До самой смерти (гет)

— Женись на мне, женись, женись! Братик! — глаза Беларуси бешено сверкали, а маленькие каблучки матово-чёрных туфель нервно выстукивали по мрамору. Годы, проведённые девушкой в преследовании Брагинского, давали о себе знать. Ей не составляло особого труда бегать за братом более получаса, а учитывая то, что Иван хоть и выглядел внушительно, но физической подготовкой никогда сильно не увлекался...

— Иди домой! Когда ты, наконец, от меня отстанешь?! — в отчаянии крикнул Россия, стараясь не оборачиваться на вопли сестры. Ему было трудно удерживать равновесие с грузом на плечах, да и пол оказался предательски блестящим и скользким, но заветные турникеты уже виднелись в другом конце зала. Сейчас Иван отдал бы всё на свете за то, чтобы не опоздать на самолёт и скрыться в неизвестном для Наташи направлении. А пока приходилось нестись, сломя голову, и чудом успевать следить за концами шарфа, так и норовившими угодить под ботинки. Останавливаться было нельзя, ведь даже излюбленное "оружие" Иван умудрился оставить дома, а попадать в руки Беларуси не хотелось.

— Почему ты так и не можешь понять, что моей любви хватит и на двоих? Просто женись на мне, и тебе больше не придётся напрягаться! — раздражённо вопила девушка, проталкиваясь среди пассажиров и невольно привлекая к себе внимание полицейских.

— What did she say?( Что она сказала?) — спросил у супруги пожилой человек в потрёпанном сюртуке.

— It sounds like Russian language. I think, the girl is mad ( Похоже на русский язык. Видимо, девушка просто сумасшедшая), — презрительно фыркнула та, поправив широкополую шляпку.

Тем временем Россия, успев на время оторваться от Беларуси, стоял у паспортного контроля и тяжело дышал. Служащие недоверчиво смотрели на такого запыхавшегося пассажира, даже провели пару раз металлоискателем по его одежде для пущей надёжности, но, к их разочарованию, сегодня Брагинский был абсолютно чист. Проверка документов заняла совсем немного времени.

— The plane take off at seven o'clock( Ваш самолёт отлетает в семь), — наконец, к Ивану вновь возвратился его загранпаспорт, и парень, глубоко вздохнув, рассеянно улыбнулся служащему и удовлетворённо опустил корочку в карман.

— Океюшки, — кивнул русский и, заметив в толпе знакомую до боли бело-синюю фигурку, взвалил на плечи баул и ринулся прочь, под табло, на котором дружелюбно мерцали дата и время нужного рейса.

— Ты куда, братик? Не оставляй меня одну, мерзкий ублюдок! Я так и знала, что ты, бесхребетная сволочь... — орала Беларусь, пытаясь пробежать через турникет, мимо охранников. Но не тут-то было: люди в форме быстро скрутили ей руки, что-то бормоча — видимо, они пытались её успокоить. Орловская стиснула зубы со злости: заветный нож висел на бедре в чехле, до которого сейчас ей, увы, не добраться.

— Прощай, сестрица! Не потеряй свой knife! — донеслось откуда-то из коридора, да с такой задоринкой...

— Knife? I'm sorry, but i have to take you to police station ( Нож? Извините, но я вынужден доставить вас в полицейский участок, мадам), — деловито сказал один из державших.

— Я ещё доберусь до тебя, бегун грёбаный, — прошипела Беларусь, с безразличным видом глядя, как на её тонких запястьях смыкаются блестящие зубы наручников, а людской поток медленно растекается по аэропорту, ведь рейс только что отправился. Вечер обещал быть интересным, а брат, так уж и быть, отсрочил свою участь, но ненадолго...

— Ура! Ещё одно очко в мою пользу! — довольно заключил вслух Россия, устало опустившись на кресло. После такой бешеной гонки и не менее трудных поисков места для своего груза — почему-то стюардесса посчитала потрёпанный походный рюкзак Брагинского слишком уж подозрительным на вид — Ивану отдых был жизненно необходим. Полет до Москвы занимал четыре часа.

"Как здесь уютно... Пожалуй, когда Англия присоединится ко мне, я выкуплю эту авиакомпанию лично для себя. Хотя, нет — зачем платить, если всё, что принадлежало ему, уже перейдёт в моё владение?" — мечтал Россия, растянувшись на кресле и лениво глядя в окошко иллюминатора. Земля пестрела узором домов, перемежавшимся с пятнами зелени и синевы, облака пролетали мимо, спеша куда-то, а небо начало менять повседневный голубой наряд на тёмное вечернее платье, расшитое бисером звёзд.

"Красота, да и только. Вот только на любование природой, жаль, обычно нет времени. Как и всякая порядочная страна, я вечно занят, тем паче, с таким боссом не заскучаешь. За день перед глазами мелькает множество лиц, в словах утопаешь по колено, да и голова не в силах справиться с такой стихией. Помощи ждать неоткуда: друзей до сих пор не нашлось, а родственники… Украина бы и рада, но у самой проблем хватает, причём, она ищет себе союзников в таких местах, что подумать стыдно. Беларусь же… Казалось, ещё вчера наш большой дом кипел жизнью, вот только не меньше двадцати лет я провёл один в этих стенах. С детства привыкнув к уединению, я не боюсь пустоты, но тогда, когда люди утекали из-под моей власти, как песок сквозь пальцы, я чувствовал себя брошенным и обманутым. Тем удивительней было, что Беларусь всё-таки вернулась. Однако я не мог предполагать, какие цели Наташа преследует… Все эти годы я пытался скрываться от неё, давал абсурдные и, желательно, трудновыполнимые задания, но сестрица справлялась со всем, не переставая вставлять мне палки в колёса даже своим существованием… Я ненавижу другие страны, но желать зла родственникам не могу. Поэтому я не в силах даже занести руку над Беларусью, не то, что причинить боли… С каждым я теряю силы от своей жизни, но сестра отбирает последнее. Что мне делать? Я не могу жить так больше, не могу…» — невесёлыми были думы России, но ровный полёт, без каких-либо воздушных ям или неполадок, успокаивал.

«Ведь наверняка же существует панацея от Наташиной безнадёжной «болезни». Раньше, наверное, мне бы и в мысли такое не пришло, но я хочу отвязаться от неё любой ценой. Пусть даже расчёт будет сиюминутным, а эффект — медленным, как вращение Земли по своей оси», — глубокий вздох, и рука медленно проводит по шарфу. Эта потрёпанная вещь, казалось, впитала в себя часть души хозяина — так неуютно себя чувствовал Россия, когда тёплая аура вокруг шеи развеивалась, и все могли видеть, какой паутиной шрамов затянулась кожа. Большинство из них были практически невидимы, но Иван помнил каждый, что был получен им когда-либо. Многое отпечаталось в памяти…

Дорожка мыслей вела в непроглядную темноту, из которой стали вырисовываться пока не совсем ясные, но уже различимые очертания. Расколотое сознание ковало цепь за цепью, пока круг не замкнулся. Иван, начавший, было, засыпать, приоткрыл глаза, желая убедиться, что рядом нет знакомых лиц. Нет, обычная паранойя. А вот идея, пришедшая в голову, уже не могла оставить Россию в покое — настолько было привлекательно желание обратить свои отношения с младшей родственницей хотя бы в подобие нормальных.

«Что-то внутри твердит мне о правильности подобного решения, однако всё ещё сомневаюсь я. Если не поможет? Даже русская рулетка безопасней окажется. Но, как говорится, кто не рискует, тот не пьёт шампанское…», — на время поддавшись сомнениям, для виду, а на деле — утвердившись в своём решении окончательно, Брагинский, наконец, позволил себе расслабиться, пока стальнокрылая птица несёт его душу обратно, на родную землю.

«Любой ценой. И только так».

— Десять ровно, — холодно произнёс Россия, бросив нетерпеливый взгляд на часы на руке. — Можете начинать?

— Если вы позволите, — священник поднял голову, и глаза сверкнули из-под капюшона.

— Не медли, advocatus diaboli, — процедил Иван сквозь зубы, крепче сжав руку сестры.

— Дорогие брачующиеся, мы собрались здесь и сейчас, дабы стать свидетелями… — мужчина забормотал, не отрывая глаз от книги на бледном мраморном постаменте. Пламя свечей, которые заменяли лампочки на люстре, плясало по стенам и потолку, превращая мрачную комнату в фантасмагорию.

Беларусь до сих пор не могла поверить в происходящее. Несмотря на то, что это место — и где только Иван нашёл такой старый храм? — слишком уж походило на заброшенную крипту, а отсутствие каких-либо гостей напрягало, всё-таки, это был не сон. Россия действительно согласился на брак.

Наташа нервно поправила растрепавшуюся ленточку на платье, стараясь краем уха следить за нудной речью священнослужителя. Увы, язык, на котором велась церемония, был ей не известен, обилие тёмных тонов вокруг не располагало к хорошим мыслям, а Иван молчал.

— Братик, точно всё должно происходить именно так? — шепнула девушка Брагинскому, гладя его холодную ладонь. Наверное, в его руке могло бы поместиться две или три девичьих.

— Конечно, — отрезал Россия, переводя взгляд куда-то наверх. Роспись купола была достаточно необычной: такого количества существ с кожистыми крыльями и бурого цвета он не видел ни в одном храме. Наверное, именно из-за необычности парень выбрал именно это место, стараясь устроить что-то особенное.

Наташа вздохнула. Несмотря на знаменательность события, всё порождало целую тучу вопросов. Когда Иван потащил её по магазинам в поисках подходящего наряда для себя и неё, он настоял именно на бело-красном одеянии, хотя самой Беларуси всегда больше нравились синие тона. Ни списка гостей, ни возможные расходы — даже этого Брагинский с ней не обсуждал. А вот чёрный «Форд», увитый плющом и украшенный ветками кипариса, ей понравился. Хотя бы тут не оказалось порядком надоевших Ванькиных подсолнухов…

Тонированные стёкла машины не позволили понять, куда именно он привёз её, да и лицо России не выражало счастья и желания что-то объяснять. Напротив, сегодня Брагинский был мрачен и задумчив, что частенько на него находило. Даже сейчас настроение не поменялось.

— Вань, о чём так напряжённо думаешь? — Беларусь постаралась улыбнуться, но получилось плохо. Брат обернулся, и она встретилась с тем же каменным взглядом фиалковых глаз.

«Стыдно себе признаваться, но она сегодня на редкость красива», — мелькнула мысль у парня, а вслух Россия уклончиво ответил:

— О будущем. Всё так сложно, эх, — вздохнув, он прижал к себе девушку. Было прохладно, не дай бог, Наташа простудится ещё. Увы, сейчас он пожалел о том, что даже не взял с собой какого-нибудь плаща или толстовки — от строгого костюма было тепла, как от рыбьего меха, да и сестру укрыть оказалось нечем.

— …Согласны ли вы, Иван Брагинский, взять в жёны эту особу и быть с ней в горе и радости до самой смерти? — слова священника прозвучали неожиданно громко. Россия, выпустив из рук Беларусь, сначала замялся, но все же произнёс: «Да».

— А вы, Наталья Арловская, согласны ли стать женой этого человека и быть верной ему до самой смерти? — прозвучал аналогичный вопрос.

— Да, — выпалила Наташа, с трудом сдерживая поток нахлынувших эмоций.

— Прошу расписаться здесь, — фигура в балахоне вытащила откуда-то из постамента замасленный свиток и протянул Ивану. Беларусь недоуменно взглянула на брата.

— А..Что это? И чем расписываться?

— Всё в порядке, так надо, Наташ, — проворчал Россия, нашарил в кармане бритву и, легонько полоснув по пальцу, отыскал свободное место снизу и вывел красивую алую подпись. Только сейчас Наташа заметила, текст был рукописным, а бумага — ветхой. — Теперь ты.

С осторожностью приняв лезвие из рук брата, Наташа, мысленно себя успокоив, сделала неглубокий надрез на указательном пальце. Дождавшись, пока кровь не выступит яркой каплей на подушечке, девушка расписалась рядом с Иваном.

— Объявляю вас мужем и женой. Можете поцеловать невесту.

Наталья ожидала, что брат окажется холоден, как обычно, однако поцелуй оказался хоть и неловким, но всё же достаточно нежным. Она, было, хотела обвить руками его шею, но тут Россия отстранился:

— А теперь нам пора.

— Куда?.. — только и успела вымолвить Беларусь, как Иван подхватил её на руки и потащил к выходу.

— Домой. Нас ждёт много дел… — прошептал он, глядя в глаза настойчиво и таинственно.

День первый.

Дорогой дневник! Так как теперь моя судьба навеки связана с Ванечкой, я решила сохранить на бумаге каждый счастливый день, что будет прожит нами.

После брачной церемонии, которая показалась чуток странной, я долго гадала, куда меня повёз суженый. Всю дорогу он старался заинтриговать пытливым взглядом и насмешливой улыбкой, но, увы, фантазия отключилась совершенно. Однако то, что в итоге меня перенесли на руках через порог до боли знакомого — как же, забудешь советское житьё-бытьё — дома, нисколько не расстроило, напротив, вознесло до небес! Я готова была бесконечно ласкать братика, тот же отмахивался, вслух размышляя, куда же девать чемоданы с моими пожитками. Пока Ваня собирался с мыслями, я поразилась тому, каким запущенным стал особняк: раньше, когда все жили здесь, вместе, общими стараниями тут не было ни пылинки, а теперь… Выцветшие, болезненные обои, паутина с мизгирями по углам, половица жалобно поскрипывает, сетуя на тяжесть ботинок братика… Однозначно, всё надо менять.

Увы, моё предложение помочь с ремонтом брат проигнорировал, отмахнувшись тем, что намедни собирался нанять специальную бригаду рабочих для такой громады. К тому же, в разговоре Ванечка ненароком отдавил мне ногу, было больно, он даже не извинился, бубня под нос что-то в духе «Отдыхай сегодня, потом долго помнить будешь». И что с ним такое?

«Может, это тебе стоит отойти от дел на время?» — спросила я у братика, наблюдая за тем, как тот с хмурым видом перетаскивает чемоданы наверх, в мою комнату. В ответ Ваня лишь натянул дежурную улыбку — так озадачен был, что и разговаривать не желал...

Вечером выяснилось, что он хотел сделать мне приятное: такого вкусного торта я никогда не ела! Братик просто божественно готовит..А то, как Ваня был любезен весь вечер, навсегда осталось в моём сердце… Не сон ли это был? Хотелось целовать кончик каждого его пальца, вечно смотреть в лиловые зеркала его глаз. Наконец, он смог понять, как я люблю его.

Когда вечером брат, сжав меня в объятьях, повалил меня на кровать, я не смела мечтать, что такое вообще произойдёт. Но для меня в этом мире нет никого, кроме моего Ванечки.. Моего..

День пятый

В постели брат похож на трактор. Уже несколько ночей подряд он загоняет меня как лошадь, стараясь причинить как можно больше моральной и физической боли, хотя любви к мазохизму у меня нет. Каждая ночь оборачивается для меня новым ранами: сегодня Ваня хлестал меня трёххвостым кнутом по обнажённому телу, зажимая рот, дабы не могла выплеснуть страдания в крике. Сопротивляться я не могла: Нож конфискован у меня ещё дня два назад, с запретом таскать с собой что-то острое вообще, но чего не сделаешь ради брата? От движений его тела во мне появляется ощущение, будто нутро терзают раскалённым стальным прутом, не забывая попутно наматывать кишки на барабан и снимать кожу с тела. В глаза мучителя я стараюсь не смотреть в такие моменты вообще — это не тот Россия, какого я люблю больше жизни… Пусть ему будет хорошо, если так надо.

После бессонной ночи пришлось встать, как обычно, в шесть, ведь нужно успеть сделать всё до прихода брата. Каждый вечер в руки попадает длинный список, наброшенный полуразборчивым почерком, где обозначены домашние дела, которые нельзя не обойти вниманием. Иван жутко придирается ко всему, жестоко карая за малейшую провинность. Например, сегодня ему не понравился завтрак, и брат разбил тарелку об мою голову, а вечером заставил перешивать пуговицы на всех рубашках, мотивируя тем, что ему не нравится свет. Раньше я не замечала за ним таких странностей…

К политике же я теперь отношения не имею, Ваня документально присвоил себе все земли, так что теперь у нас общий босс, но брат разбирается без меня. Да и теплоты дома не так уж много: при заходе разговора на неугодную тему, Ваня обрушивает на меня поток мата, да такого изощрённого, что мои навыки в такой речи — ничто. Что ж, наверное, у него сейчас проблемы с другими странами — и я сделаю всё, чтобы брату становилось легче хотя бы дома.

День пятнадцатый

«Я тебя взял не прохлаждаться!» — сказал как-то Россия, и, сволочь, от своих слов не отступается. День и ночь он следит за тем, чтобы у меня не было ни свободной минуты — вдобавок, ревнует ко всему живому. В редких выходах на улицу или в люди — только вместе с этим гадом — он хищно бдит, выискивая желающих обладать мной, а если замечает с моей стороны заинтересованный взгляд на кого-то либо — карает, пусть то пощёчина или удар краном по хребтине… Благодарю небеса, что этот медведь никогда спортом особо не интересовался. Дома же стал сущим бирюком, ворчит по каждой мелочи, начал портить мои вещи: вчера, сука, Россия спалил мою любимую блузку своими золотыми руками, растущими из задницы и не могущими удержать утюга! От его ругани у меня вянут уши, а руки опускаются, но я не могу не прощать его… И это стоит мне крови и терпения…

Я уже не помню, когда в последний раз читала или делала что-то для себя. Эгоизм мужа возрос до пределов, при попытках отстоять свои права, я лишь получаю по балде или подвергаюсь очередному моральному принижению. Ужасно.

Не перестаю удивляться тому, как этот отбойный молоток умудряется каждый день доводить меня в постели до исступления, распаляя раны и причиняя страдания с невиданной холодностью и жестокостью. Это точно Иван, а не засланный инквизитор или Дьявол? От его адских игр у меня болит всё, я порой теряю сознание, а очухиваюсь рядом уже с его кровожадной, по-настоящему ледяной улыбкой…

День сорок пятый.

Дорогой дневник, я пишу сюда, ибо больше некому вылить горький яд из раны на душе, да и то, делаю это с опаской, ведь я боюсь, что тебя найдут и сожгут синим пламенем, единственного моего утешителя….

Брагинский заебал меня во всех смыслах. Каждое утро я начинаю с проклятий во славу этого хуйла, который заставляет меня вылизывать его ботинки и не только. А он, пиздюк проклятущий, стоит и ржёт, мудак херов. Намедни с боем натянул на меня оковы, пригрозившись хуйнуть об стенку, если попытаюсь их снять. Кандалы натирают руки и шею, но от попыток залупить эту хрень становится только хуже: тонкие иглы пираньями вгрызаются в кожу, вдобавок, током ебашит так, что мало не покажется . Кажется, я начинаю понимать, почему весь мир ненавидит это уёбище, которое у меня и язык не поворачивается назвать своим родственником. Несмотря на то, что я вижу его не больше четырёх часов в сутки, я отдала бы всё, чтобы лишиться даже их. Каждый вздох мой оборачивается болью, каждое движение грозит тем, что последние здоровые части тела расхуярят в кровавую баланду. Этот долбоёб лает матом, совершенно разучившись говорить иначе, запрещает мне выходить из дома и звонить кому-либо. Я думала бежать, но он — хуяк — поймал меня и наградил такими пиздюлями, что я боюсь дать малейший повод для чмырения со стороны этого латентного пидораса, черти б его в рот ебали.

Этот мудозвон постоянно меня унижает, стараясь смешать с грязью и доказать, что вся творящаяся поебень — лишь скромная плата за «одолжение», которое он мне сделал, пустив жить к себе. Пиздец какой-то. Были мысли расхуярить его ножом во сне, но, боюсь, это обернётся во вред мне, проснётся, еблан, и сам еле в живых оставит. И как избавиться от этого козла злоебучего… Бежать ли — живой в землю зароет…

— Таки дела, сестрица родная… — голос Беларуси дрожал, глаза подернула влажная пелена, а щёки налились алым, как яблоки на солнцепёке. Расшибленные в кровь губы и так не позволяли говорить, а теперь и сил ворочать ими не было.

Наташа была нескончаемо рада, когда Украина по совершенной случайности зашла в гости в отсутствие Ивана. Совершенно потерявшая веру, рядом с сестрой девушка становилось легче.

Ольга сидела в кресле, будто сросшись с ним; она до сих пор не могла поверить словам Натальи и корявым дневниковым записям — свидетельствам тех ужасов, что творил тот, кого Украина знает ещё с колыбели. Ольга нервно гладила лысоватую обивку на подлокотнике, тяжело дыша, сердце под толщей груди билось птицей о костяную решётку, а взгляд изучал пустоту.

— С..Скажи мне, что неправда, пожалуйста, — зашептала Ольга, но, заметив, что Арловская давно уже исходится в рыданиях, отказалась от последних надежд на ложь.

— Ад…Я не могу.. Но люблю ещё… Или нет..Почти нет… Это не он…Или он…Что происходит… — причитала Наталья, обхватив руками колени и склонив голову, хоть каждое движение отзывалось болью. Беларусь мало походила на себя прежнюю: белые пальцы с аккуратными ногтями теперь напоминали корни, выдернутые из земли, чёрные от работы и страданий, волосы растрепались, щёки впали, а мертвенная синева не сходила из провалов глазниц.

— Н..Не знаю. Только уйти. Пока не сгнила ты здесь, в шкелет с мясом искромсанным не превратилась. На брата руку поднимать никак нельзя — зашибёт ещё… — Украина поднялась с кресла и, подойдя к сестре со спины, обвила руками костлявые плечи.

— Может…ещё всё изменится? — процедила Беларусь в ответ сквозь слёзы. — Он должен понять, что так нельзя жить, что тяжело нам вместе так… Брагинский…Ваня…Братик…

Редко Ольга видела младшую сестру в таком состоянии, а потому и не знала, чем тут подсобить можно. Разве что дать выплеснуть накопившееся, авось, Наташа сама выпутается.

— Ой… Скоро Россия вернётся, — внезапно взгляд Украины упал на старые настенные часы. — В общем, сестра, поступай, как знаешь, здесь я тебе давно уже не советчик…

Беларусь ответила немым кивком. Ольга редко могла помочь словом: то ли слишком зависела от босса и не могла сама мыслить здраво, а может, была плохим психологом.

— Спасибо и на этом… — выдохнула Наташа вслед удаляющейся Украине. Жизнь продолжалась…

«Сегодня был прекрасный день, ару», — размышлял Китай, плетясь по вымощенной бурым камнем дороге, туда, где приветливо качались красные фонарики у входа в бар. Ван посещал это заведение уже на протяжении двух веков и тщательно следил, чтобы качество рисового алкоголя не падало. Нельзя сказать, что Китай сильно любил выпить — но иногда хотелось утопить проблемы в бутылке с мутной или золотистой жидкостью.

Предвкушая то, как пустыня в горле оросится опьяняющей влагой, Ван зашагал бодрей, подтянул лямки своей корзинки — мало ли, панда выпадет, и, вообще, пребывал в самом хорошем расположении духа. Даже начал напевать под нос незатейливую, но красивую песенку.

— Как я сегодня славно потрудился, ару! Давай, сегодня я буду байцзиу, — выпалил Китай, отодвигая циновку, закрывавшую дверной проём, и поднял глаза на бармена. Сегодня, к счастью, было пусто. Чёрные столики матово сияли чистотой, а традиционная музыка не заглушалась звуками инородной речи.

Вздохнув и лениво потянувшись, Ван опустился на ближайшее креслице из ротанга, бросил на пол корзинку и, выудив оттуда панду, ласково потёрся носом о мягкий плюш.

«Какое же ты чудо, ару. Жалко, что вас в природе всё меньше и меньше», — гладя искусственный мех, Китай покачивал ногой в такт движениям ладони. А уж когда принесли заказ, Ван, дружелюбно улыбнувшись и сунув в ладонь молодому китайцу пару цзяо на чаевые, совершенно расслабился и стал потягивать прохладное спиртное. Да что потягивать — опрокидывать стопки одна за одной, ведь байтьоу — не сивуха какая-нибудь. Тем неожиданней оказался хриплый отзвук голоса, донёсшийся откуда-то со стороны стойки:

— Ещё…Пожалуйста.

Сначала Ван не поверил своим ушам, а потом, окинув угол рассеянным взглядом, с разочарованным вздохом убедился, что не ослышался. Эту широкую спину в чёрной куртке и прикрытую ветхим, размочаленным на концах шарфом трудно не узнать. Вот только что забыл Брагинский на его, Вана Яо, законной территории?..

—Nin hao, Eluosi, ару, — кинул Китай, забираясь на высокий стул рядом с Россией. Любопытство так и подмывало, несмотря на то, что русский ему казался не самым дружелюбным субъектом и простым в общении. Кое-что за Вана уже решал демон Алкоголь.

—Кит..ай? — почти прошептал Иван, с трудом поворачиваясь к собеседнику. Давно китаец не видел северного соседа таким «синим», да и смотрел на него Брагинский как-то…Жалобно.

—Какого чёрта?! Откуда ты здесь, ару?— возмутился Китай, жестом показывая бармену, чтобы принёс ещё стаканчик.

Россия не ответил. Фиалковые глаза потемнели, а малозаметная искорка интереса погасла, так и не успевши разгореться. Потянувшись к бокалу, Иван сделал большой глоток и, не морщась, проглотил. Вековой опыт пития никуда не делся. Проведя ладонью по шершавой и грозящей занозами столешнице, Брагинский отвел очи в сторону, стараясь не обнаруживать своих эмоций. Однако Россия в душе желал, чтобы Китай спросил его.

—Что-то произошло? На последних собраниях ты был сам не свой: не говорил совершенно, игнорировал страны, когда те обращались к тебе, не улыбаешься… — Ван Яо знал, о чём говорил.

«Мысль материальна», — пронеслась по мозгу смутная тень, а сам Иван лишь пробурчал, сдувая с носа набежавшую каплю пота:

—Да так..Ничего…Кол-Кол…

От жара и количества выпитого становилось дурно, а навыки обмана и фантазия сегодня ему отказывали в помощи.

—Знаем мы ваше ничего, ару. Ты не бойся, я никому не выдам — надо больно… Рассказывай, смотреть на тебя тошно, ару, — хмыкнул Китай и, принюхавшись к содержимому своего бокала, посмотрел на стеллаж за спиной бармена, очевидно, выискивая там склянку со змеиной кровью. Вану нравились эксперименты с напитками.

—Плохи дела, узкоглазый…— Россия недовольно покосился на опустевший стакан и, сжав в кулаке, собирался, было, отправить его в последний полёт до стены, но цепкие пальцы Китая быстро перехватили медвежью лапу:

—Не оскорбляй. Я тебе помочь хочу. Вроде бы взрослый, а мозгов как у… — начал нагреваться Ван, привычно насупившись и скрестив руки на груди.

—Остудись..Чайник… — усмехнулся Иван, оставив стекляшку в покое. — В общем, всё началось во время одной поездки…

Россия постарался как можно более кратко изложить историю, свой план и то, что уже было сделано. Правда, некоторые детали он, всё же, утаил: дружба дружбой, но скелеты в шкафу пусть остаются, поломаются кости, если их вытащить. Китай слушал внимательно, не перебивая, да качал неодобрительно головой. От русского можно ожидать многого, но такое было чересчур даже для него.

—..И что..Что мне делать, Китай? — Россия почти кричал от той тоски, что засела в груди, разливаясь по венам. Или тому виной некачественное пойло, отдававшее химией за версту…

— Как у вас говорят, ару, сам кашу заварил, сам и расхлёбывай. Наивный ты: войны выигрываешь, из проблем выпутываешься, выскальзываешь, как уж из силков, а с девушками обращаться не умеешь.

— Но я думал, что она сломается в первую же неделю… Сбежит… Кто знал, что уже два месяца терпеть сможет. Не в силах я продолжать более… Мучаю, а у самого сердце кровью обливается… Жалко мне её бесконечно, будто себя терзаю… Тяжёлую роль себе взял, думал, это выход, только душу себе и ей кромсаю…

—Тут уж как знаешь, — Ван облокотился на стойку и положил голову от накатившей сонливости. — С детства знаю семейку вашу, Наталья — девушка упрямая и гордая, от своей цели не отступится, без веских причин на то. Вот только, боюсь, перегнул ты палку, Брагинский…

— Разбитого зеркала не склеишь, — просипел Иван, подперев щёки ладонями, отчего лицо приняло немного неестественное выражение.

—…Лучше стой до конца. Не стоит с пути сворачивать, кривая выведет, куда надо… Не зря ж в Дао заветы есть.. — Китай начал что-то бубнить, но Россия, не дослушав, соскользнул со стула и, потуже затянув шарф, заплетающейся походкой направился к выходу. На крики бармена, требующего оплаты, даже не обернулся, оставив на первом попавшемся столике гору мятых бумажек и тусклой мелочи.

—Странный, ару… — выдохнул Китай и, вздохнув, просунул руки под голову. Ничего, пару часов можно и на стойке поспать.

Игривый ветерок трепал по волосам, подбадривая и унося с собой печаль. Россия не пожалел, что сегодня предпочёл привычному пути дорогу через поле, пусть и предстоит усталым ногам мучиться лишние полчаса. Солнце ласково облизывало щёки шершавым языком, бросая озорные взгляды на металлическую пряжку на поясе и замок на портфеле, но Иван сегодня не мог отдаться блаженству природы, так манившей к себе, ведь чело тяготили думы, которые Брагинский давно лелеял в душе. Ведь именно сегодня, не в силах так жить, Иван решил привести давно вынесенный приговор в исполнение, освободив и себя, и Наташу. А пока…

«Васильки, ромашки, собачки желтогубые…Красота», — глаз радовался, когда печальный взгляд бродил по разнотравью. Поле жило и радовалось, гудело нестройным хором жучиного царства: жужжали шмели, туда-сюда носились мухи, выискивая сетчатыми окулярами очередную гадость на поживу, стремительными вертолётами витали стрекозы, порхали бабочки, будто кто-то разбросал над полем крошечные цветастые платочки…

Россия не смог сдержаться и, оставив портфель у обочины, рухнул в разнотравье. Положив ладони под голову, он закрыл глаза, наслаждаясь песней жизни и цветочным ароматом. Вряд ли бы кто-то из Восьмёрки сейчас бы узнал в этом умиротворённом увальне знакомого им Ивана, таинственного и опасного.

«Когда я лежу на земле, кажется, будто подо мной грудь огромного чудовища, которое тихо и размеренно дышит. Наверное, я стал частью этого недвижного и прекрасного тела, и нельзя отличить «Я» от «Мы»… Ведь не в этом ли счастье — чувствовать себя причастным к чему-то великому? Жалко, что многие не ценят такие мгновения… Сейчас мне никто не нужен, но я был бы рад поделиться той медовой радостью, что наполняет сейчас чашу сознания… И пусть другие куда-то рвутся, стремятся сесть на ступеньку выше — ничто не вечно, кроме циркуляции жизни, где каждая, даже самая маленькая букашка, имеет значение…»

Иван даже расстегнул рубашку — стало жарковато. Подтянув к себе ближайший одуванчик, Россия прижался, стараясь поглубже вдохнуть сладковатый аромат, и улыбнулся, когда, отпустив цветок и коснувшись пальцем кончика носа, обнаружил, что на подушечке осталась жёлтая пыль.

А потом глаза устремились к небу, в голубую даль, усеянную рябью облаков...

«Перистые…Наверное, вечером опять будет дождь», — немного погрустнев, ведь не очень любил сырость, Брагинский повернулся на бок, дабы понаблюдать за живностью. Он быстро приметил паука-сенокосца, который, смешно перебирая хрупкими ножками, несущими крохотное тельце, взбирался по травинке, очевидно, намереваясь сплести очередную паутинку. Проводив его взглядом, Россия обратил внимание но цепочку муравьев, тянувшуюся куда-то в глубь травяного ковра.

«Прямо как люди по утрам, когда спешат на работу… Бегут по эскалаторам, лестницам, и колёса машины, смалывающей судьбы человеческие, продолжают вертеться. Как хорошо, что я — один из тех, кто знает, как управлять такой техникой… Но непроста эта роль…»

Почему-то Ивану вспомнилась, что сестра сейчас, наверное, бормочет проклятья, разбираясь с его очередной рубашкой или готовя обед. Она здорово исхудала, тело пестрело побоями, а уж что творилось у ней в голове… В сердце кольнула острая боль, и Брагинский, вздохнув, поднялся с земли. Нужно поторопиться и успеть домой до того, как ужин успеет остыть, да и решение, которое он принял, нуждалось в скорейшем исполнении. Боль не отпускала.

Дверь поддалась слишком легко — обычно Россия закрывал её на три оборота, но сегодня хватило и двух движений ключом. На душе заскребли кошки. Толкнув дверь, он, перешагнув через порог, прокричал привычное: «Сестра! Я дома!» На ответ Иван особо не надеялся — Беларусь не испытывала радости от его возвращения. Уже не испытывала…

Оставив пиджак на крючке в прихожей, а ботинки — у порога, Иван прошёл в гостиную и, бросив портфель на диван, повторил громче:

—Сестра, я вернулся!

Тишина. Обеспокоенный — теперь она точно должна была услышать — Брагинский заглянул в кухню, подумав, что из-за шума воды в раковине или кастрюли на плите Беларусь не обратит на него внимания. Её там не оказалось.

Всё ещё оставаясь в растерянности, парень поднялся наверх и проник в комнату девушки. Никого, даже вещи, которые Наташа по старой привычке иногда развешивала на стульях или спинке кровати, исчезли. Подозрения начали оправдываться. Нервно поправив на шее шарф, Россия ушёл в другую комнату, и, не обнаружив её и там, начал обход по дому, который, однако, оказался долгим — не зря ж раньше в этом особняке жило очень много стран…

«Её нигде нет. Очевидно, она ушла…», — заключил про себя Иван, и, вернувшись в гостиную за чемоданом, поднялся на второй этаж, туда, где проводил большую часть свободного времени — в кабинет. Вообще, Россия много работал, даже отдыхал, стараясь чем-то заняться, будь то чтение или попытки творчества. Целыми днями, подменяя одни эмоции другими, Иван копил внутри как радость, так и злобу, которые порой выливались на бумагу или холст. Однако времени на это не хватало, он сбрасывал негатив на окружающих, не подозревая, что такое поведение отталкивает от него другие страны.

«Что ж, разберусь пока с документами», — выудив из портфеля кипу бумаг в папке, Иван собирался вывалить их на рабочий стол, как вдруг заметил, что на столешнице белел какой-то клочок. Оставив папку на стуле, Россия схватил со стола бумажку и принялся лихорадочно читать:

«Брат! Жизнь с тобой горче полыни. Отдавая себя в твою власть, я не думала, что ты настолько невыносим. Я ухожу. Мои чувства к тебе были ошибкой, за которую поплатилась — тебя же небо осудит. Беларусь».

—Уш..Ушла, — прошептал Россия дрожащими голосом. Он не мог поверить в написанное. Наташа опередила его — ведь Иван сам хотел отпустить её, но чтобы так получилось…Это было ожидаемо. Вот только ладонь смяла бумажку в комок, а боль застряла в горле.

Бросив бумажку на стол, Иван направился к стеллажу и, распахнув стеклянные дверцы, вытащил оттуда потрёпанный лист с парой кровавых подписей снизу. Зажигалка нашлась в кармане, а свечу он обнаружил в комоде. Пристроив на столешнице огарок в резном подсвечнике, Иван сжал зажигалку в ладони и, крутанув пальцем колёсико, заставил голубой огонь вспыхнуть. На фитиле, торчавшем из парафина, тут же поселился оранжевый брат-близнец огонька, а синеватое пламя погасло. Руки тряслись, и Брагинский, отбросив зажигалку, поднёс уголок бумаги к пламени. Старый свиток хорошо горел, и слова — по большей части бессмысленные или непонятные — быстро умирали, оставляя от себя лишь пепел на столе и пустоту в душе. Краем глаза Иван успел ухватить лишь фразу, черневшую вверху листка: «Amor non est medicabilis herbis».

Вздохнув, Россия продолжил задумчиво глядеть на то, как огонь пожирал бумагу, очерняя и убивая своей жадностью. Иван не обратил внимания на то, что жар уже почти подобрался к его пальцам, ведь те прозрачные капли, что текли сейчас по щекам, прожигали до костей…

—Доброе утро, милая, — едва Беларусь приоткрыла глаза, как над ухом раздался нежный шёпот. Этот голос она слышала каждый день…

—Лит… — сонно растянув губы, девушка протянула ладонь к лицу парня и, убрав непослушную русую прядку с его щеки, погладила, чувствуя, как тот улыбается.

—Я тебе чайку принёс. Хочешь? — Торис заворожённо глядел на то, как Наташа, сев в кровати, поправила на себе ночнушку и, потянувшись, окинула взглядом поднос в его руках…

… Он не верил, что уже полгода имеет право созерцать это чудо, прикасаться к ней и одаривать любовью и лаской. Помнится, тогда, увидев Арловскую на границе своих земель в разбитом виде, Лоринайтис не мог поверить, что кто-то мог довести Наташу до такого состояния. Литва не смог не отметить изменения не только во внешности, но и в поведении: завидев худощавого русоволосого парня, она не стала, как обычно, окидывать презрительным и злобным взглядом, а, напротив, направилась к нему шаткой походкой. Тогда же он в первый раз увидел её слезы… И поклялся, что больше никто и ничто не заставит её плакать.

—…Я их сделал специально для тебя, даже посмотрел в книге точный рецепт, — глаза Лоринайтиса радостно заблестели, когда он увидел, что Арловская с удовольствием расправляется с драниками. — А ещё сегодня солнце с самого утра светит.

—Который час? — пробубнила девушка, запивая оладушек большим глотком чая.

—Десять. Если хочешь, можешь спать дальше, хоть до самого обеда — я сам со всем разберусь, — прошептал Литва, касаясь тонких пальчиков Беларуси своими.

—Ты так заботлив… — вздохнула Наталья. Первое время Торис обращался с ней, как с хрустальной вазой, но потом поумерил пыл, ограничившись заботой и домашним уютом. Литва даже стал ей немножечко нравиться — и как она раньше не замечала, что его голубые глаза лучатся такой искренностью, речи вежливы, а манеры позавидуют многие?..

О пережитом кошмаре Наташа старалась не вспоминать, и, благодаря стараниям Лоринайтиса, это ей удавалось. Дни слились в бесконечность: пусть иногда девушка скучала — она слишком идти по жизни в одиночку и самостоятельно решать свои проблемы — но Литва всегда умел развлечь её, а сам довольствовался лишь тем, что она была рядом.

— Нечего бока отлёживать, а то так и лишний вес набрать можно, — свесив ноги с кровати, Беларусь нащупала внизу тапки и, поймав их ступнями, встала и огляделась, раздумывая, что же надеть сегодня. Выбор её пал на футболку и джинсы — корпеть над своей внешностью было лень.

—И куда мы направимся? — зевая, Наташа натягивала брючины на свои стройные ноги, которые, однако, «украшали» несколько почти незаметных шрамов.

—Нам сегодня стоит… Подожди, кажется, кто-то звонит в дверь. Ты пока одевайся, а я открою, — Беларусь кивнула, и Торис скрылся в соседней комнате. Девушка неторопливо справилась с джинсами, затянула ремень потуже, вытащила из шкафа цветастую футболочку… Когда Литва позвал её, она уже успела расчесать спутавшиеся за ночь волосы и собиралась скрутить их в аккуратный хвостик.

—Наташа! Кажется, это тебя касается…

Подавив удивление, она быстро сбежала вниз по лестнице, почти не затрагивая перил, и быстро отыскала своего спутника.

—Держи… — выпалил Литва с убитым лицом, отворачиваясь и протягивая ей листочек.

Развернув потрёпанную бумажку, Беларусь обнаружила лишь пару слов, написанных чем-то красным и блестевших на солнце — они ещё не успели высохнуть:

«Люблю тебя».

Наташа перевела похолодевший взгляд на ступени перед входной дверью.

На бетоне лежал букет огромных, в человеческий рост, подсолнухов, перевязанный голубой лентой.