и Брагинский, вздохнув, поднялся с земли. Нужно поторопиться и успеть домой до того, как ужин успеет остыть, да и решение, которое он принял, нуждалось в скорейшем исполнении. Боль не отпускала.

Дверь поддалась слишком легко — обычно Россия закрывал её на три оборота, но сегодня хватило и двух движений ключом. На душе заскребли кошки. Толкнув дверь, он, перешагнув через порог, прокричал привычное: «Сестра! Я дома!» На ответ Иван особо не надеялся — Беларусь не испытывала радости от его возвращения. Уже не испытывала…

Оставив пиджак на крючке в прихожей, а ботинки — у порога, Иван прошёл в гостиную и, бросив портфель на диван, повторил громче:

—Сестра, я вернулся!

Тишина. Обеспокоенный — теперь она точно должна была услышать — Брагинский заглянул в кухню, подумав, что из-за шума воды в раковине или кастрюли на плите Беларусь не обратит на него внимания. Её там не оказалось.

Всё ещё оставаясь в растерянности, парень поднялся наверх и проник в комнату девушки. Никого, даже вещи, которые Наташа по старой привычке иногда развешивала на стульях или спинке кровати, исчезли. Подозрения начали оправдываться. Нервно поправив на шее шарф, Россия ушёл в другую комнату, и, не обнаружив её и там, начал обход по дому, который, однако, оказался долгим — не зря ж раньше в этом особняке жило очень много стран…

«Её нигде нет. Очевидно, она ушла…», — заключил про себя Иван, и, вернувшись в гостиную за чемоданом, поднялся на второй этаж, туда, где проводил большую часть свободного времени — в кабинет. Вообще, Россия много работал, даже отдыхал, стараясь чем-то заняться, будь то чтение или попытки творчества. Целыми днями, подменяя одни эмоции другими, Иван копил внутри как радость, так и злобу, которые порой выливались на бумагу или холст. Однако времени на это не хватало, он сбрасывал негатив на окружающих, не подозревая, что такое поведение отталкивает от него другие страны.

«Что ж, разберусь пока с документами», — выудив из портфеля кипу бумаг в папке, Иван собирался вывалить их на рабочий стол, как вдруг заметил, что на столешнице белел какой-то клочок. Оставив папку на стуле, Россия схватил со стола бумажку и принялся лихорадочно читать:

«Брат! Жизнь с тобой горче полыни. Отдавая себя в твою власть, я не думала, что ты настолько невыносим. Я ухожу. Мои чувства к тебе были ошибкой, за которую поплатилась — тебя же небо осудит. Беларусь».

—Уш..Ушла, — прошептал Россия дрожащими голосом. Он не мог поверить в написанное. Наташа опередила его — ведь Иван сам хотел отпустить её, но чтобы так получилось…Это было ожидаемо. Вот только ладонь смяла бумажку в комок, а боль застряла в горле.

Бросив бумажку на стол, Иван направился к стеллажу и, распахнув стеклянные дверцы, вытащил оттуда потрёпанный лист с парой кровавых подписей снизу. Зажигалка нашлась в кармане, а свечу он обнаружил в комоде. Пристроив на столешнице огарок в резном подсвечнике, Иван сжал зажигалку в ладони и, крутанув пальцем колёсико, заставил голубой огонь вспыхнуть. На фитиле, торчавшем из парафина, тут же поселился оранжевый брат-близнец огонька, а синеватое пламя погасло. Руки тряслись, и Брагинский, отбросив зажигалку, поднёс уголок бумаги к пламени. Старый свиток хорошо горел, и слова — по большей части бессмысленные или непонятные — быстро умирали, оставляя от себя лишь пепел на столе и пустоту в душе. Краем глаза Иван успел ухватить лишь фразу, черневшую вверху листка: «Amor non est medicabilis herbis».

Вздохнув, Россия продолжил задумчиво глядеть на то, как огонь пожирал бумагу, очерняя и убивая своей жадностью. Иван не обратил внимания на то, что жар уже почти подобрался к его пальцам, ведь те прозрачные капли, что текли сейчас по щекам, прожигали до костей…