Черный цейлонит (джен)

Шпинель, или цейлонит, или плеонаст.

Драгоценный камень. Один из излюбленных камней Фортуны, очень сильный энергетически. Считается, что он способен приносить счастье в жизни. Шпинель ограняют подобно бриллиантам либо изготавливают из нее кабошоны. Второй вид обработки является предпочтительным, так как высокая хрупкость кристалла не позволяет получать правильные грани. Черная шпинель — одна из самых дешевых разновидностей минерала. Несмотря на большую редкость, самоцвет не обладает ярко выраженными ювелирными свойствами и мало пригоден для обработки.

Черная шпинель способна наделить человека невероятной силой. Но если человек по характеру слаб, то черный камень ему противопоказан. Его свойство — усиливать как и силу, так и слабость в удвоенном режиме...

* * *

Разговор, который состоялся в Лютном переулке, через несколько дней после смерти Волдеморта в 1981 году.

Мужчина, закутанный в черный плащ, зябко ежился на осеннем ветру, прижимаясь спиной к камням какого-то серого здания. В ответе на письмо с просьбой о встрече, отправить которое по нужному адресу стоило немалых усилий, было лишь два слова: «Я приду». Он ждал уже полчаса и успел накрутить себя до невозможности. Причины, по которым старая знакомая — про себя не хотелось называть ее иначе — могла задержаться, обрастали все более ужасающими подробностями. Казалось, еще минута — и он сам сорвется и побежит на ее поиски. Впрочем пока он только ниже натягивал капюшон, скрываясь от колючей мороси.

В тот момент, когда фантазия мужчины вовсю рисовала до абсурдного кровавые сцены, его плеча коснулась женская ладонь, заставив вздрогнуть и стремительно выбросить руку с палочкой вперед, столкнувшись взглядом с внимательным прищуром голубых глаз, мелькнувших под капюшоном.

— Теряешь хватку, — издевательски произнесла женщина. В ее голосе было слышно неприкрытое довольство тем, что она смогла застать мужчину врасплох.

— Почему так долго?! — прошипел он вместо приветствия. Дама лишь пожала плечами и проигнорировала вопрос.

— Тут холодно, — пожаловалась она и, оглядевшись, направилась к заведению с вывеской «Белая виверна». Мужчина раздраженно вздохнул: у него не было того времени, которое его визави столь беспечно тратила, но приходилось это терпеть, стиснув зубы. В конце концов, она была, пожалуй, единственным человеком, который мог бы ему помочь.

Тихо звякнул колокольчик входной двери, и двое людей, по самые носы укутанные в безликие черные мантии, зашли в помещение. Хозяин заведения бросил хмурый осторожный взгляд в сторону незнакомцев, но успокоился сразу же, как только женщина показала ему какой-то маленький блестящий предмет, который мужчина разглядеть не успел — женщина одним стремительным движением тут же спрятала его обратно. Вместо этого мужчина беглым взглядом прошелся по заведению. Паб был… плох. В нем царили холод и запустение, как и по всему Лютному переулку — многочисленные облавы и обыски сразу после смерти Волдеморта прошлись по нему разрушительной волной. Министерство потеряло совершенно всякий страх, почувствовало себя всесильным и принялось наводить порядок. Но почему-то не там, где это требовалось, а в Лютном. Где было это бесшабашное бесстрашие еще неделю назад, мужчина даже не спрашивал. И так ясно. Но большая часть темного бизнеса, шестым чувством уловив надвигающиеся неприятности, все равно смогла утечь в многочисленные щели и затаиться, уйти в глубокое подполье. Потому преимущественно, когда авроры врывались в очередной из магазинов, тот уже светил пустыми витринами и полками, а по углам собиралась паутина и пыль. Это приводило благородное министерство в бешенство, что тоже отнюдь не положительно сказывалось на общем состоянии Лютного. Этот паб, пожалуй, был одним из немногих мест, которые еще оставались открыты. Впрочем, вряд ли надолго, если хозяин этого места — не законченный идиот.

— Итак, — начала женщина, присаживаясь за один из столиков. — У меня мало времени, у тебя, смею думать, тоже, а потому обойдемся без предисловий: чего ты от меня хочешь?

Мужчина глубоко вздохнул, собираясь с духом, понимая, что его просьба вызовет отнюдь не восторг.

— Долг. Я прошу вернуть мне долг жизни.

Женские руки, до этого преувеличенно-расслабленно лежавшие на столе, напряглись и сжались, проведя наманикюренными ногтями по деревянной поверхности. Под капюшоном, скрывавшим лицо до подбородка, ничего не было видно, но мужчина абсолютно точно знал, что женщина скривилась.

— Если ты думаешь, что мой долг жизни способен отмазать тебя от Азкабана… — презрительно зашипела женщина, — ты глубоко ошибаешься! Ползи к своему Дамблдору!

— Какие выражения я слышу от благородной леди, — нервно хмыкнул мужчина. Да, где-то такой реакции и следовало ожидать. — Не думал, что ты настолько плохого обо мне мнения.

— Время не то. — Категорично отрезала женщина. — Ты думаешь, мне легко? Каких усилий мне стоило бросить мужа, сына, поместье и примчаться к тебе — к тебе! — когда мы все на грани! Чуть что — и в пропасть! Ладно Люциус, идиот, но ведь и я…

— Нарцисса, достаточно. — Устало вздохнул мужчина. Действие зелий уже начинало постепенно спадать и надо было быстрее со всем этим заканчивать. Выслушивать женскую истерику у него времени не было.

Женщина отвернула голову и сцепила руки в замок.

«Обиделась», — обреченно подумал мужчина. Но у него действительно не было времени.

В самом деле он даже не надеялся хоть каким-то образом выкрутиться из создавшейся ситуации. Его от Азкабана сейчас не спасет и сам Мерлин, сподобься тот явиться на слушание в суде. Впрочем, мужчина сильно сомневался, что таковое вообще будет. Авроры уже пятые сутки плотно сидели у него на хвосте, вынуждая практически не спать и не есть. То, что он оторвался от них на целых шесть часов, было подобно чуду. Если так можно назвать то, что он сейчас совершенно не мог колдовать и держался на ногах только благодаря галлонам стимулирующих зелий. Зато за это драгоценное время, пока авроры пытаются отследить все его перемещения, он успел отправить запрос в Гринготтс на блокировку семейных счетов и закрыть поместье. И сейчас, когда у него осталось менее двух часов, надо закончить еще одно важное дело. Всего одно дело.

— Я хочу, чтобы ты позаботилась о моем крестнике. — Мужчина устало потер лоб и продолжил. — Взяла его под опеку, вырастила, воспитала, дала достойное образование и сделала из него достойного мага. А в одиннадцать он, как и все нормальные дети, должен отправиться в Хогвартс. А еще я хочу чтобы ты защитила его от Волдеморта. И от Дамблдора.

— С-сириус… — Вкрадчиво произнесла женщина, кажется, даже забыв об обиде. — Ты понимаешь, чего ты просишь и у кого ты это просишь?

— Мне больше не к кому обратиться.

— Даже если мы предположим, только предположим, что ребенок действительно жив… — женщина устало потерла переносицу, так не закончив. Деваться ей было некуда, но подобная просьба, похоже совершенно не вписывалась в рамки ее мироощущения. Блэк ее понимал. — Ладно, другой вопрос: «От Дамблдора?» Серьезно?

Он только кивнул.

Женщина издала обреченный вздох, интерпретировать который Блэк не смог.

— Растешь… Понимаешь ведь уже, с чьего молчаливого согласия за тобой гоняется весь аврорат, да? Было бы глупо предположить, что Дамблдор не успел еще спрятать мальчика. Сириус, я ведь не смогу…

— Мне больше не к кому обратиться.

— Ладно, даже если смогу найти, забрать, ты думаешь, в моем доме ему действительно будет хорошо? Как я мужу это объясню, ты не подумал?

— Мне больше не к кому обратиться. — Упрямо повторил Блэк. — Объяснишь как-нибудь. Хватит, я уже все решил. И в оплату долга жизни я требую.

— Как-нибудь… Легко тебе сказать: «Как нибудь». — Отозвалась женщина, но Блэк уже знал, что выиграл. — Упрямый, как мул. Я же все равно не могу отказаться. Да будет так…

Мужчина встал из-за стола, кивнул, прощаясь, и быстрым шагом покинул заведение. Оставаться здесь дольше было бессмысленно. Данное самому себе обещание позаботиться о благополучной — относительно благополучной, ведь выбирать не приходилось — жизни крестника было выполнено. Теперь можно со спокойной совестью позволить себя поймать через пару часов. Все равно на зельях он дольше не продержится.

* * *

— Тьфу, р-родственичек! — пробормотала Нарцисса, глядя, как за Сириусом схлопывается воронка портала сразу же, как он вышел из паба. — Чтоб тебе в Азкабане икалось… — Нарцисса потерла плечо, на котором теперь красовалась тонкая белая полоска.

Она тоже поднялась из-за стола и положила на него серебряный сикль. Ей тоже было пора. Надо было еще обдумать, как объяснить сложившуюся ситуацию мужу… или как эту ситуацию от него скрыть. Она вышла на улицу и достойно держалась вплоть до узенького тупика, из которого собиралась аппарировать. И только здесь, где ее никто не видел, она вцепилась руками в капюшон и зашептала:

— Не смей, слышишь, не смей умирать, идиот.

* * *

Литтл Уингинг, шесть лет спустя.

— Противный, противный мальчишка! Что ты наделал! — раздавался из распахнутых окон визгливый женский голос, которому вторил рассерженный мужской.

— Ты будешь наказан! Ты…

— Выставь его за дверь! Пусть спит на пороге! Вон!

В это мгновение дверь дома распахнулась, и на пороге появился неприятный толстый мужчина, держащий за шкирку худющего зареванного ребенка в растянутом свитере, старающегося подняться на цыпочках как можно выше, чтобы воротник не так сильно передавливал горло. Небрежно качнув рукой, мужчина отпустил воротник, и мальчик, не ожидавший подобного, не удержав равновесие с удивленным вскриком свалился прямо на брусчатку перед порогом.

— Это послужит тебе хорошим уроком, — гневно бросил мужчина и, громко хлопнув дверью, оставил мальчика, утирающего рукавом сопли, одного. Мальчик, которому было от силы семь, еще раз всхлипнул и сел, прислонившись спиной к двери.

Поняв, что открывать дверь до следующего утра ему и правда не собираются он тихо заревел, уткнувшись носом в колени.

Выгнали его за очередную «странность». Мальчик правда не понимал, почему телевизор сломался именно тогда, когда показывал очередную новостную сводку, где незнакомая тетя рассказывала о чем-то на фоне громких выстрелов и криков. Мальчик не любил эту программу и всегда пытался сбежать, если вдруг начинались такие новости, но в этот раз ему запретили отходить от плиты до того, как ужин будет готов, а телевизор звучал очень громко, и мальчик просто очень сильно хотел, чтобы эта передача наконец закончилась. А телевизор вдруг сломался. И вот.

Долго плакать не получилось, солнце уже давно село, и сидеть на холодном каменном пороге было неприятно, пусть на улице и было лето. Поежившись мальчик натянул растянутый свитер на голову, словно капюшон, отчего тот даже не стал меньше, и тоскливо побрел по улице, все еще несчастно шмыгая носом. Тихие пустые улочки внушали некоторое умиротворение и чувство безопасности. Хотя присутствовала и малая доля нервозности от незнакомой ситуации: это был первый раз, когда его не заперли в чулане, как обычно, а вот так вот выкинули на улицу. Хотя честно говоря, это был еще и первый раз, когда он вообще вышел на улицу в одиночку. На глаза снова навернулись слезы, которые мальчишка принялся яростно вытирать.

Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, а заодно и от холода, он решил разглядывать дома, мимо которых шел. В свете уличных фонарей они смотрелись не так серо и однообразно, как из окна. В желтом свете они выглядели мягко и очень красиво. И самую капельку даже волшебно. Мальчик забыл про свою обиду и зудящие ладони, которые он разодрал, когда падал. Увлекшись разглядыванием домов, он все петлял и петлял по улицам, пока вдруг не заметил, что стоит посреди дороги, а вокруг только незнакомые дома, освещаемые неровным мягким светом, и ни единой живой души. На мальчика внезапно накатила паника — он потерялся. А дядя и тетя наверняка не станут его искать, может быть, даже устроят праздник по этому поводу. Как же — они ведь наконец избавились от него. Нужно было срочно возвращаться, и мальчик заметался по улицам в попытках найти знакомый забор.

Выдохся он очень быстро — нетренированные детские легкие не могли выдержать такой нагрузки длительное время. Остановившись у какого-то забора, он судорожно хватал ртом воздух и оглядывался. Кажется, его занесло еще дальше. Глаза предательски защипало, и мальчик чуть опять не разревелся. Он, как и стоял, цепляясь одной рукой забор и глотая слезы, так и опустился под ним, почти провалившись в тяжелую дрему.

* * *

Вырвал мальчика из этого состояния чей-то злобный рык. На улице все еще было темно и, наверное, он не проспал и получаса. Взвившись пружиной, он круглыми, все еще сонными и мокрыми от слез глазами уставился на постороннее существо. На него, вздыбив загривок и злобно оскалив клыки, смотрела большая лохматая собака. По крайней мере, он надеялся, что это все-таки собака, а не какой-нибудь волк. Видимо, она там жила, а мальчик оказался в опасной близости от чужой территории, но кто бы ему об этом сказал. Мальчик замер, боясь даже вдохнуть. На самом деле собака была не из самых крупных, но выглядела очень лохматой, хотя все-таки для мальчика и этого было достаточно, чтобы душа ушла в пятки. Он стоял, вжавшись в забор и не знал, какой человек выпускает это чудовище свободно разгуливать по ночам, но почему-то был уверен, что оно питается детьми. Собака не нападала, но и уходить, похоже, не собиралась, все еще злобно скалясь на постороннего. Мальчик же, затолкав глубоко внутрь все инстинкты, вопящие о том, что нужно прикинуться ветошью и переждать, а лучше вообще провалиться в обморок, принялся тихонько отступать от страшного зверя.

— Хорошая собачка, милая собачка, добрая собачка… — неслушающимися губами шептал он, маленькими шажками вдоль забора отодвигаясь все дальше. Почуяв неладное, зверь только шире ощерился и зарычал еще громче. — Добрая собачка… т-ты же м-меня не скушаешь, п-правда? Ты же очень в-воспитанная, п-правда? Милая, добрая собачка…

Возможно, он был не слишком убедителен, поскольку собака разразилась яростным лаем, от которого мальчишка вздрогнул и пустился наутек. Ведь никто и никогда не рассказывал ему, что убегать от собак очень опасно, что они обязательно погонятся за теми, кто от них бежит. И наверняка догонят.

Мальчик бежал изо всех сил. Кричать в голос он боялся и поэтому делал это только мысленно. За спиной слышался собачий лай, а в голове мальчика неистово билась мысль: «Уйди! Уйди! Не хочу умирать! Помогите! Помогите кто-нибудь! Помогите мне!!!». Внезапно земля ушла у мальчика из-под ног, мир завертелся, а сознание, покидая своего обладателя, уловило удаляющийся собачий скулеж.

* * *

Сознание вернулось так же внезапно, как и ушло. Резко распахнув глаза, мальчик тут же сощурился от яркого света, принял сидячее положение и принялся их сильно тереть. Проморгавшись, он бездумно уставился в темно-серую металлическую стенку, отходя от пережитого ужаса. В ушах все еще гулом отзывался собачий лай.

— Пришел в себя? — мальчик резко дернулся на звук чужого сиплого голоса, выныривая из омута собственных воспоминаний, испуганно уставившись на незнакомого старого мужчину. Мужчина был сравнительно небольшого роста, в видавшей виды, местами порванной кожаной куртке и синих спортивных штанах. Говоря о лице — за кустистыми бровями и короткой всклокоченной бородой, которую прекрасно дополняли такие-же всклокоченные волосы, было видно только глаза и бледный морщинистый лоб. В целом человек напоминал одного из бомжей, которых мальчик никогда не наблюдал вживую, но иногда видел по телевизору.

Заметив страх в глазах мальчишки, человек судорожно замахал руками и торопливо заговорил:

— Ты это, не надо бояться. Я здесь сторожем… был. Раньше. Меня Фил зовут. Звали… Я это, ты меня, в общем… хотя не важно. Только вот ты меня того и ну как бы потом… Я тебе там царапины перекисью промыл… — Сдался Фил, очевидно не уловив в глазах собеседника проблеска понимания. Он с кряхтеньем встал и прошаркал в сторону стола. Потрогав рукой электрический чайник и пробормотав «вроде достаточно остыл», сторож Фил налил в огромную кружку кипятка, кинул туда чайный пакетик и несколько ложек сахара и подал мальчику.

— Вот. Тебе, наверное, согреться надо бы. Тебя как зовут-то, кстати?

— Гарри, — ответил мальчик, цепкими пальцами вцепившись в кружку.

— Гарри так Гарри. Хорошее имя.

Фил великодушно разрешил Гарри остаться у него на какое-то время, долил еще чая и даже накормил слегка уже подсушенными галетами. Но был категорически против чаевничать в тишине, а потому расспрашивал мальчика о его жизни и сам рассказывал о своей. Отвечал Гарри неохотно и односложно, но слушать был не против. Так что за какие-то полтора часа он очень многое узнал о Филе. Фил есть, а точнее Фил был, но внятно объяснить, что это значит, отказывался. И был он ночным сторожем на кладбище. Жил в сторожке, в которую и притащил мальчика, которого нашел без сознания лежащим возле обрыва на пустыре. Было так же поведано, как этот пустырь образовался, но это мальчик пропустил мимо ушей, изучая окружавшую его обстановку, уловив только что-то про «аварийное здание». Сторожка была прямоугольной и очень маленькой. Мальчику, наверное, хватило бы шести шагов для того, чтобы дойти из одного конца в другой и еще четырех, если повернуть. В одном конце сторожки, едва умещаясь между стенками, стоял потрепанный жесткий диван. На нем, собственно, и сидел сейчас мальчик. Тут же у дивана стоял белый, а точнее уже не очень белый стол из непонятного материала. Свободного места на столе почти не было — его полностью покрывали: небольшой телевизор, электрический чайник, куча виртуозно разбросанных бумажек, скрепки, карандаши, таблетки, кружка, книжки, всяческие цветастые обертки… И в общем, на этом обстановка небольшого помещения заканчивалась, если не считать большой пластмассовой щетки, стоящей в углу, которой расчищали осенью тротуар от листьев. Мальчик грустно подумал, что жизнь этого человека мало отличается от той, которой живет он в своем чулане.

— Вот, — наконец выдохся бывший сторож, которого мальчик давно уже не слушал, всецело поглощенный своими мыслями, — Давно уже собеседников не было, вот и разговорился чего-то.

Но Гарри не слушал и это, клюя носом и отчаянно зевая. Сторож на это только вздохнул и накрыл пацана одеялом. Подождав, пока он уснет, сторож посидел еще немного, после чего аккуратно поднялся и, легко скрипнув дверью, вышел и направился по адресу, который был подписан на бумажке, вшитой в шов свитера. Как бы что бы там ни было, а ребенка надо было возвращать.

* * *

— Ты… да как у тебя ума хватило! Куда тебя вообще понесло на ночь глядя? Этот ребенок меня в могилу сведет! Ох, мне плохо… Это все ты виноват! — причитала тетя, брезгливо поджимая губы и бормоча постоянно «органы опеки, как бы мы им это объясняли…». Мальчик мялся посреди комнаты, уперев глаза в пол и предпочитая не напоминать, что это была именно тетина идея.

Утром он проснулся от громкого грохота на том самом диване в сторожке, укрытый тонкой простыней — это оказался дядя Вернон, который своим тяжелым кулаком стучал по столу, на котором, звеня, подпрыгивала вся та мелочь, что его покрывала. Даже не дав мальчику проморгаться, он схватил его за руку и вывел из сторожки, сухо поблагодарив сторожа Фила, на которого мальчик смотрел, как на предателя: ему совсем не хотелось возвращаться к Дурслям.

— Ты меня вообще слушаешь?!

Мальчик вздрогнул и поднял глаза на тетю, которая все еще смотрела на мальчика поджав губы. Не дождавшись ответа, она всплеснула руками и повернулась к дяде Вернону.

— Ну что ты молчишь?! — Дядя Вернон пожевал усы и недовольно перенял воспитательную эстафету.

— Иди в чулан. Никакой еды до вечера. И чтобы я тебя до этого момента не слышал и не видел. Хоть раз на глаза попадешься — запру, так и знай! — Гарри кивнул, выскользнул из комнаты и направился к себе в чулан.

За спиной раздался голос тети, которая, похоже, чем-то все еще была не слишком довольна.

Нарцисса лихорадочно рылась в записях на своем столе, разыскивая листок с последними расчетами.

Уже седьмой год она занималась поисками навязанного ребенка. Медленно, аккуратно, собирая и просеивая информацию по крупицам, как это делают золотоискатели, копаясь в речном песке. Но поначалу не было ничего: ни следов, ни зацепок, ни улик. Мальчик просто исчез из поля зрения всей магической Великобритании. И когда газеты продолжали захлебываться восторгом по поводу падения того-кого-нельзя-называть, воспевали оды маленькому Гарри Поттеру, сумевшему его «остановить» и создавали благотворительные организации в помощь «осиротевшему ребенку», о самом ребенке ни разу не было сказано ни слова; ни что с ним случилось после смерти родителей, ни где он сейчас находится, как его здоровье, кто опекун и как о нем заботятся. Колдографий тоже не было, и отчего-то это ни у кого не вызывало подозрений. Но хотя женщина и задавалась этими вопросами, попыток копнуть в эту жижу поглубже не предпринимала — поплескаться в этом болоте она успеет, когда наконец разыщет этого ребенка, существовавшего, казалось, только на страницах газет.

Поиски начались с того, что для начала Нарцисса решила попытаться отыскать хоть какую-то информацию в официальных документах. Чем Моргана не шутит?

В попытках выяснить возраст и приблизительную внешность отпрыска Поттеров сначала были тщательно проверены все записи в архивах больницы святого Мунго, но записи о рождении ребенка с именем Гарри Поттер там не было. Это было странно, учитывая, что это, фактически, была единственная официальная магическая больница на всю Англию. Удалось также подкупить некоторых сотрудников больниц ближайших стран: Ирландии, Франции, Бельгии, Нидерландов — и тоже ничего. Нарцисса со злости разбила чернильницу, заставив домовых эльфов выкручивать себе уши, но с неудовольствием признала, что ребенка, скорее всего, рожали либо под присмотром частного целителя, либо вообще самостоятельно. Да если целитель и был, то разыскивать его скорее всего бессмысленно — глупо надеяться, что целитель, присутствовавший при рождении «самого Гарри Поттера» не растрезвонил бы об этом при первой же возможности. Нарцисса смирилась.

Было решено пройтись по историям всех детей от полугода до двух, а после и по их семьям. Таких детей оказалось не очень много, меньше полусотни, и больше половины были девочками, а после ряда проверок и перепроверок всех данных, которые только удалось достать о подходящих по возрасту мальчиках, пришлось отмести в сторону и их. Не то.

Архив регистрации магического опекунства — ничего. Реестр усыновленных в последние годы детей — ничего. Благо, в последнее время министерство ввело подобие маггловского учета населения. Но поскольку система еще несовершенна, все лежит практически в свободном доступе. Что-то подсказывало Нарциссе, что система вообще долго не просуществует. Однако это не отменяло того, что все, и самые сильные связи, оказались бесполезны. И выходило так, словно бы Гарри Поттер… никогда и не рождался.

Тем не менее, Нарцисса была более склонна верить блеклой серебристой полоске, кольцом обхватывающей плечо — ребенок точно существовал.

И Нарцисса действовала, поднимала все прошлые и нынешние связи, даже те, о которых сама раньше не подозревала, предварительно пеленая исполнителей так, что они и думать плохо в ее сторону не могли. Она подняла всю возможную информацию обо всех известных сторонниках Дамблдора, всю информацию о Поттерах, и теперь у нее в спальне аккуратными горками лежали свитки с приличным количеством совершенно ненужной информации о прихлебателях директора Хогвартса и полная родословная Поттеров, восходящая к интересным корням. А так же стопочка колдографий Джеймса и одна школьная — Лили Поттер. Это дало возможность прикинуть хотя бы приблизительную внешность ребенка.

А белый обруч продолжал периодически покалывать плечо, заставляя добрым словом поминать Сириуса. Ведь как бы магия не вынуждала спешить, а работа шла очень медленно. Порой результатов приходилось ждать неделями, месяцами. А потом, наконец получив с совой долгожданную посылку с огромным количеством защитных чар, закрываться в своей спальне от ребенка и мужа, анализируя полученную информацию. Нарцисса знала, что Люциус уже, скорее всего, догадывается о том, что его жена который год занимается «в тайне от него» какой-то деятельностью. В конце концов, он никогда не давал повода считать себя непроходимым идиотом. Но Нарцисса тоже дурой не была и тоже знала, что муж точно так же водит какие-то шабаши «втайне от нее». Однако, по негласной договоренности супруги единодушно делали вид, что слепы, глухи и всецело доверяют друг другу. А что на счет «крыс», их Нарцисса успешно ловила, пока все же не имея в себе достаточно мужества дать ответ, когда муж, потрясая компроматом, потребует объяснений. Да и что она могла бы ответить? «Милый, нам предстоит воспитывать ребенка, который в последствие скорее всего в прах разрушит все результаты наших трудов. Постарайся его не убить».

Женщина наконец отыскала нужный пергамент и склонилась над ним, нервно постукивая ногтями по деревянной поверхности стола. Отчего-то идея проверить родителей ребенка на живых родственников пришла к ней в самую последнюю очередь, когда на стол к ней по счастливой случайности попала родословная Эвансов. Нарцисса и раньше натыкалась глазами на эту бумажку, которая попала к ней еще в начале этого безумного квеста под названием «Найди Гарри Поттера», даже много раз, но отчего-то в этот момент всегда находилось дело более важное. Женщина еще раз хлопнула себя по лбу, коря за недальновидность и потраченные впустую — ладно, не совсем в пустую, судя по обилию добытого компромата — деньги и время. Все гениальное просто, да, Дамблдор?

Проведя соответствующий ритуал, леди Малфой выяснила местоположение родственников-магглов Света Магческой Британии и собиралась нанести визит вежливости.

* * *

Нарцисса уже вышла из Малфой-мэнора и собиралась аппарировать.

— Вилди просит прощения, хозяйка. Вилди хочет спросить хозяйку, — раздалось от ворот. Нарцисса обернулась. Нервничая и комкая в руках наволочку, у ворот нерешительно топталась домовушка. Заметив презрительный взгляд, направленный на нее, домовушка смутилась еще больше. Она виновато прижала уши и забормотала, — Вилди глупая, не должна спрашивать. Вилди накажет себя. Вилди плохой эльф.

— Говори. — Прервала ее Нарцисса. Домовушка, готовая уже ощутить хозяйский гнев, на секунду смешалась и непонимающе хлопнула ресницами. Только на секунду. Нерешительно приблизившись, она уставилась на Нарциссу огромными глазами.

— Вилди… Вилди хочет сказать… Вилди хочет спросить… — Домовушка продолжала комкать наволочку и, казалось, пыталась набраться смелости. Нарцисса прикрыла глаза и, поджав губы, терпеливо ждала.

Домовушка наконец шумно выдохнула и решительно выпалила:

— Хозяйка уже много раз ходит и возвращается, но хозяйка забывает и снова ходит. Хозяйка снова вернется и забудет. Вилди беспокоится за хозяйку. Вилди просит не ходить, но хозяйка злится на Вилди и все равно ходит. Вилди наказывает себя. — Домовушка снова протянула обожженные пальцы и уставилась на хмурую Нарциссу. — Вилди… Вилди опять просит хозяяйку не ходить. — Короткая пауза и обреченное: — Вилди наказать себя?

И домовушка снова виновато прижала уши, а Нарцисса резко выпрямилась, уставившись расфокусированным взглядом в никуда. Информация была… ошеломляющей и требовала срочного анализа. Нарцисса, развернувшись, решительным шагом направилась обратно к мэнору, бросив:

— Вилди хороший эльф. Исчезни.

Домовушка поклонилась и растворилась в воздухе.

Придя в свой кабинет, Нарцисса уселась в кресло и, оперевшись руками о стол, круговыми движениями растерла лоб. «Ходит и забывает», значит? Ходит и забывает… Нарцисса прикрыла глаза и мысленно обозвала себя дурой. В свете внезапно открывшейся информации тот факт, что целых семь лет Нарциссе все некогда было справиться о родственниках Лили Поттер, выглядел невозможно подозрительно. Настолько подозрительно, насколько вообще возможно. Значит, подстраховались. Вполне логично. Вопрос — как? Рядом с мальчишкой постоянно дежурит маг, направо и налево раскидывающий обливиэйты? Но тогда бы пришлось неоднократно стирать память и самому мальчишке, а это грозит серьезными последствиями. Значит, это нечто другое. Нарцисса вздохнула. Придется выяснять опытным путем.

* * *

Нарцисса с грустью смотрела на пергамент с результатами… опыта. Для его проведения привлеклись как маги, так и сквибы и магглы. Разумеется, с последующей корректировкой памяти, к которой иногда Нарцисса даже не обращалась за ненадобностью — настолько все было плохо. Заклятье работало по невероятно сложному алгоритму, просто невозможному. Ничего подобного леди Малфой раньше никогда не встречала.

Заклятье не реагировало на обычных людей при условии, что они не знали о магии и о том, что вот этот ребенок является ну тем самым Гарри Поттером, который выжил. Со сквибами и магами оно работало всегда. Если сквиб или маг просто замечал ребенка в толпе, через некоторое время он забывал об этом начисто. Если подходил с безобидными целями, вроде пожимания руки и пожелания всего наилучшего, он забывал только образ и, если знал, имя ребенка, которому обращал поздравления, но не само действие. Часто — уже после его совершения. Если же маг или сквиб приближался к ребенку с недопустимыми целями, как: заговорить о волшебниках, передать письмо или увести силой — на любое подобное действие заклятье срабатывало едва ли не моментально. Причем забывалось и побуждение, и сам приказ, и все, что хоть как-то было с этим связано в течение месячного периода. Заклятье работало даже на сов, а также не пропускало магию.

Нарцисса не была уверена, что смогла просчитать все условия, при которых выполняется работа чар, и всю вариативность их работы. Нарцисса вообще не была уверена, что смогла бы расшифровать алгоритм, будь ей предоставлен для этого и целый год. Не училась она этому. Возможно, чары имели и определенный заданный круг лиц, который беспрепятственно мог взаимодействовать с ребенком. Неизвестно. Что же было предельно ясно — подобная громоздкая система должна быть привязана к не менее громоздкому вещественному объекту. Попытаться привязать такие чары, например, к кольцу, все равно что строить мэнор на шахматной доске. Значит, это должен быть какой-то очень большой предмет. Предмет, с которым ребенок должен контактировать достаточно часто, чтобы чары успевали закрепиться и могли регулярно обновляться. Дом. Определенно, носителем чар был дом магглов, в котором проживал мальчик. Больше нечему. И пусть Нарциссе и удалось выкопать в родовых сейфах Малфоев защитный амулет, частично блокирующий действие чар — наблюдать за ребенком издали стало возможно не подвергаясь корректировке памяти — здесь задача Нарциссы буквально становилась невыполнима. Чары не допускали никакого негативного воздействия извне. И наверняка были замкнуты на Дамблдора. Шах, мат.

Нарцисса уже готовилась было писать завещание, когда неожиданно мальчик стал бывать дома гораздо реже, возвращаясь, в основном, для ребенка достаточно поздно. В первые недели это даже прошло мимо Нарциссы.Но когда это внезапно пошатнуло защиту — несильно, буквально совсем чуть-чуть — Нарцисса встрепенулась. Оказалось, мальчишка все время стал пребывать на нерабочем кладбище, прекратившем свою деятельность совершенно недавно, в обществе маггла весьма сомнительной наружности. Но это не способно было омрачить смутную надежду измученной леди Малфой. Воспитанием ребенка она еще займется, обязательно займется. А сейчас приходилось только изредка наблюдать и надеяться, без возможности катализировать события. И ждать.

* * *

— Мистер Феликс, а это что такое? — Гарри вытащил тоненькую книжку из-под внушительной кучи бумаг, которые от этого с тихим шелестом разлетелись во все стороны.

— А, это я купил, — ответил Марбелл и, сделав глубокий вдох, терпеливо принялся собирать разлетевшуюся макулатуру.

Лето, осень, зима, весна и снова лето. Прошел уже почти целый год с того самого дня, как Гарри нашел в кармашке своих шорт аккуратно сложенную бумажку с адресом кладбища и незатейливым приглашением иногда заходить. Он тогда невероятно обрадовался. Несмотря на то, что все еще был очень обижен и на родственников, и на Фила, который его «сдал». Но идея проводить время где-то помимо дома Дурслей завораживала. И Гарри решился. Фила он тогда мгновенно простил. Разыскать нужное кладбище оказалось для семилетнего ребенка сложной задачей — пришлось без спросу взять у дяди атлас города, долго и пристально вчитываясь в непонятные названия, и найти тот самый адрес, указанный на бумажке, а после вернуть тоненькую книжку на место. Однако первая попытка добраться провалилась, Гарри совершенно запутался в улочках и переулках и едва не заблудился. Пришлось вернуться. Во второй раз украв атлас, Гарри решил попросту перерисовать путь от дома до кладбища. Благо, на карте они находились не очень далеко друг от друга, хотя в последствие окажется, что времени этот путь занимает целый час. Вернуть атлас незаметно во второй раз не получилось — Дадли заметил, что кузен усердно что-то читает и, резко выдернув книжку у Гарри из-под носа, понесся докладывать родителям. Невнимательный Дадли не заметил изрисованного листка. Два дня в чулане за порванную обложку.

Однако несмотря на все трудности, в конце концов Гарри сумел добраться до нужного адреса, находившегося у самого края Литтл Уингинга. И впервые при свете дня разглядел это тихое место, утопающее в тени деревьев. Металлический забор с рисунком в виде закручивающихся спиралей доходил взрослому человеку до плеча. А за ним ровные ряды аккуратных могил, у которых чего только не росло. Ведь каждый желал отличиться и высадить у могилки усопшего родственника что-то необычное, но в то же время неприхотливое, дабы не навещать его слишком часто, но и не вздыхать горестно спустя полгода по засохшим кустикам. А потому у могил рядом с гортензией и сиренью сезонно цвели кусты барбариса, дерена, аронии и много других, более экзотичных растений. Блестела сиреневым глазом ирга, покачивался на тонких ножках лилейник. И деревья тоже были самые разные, от клена до вечнозеленой туи. Но всех этих названий мальчик, разумеется не знал, а потому просто восхищенно разглядывал все это буйное великолепие, растущее, как ему вздумается. Он тогда подумал, что, человека, живущего здесь, пожалуй, совсем нельзя назвать несчастным, даже если он выглядит как бомж и живет на кладбище. В том, что сторож Фил здесь именно живет, мальчик ни секунды не сомневался. По другому, конечно, и быть не могло.

Фил встретил Гарри приветливо и радостно. Заварил чаю. Правда, в тот раз мальчик здесь не задержался — было боязно, что Дурсли, узнав, куда он ходит, снова запрут его в чулан. Но больше этого Гарри боялся, что проблемы будут и у Фила. И ушел. Правда, уже через неделю он вновь робко стучался в деревянную дверь сторожки. Сначала это было нечасто — только по выходным. Потом иногда и в будни. А потом и вовсе каждый день, лишь звенел звонок, Гарри чуть не бегом спешил к витой железной калитке, где его ждали. В любое время года и в любую погоду, лишь только заканчивались уроки, мальчик мчался на кладбище.

Дурсли же, наблюдая племянника лишь рано утром и поздно вечером, а «странностей» в последнее время не наблюдая и вовсе, как-то смягчились, и даже выяснив, куда бегает их племянник — спасибо непомерному любопытству Дадли — решили, что так, может, и лучше. Вернее, был большой скандал, а тетя Петунья закатила громкую истерику по поводу современных нравов (имея в виду, конечно, только Гарри); а Гарри в профилактических целях все-таки был заперт в чулане на сутки без еды. Но тем не менее прямого запрета на посещение кладбища высказано так и не было. Гарри принял это за молчаливое одобрение и показал закрытой двери язык.

После этого в доме Дурслей воцарилась некая особая форма утопии. Дурсли стали игнорировать существование Гарри, а Гарри отвечал жгучей взаимностью. Гарри вставал, готовил завтрак и уходил когда все еще спали; возвращался только к восьми, готовил ужин, выполнял всю необходимую работу и ложился спать. В любом диалоге старался использовать только три фразы: «Да, тетя Петуния», «Я понял, тетя Петуния», «Я все сделал, тетя Петуния». Дурсли же в свою очередь практически перестали придираться к мальчишке, тем не менее демонстративно его игнорируя. Тетя Петуния каждый раз при виде Гарри демонстративно отворачивалась, тоже роняя лишь односложные фразы, а дядя Верон презрительно хмыкал и утыкался в газету. И все были счастливы.

Кроме Дадли.

Кузен очень злился на Гарри, который так редко стал попадаться ему на глаза. Охота на Поттера — любимое развлечение — задыхалась и затухала в отсутствие самого Поттера, и это выводило Дадли из себя. Гарри в полной мере ощущал это на себе в школьные часы. Дадли с компанией словно пытались наверстать все то упущенное время, в которое они не могли добраться до мальчика. Из кабинета в кабинет Гарри ходил только в гуще собственных одноклассников, а в туалет и столовую старался не отлучаться вообще, весь день гуляя голодный. Это помогало, но эффект имело накапливающийся, как если постепенно наполнять водой воздушный шарик. И делать это вплоть до того момента, пока шарик в состоянии выдерживать напор воды.

* * *

— Химия для чай-ни-ков, — Гарри рассматривал яркую картинку на обложке, где встрепанный седой дедушка в белом халате держал пузатый стеклянный чайник, в котором пузырилась фиолетовая жидкость. Гарри поднял глаза. — Это мне?

Марбелл не ответил. Он только горестно возвел глаза в потолок, очевидно обращаясь в немой мольбе к высшим силам; Гарри стыдливо втянул голову в плечи — он забыл, что мистер Феликс терпеть не мог объяснять очевидные — по мнению самого мистера Феликса — истины. Но Гарри пока еще путался, какие истины очевидны, а какие нет, и иногда происходило… ну вот это. Гарри открыл книжку.

Нет, Феликс Марбелл все-таки вовсе не был злым и даже просто плохим человеком. Он был homo compositus. Так говорил Фил. Гарри не знал, что конкретно обозначает «homo compositus», но, очевидно, эта фраза объясняла — и оправдывала — абсолютно любые поступки, а заодно полностью обеляла Марбелла в глазах Фила. Гарри запомнил.

А познакомился Гарри с Феликсом Марбеллом при обстоятельствах, которые без его непосредственного вмешательства могли бы закончиться для всех очень нехорошо. Это произошло именно в тот день, когда шарик с водой вот-вот должен был лопнуть.

Это было уже в середине зимы, дело было почти к новому году, и на улице стояла такая погода, когда и снег не снег, и дождь не дождь, а все, что дальше крыльца, представляет собой единую серо-бурую субстанцию. Пожалуй, у Гарри именно это было самым нелюбимым периодом года. Привычно ввинтившись в самый центр одноклассников, он вышел с ними из школы и только там уже отделился от общей массы и, кутаясь в поношенную куртку, задумчиво побрел к кладбищу, кляня глупую погоду. В этом году у Гарри появилась еще одна веская причина не любить начало весны. Ведь теперь у него был Фил и кладбище. Привычный к работе, в том числе и к садовой, летом Гарри с совершенным восторгом помогал Филу ухаживать за брошенными могилами, полоть сорняки, ухаживать за цветами, собирать плоды с фруктовых деревьев. Потому что Гарри не мог придумать, как иначе платить за даримое тепло. Видя, как старается мальчик, Фил тепло улыбался, от чего по его небритому лицу разбегалась сеточка старческих морщинок, и присоединялся к работе. И Гарри старался еще больше. Где-то в его груди рождалось приятное теплое чувство и стремилось к этому давно пожилому человеку, вместе с ним выдиравшему бурьян.

Осенью они занимались тем, что граблями собирали желтые листья и ветки в огромные кучи, сушили, поджигали и наблюдали, как к небу поднимается горячий столб огня. А когда костер становился поменьше, Гарри разбегался и с восторженным вскриком сигал через огонь, тратя нервные клетки Фила. Фил беспокойно ругался, заставляя Гарри пристыженно притихнуть, но все равно никогда мальчика не наказывал. А потом еще и кормил раскрасневшегося от жара подростка поздними грушами. «Глупости это, — говорил Фил, — что у кладбища брать ничего нельзя. Это, говорю, совершенные глупости. Ну сам посуди — к чему покойным злиться от такой мелочи, как фрукты, которые им и без надобности вовсе? Только потому, что дерево, на котором они, фрукты, созрели, растет на их могиле? Нет-нет, мертвые — они никому еще зла не причинили. Они свое зло уже всё отжили. Бояться надо живых, уж они тебе еще напакостят».

А вот зимой… Ну чем можно заниматься в такую погоду? Хотя вчера ночью были и несильные заморозки, но все-таки… Придется опять сидеть в этом маленьком однокомнатном домике и делать домашнее задание. А еще Фил хотел научить Гарри играть в шахматы, но ни доски, ни фигурок у него ожидаемо не нашлось. Зато у него нашлось собрание сочинений Марка Твена. И сегодня Фил обещал дочитать Гарри «Принца и нищего»…

Додумать эту мысль мальчик не успел — кто-то с силой дернул его за воротник, втягивая в узкий переулок. Не успел Гарри издать и писка, как в ту же секунду оказался прижат к стенке.

— Нехорошо бегать от родного кузена. — Дадли. Только сейчас Гарри вспомнил, что не видел Дадли с компанией на последнем уроке. И всю последнюю неделю его даже не задирали. Гарри чертыхнулся и отчаянно попытался вырваться. Он забыл, расслабился, подумал, что наконец от него отстали. Глупо!

Раздались короткие смешки. Гарри и сам понял, что вырваться не получится, наблюдая, как мальчишки за спиной Дадли становятся в полукруг и недобро ухмыляются. На глаза против воли навернулись злые слезы. Гарри понимал, что это они все — кроме Дадли — не от злобы, а потому что его было весело и несложно травить, Фил объяснил, но менее обидно от этого не становилось.

— Что, плачешь? — с лживым участием спросил Дадли и с силой дернул Гарри за волосы, — Девчонка! Вот патлы отрастил! — После чего сильно толкнул прямо в руки другого мальчика. Какое-то время его так и толкали из рук в руки словно мячик, перебрасываясь попутно комментариями и подначками пытаясь вовлечь в перепалку Гарри. Это длилось до тех пор, пока вследствие неудачного толчка он случайно не заехал одному из мальчишек головой в челюсть. Тот обиженно взвыл и толкнул Гарри от себя, а Гарри, не удержав равновесия, свалился прямо в зимнюю грязь. Очутившись на земле, он было попытался подняться, но был снова свален в грязь пинком в плечо. Это послужило сигналом к переходу забавы на новый виток. Больше вставать мальчишка не пытался, но попытался пинаться ногами, чем только наконец разозлил обидчиков. Получив наиболее сильный пинок в ребра, с которым из Гарри внезапно вышел весь воздух, он наконец понял, что вот теперь его бьют по-настоящему и перестал сопротивляться. Вместо этого он свернулся калачиком и прикрыл руками голову и живот. Он внезапно вспомнил, что так говорил сделать Фил, когда Гарри поделился с ним своими проблемами. Били в обе руки, прикрывающие ребра и органы, и спину, и кто-то пару раз ощутимо и наиболее обидно приложил свою ногу к пятой точке. Ему насильно развели в стороны руки и пару раз успели несильно дать ногами в живот. Было не столько больно, сколько жутко обидно от своей беспомощности, но он стойко терпел, стискивая зубы и стараясь больше не давать воли слезам. «Это показатель страха».

Пожалуй, Гарри даже смог бы достойно вынести это избиение, если бы внезапно не почувствовал, как где-то в районе солнечного сплетения из боли и обиды зарождалось что-то одновременно горячее и совершенно ледяное. Оно отчего-то росло и, казалось, готово было вот-вот разлиться вокруг, а Гарри не мог даже прижать ладони к груди, не выпуская это «что-то» наружу. И это… вот это казалось по-настоящему страшно. Так, что на секунду отнялись конечности. Гарри пошевелился и несильно дернул руками. Потом сильнее и сильнее, пытаясь высвободиться из захвата.

— Пустите! Пустите немедленно! — Не ожидавшие подобного малолетние изуверы чуть не исполнили требование. Гарри снова отчаянно дернулся. Сейчас вдруг стало уже не важным, чему учил Фил, чего он добьется своим сопротивлением, нет! Сейчас было важно как можно быстрее высвободить наконец проклятые руки из чужих пальцев.

— Чего-о? Приказываешь? На-ам? — Растягивая последнее слово прогнусавил Дадли. Его бесило, что жертва так упорно молчит. Молчит — значит сопротивляется. И вот сейчас наконец-то сознание затопляла нескончаемая радость триумфа — Хорошие девочки должны просить! Проси!

— Пустите! — Гарри не слышал кузена. — Пустите, вы не понимаете! Ну… пожалуйста! — Гарри вырвался так отчаянно, что двух мальчишек, державших его, это начинало ощутимо злить. Гарри получил профилактический тычок под ребра и чуть не заплакал от бессилия. Они ничего не понимали! А это внутреннее что-то уже почти дошло до воображаемого края чаши. Гарри зажмурил глаза и внутренне сжался, ожидая, что вот сейчас точно случится что-то «ненормальное».

 — Что… за херня?! — Чужой грубый голос раздался далеко, словно на краю сознания. Гарри первые секунды подумал, что ему послышалось, но это было так неожиданно, что растерянно остановилось даже росшее внутри «что-то». Но голос никуда не исчез и даже, кажется, стал громче. Неизвестный громко ругался, обещая что-то сделать с глазом и вызвать полицию. Это было похоже на английский, но понимал Гарри едва ли половину слов. Словно по волшебству, с запястий исчезли чужие руки, и Гарри тут же прижал их к груди, баюкая недовольное «что-то», которое с явной неохотой уходило туда, откуда пришло. После чего наконец с некоторым трудом вытерев непослушных руками глаза от налипшего грязного снега, тяжело выдохнул. Он успел увидеть четыре стремительно удаляющихся силуэта — это, видимо Дадли и Ко удирали с места преступления. Надсадно закашлявшись, мальчишка перевел глаза в другую сторону, чтобы увидеть еще один черный расплывчатый силуэт. Силуэт грозно надвигался на Гарри и, казалось, протягивал к нему огромные черные руки. Гарри втянул голову в плечи и вновь зажмурился, ожидая худшего.

— Вставай давай. — Это прозвучало так неожиданно и громко, что Гарри непроизвольно вздрогнул и открыл глаза. Незнакомый рослый мужчина, подойдя совсем вплотную, выглядел уже не столь страшно, как когда казался лишь огромным черным пятном. Он протягивал к мальчику только одну руку, раскрытую ладонью вверх, предлагая помощь. И когда Гарри неловко сжал эту огромную сухую ладонь обледенелыми пальцами, мужчина рывком поставил его на ноги. Мальчишку шатнуло на неожиданно слабых ногах, и он уткнулся носом прямо в чужое шерстяное пальто. Накатила запоздалая истерика и Гарри тихо всхлипнул. Но не успел он всласть разреветься, как его грубо схватили за плечи и тряхнули.

— Прекратить пускать сопли!

Это вновь оказалось столь неожиданно, что почти накатившая истерика испуганно отступила и свернулась где-то в области легких, обещая вернуться позже. Вместо этого Гарри слепо хлопнул глазами и, как только его отпустили, шмыгнул, вытер грязным рукавом нос и растерянно огляделся:

— Тут очки… где-то… наверно.

Мужчина хмыкнул и, тоже оглядевшись, в следующую секунду выудил из снега погнутую, но к счастью целую оправу. Мальчишка грустно взял ее в руки, огладив дужки, и спрятал в карман. Это же… можно починить?

Так и состоялась первая встреча Гарри Поттера и Феликса Марбелла. Тот молча подождал, пока Гарри немного придет в себя, развернулся и спокойно пошел по своим делам. Вот так вот просто. Гарри, даже будучи безмерно благодарным за спасение, глубоко обиделся. В его воображении все взрослые (кроме Дурслей, конечно, и злой учительницы по музыке) представлялись очень хорошими и добрыми, и обязательно заботливыми. По крайней мере, мальчику хотелось в это верить, что правильные взрослые именно такие. Как Фил. Поэтому поведение этого мужчины ударило по наболевшему. Впрочем, долго думать об очередном неправильном взрослом не пришлось. Все посторонние мысли мигом вылетели из головы, когда Гарри попытался встать, и не тревожили вплоть до того момента, пока Гарри не добрался до кладбища. Там его встретил уже порядком взвинченный Фил. Мотая косматой бородой и тоже ругаясь и причитая — только понятным языком — он уложил мальчика на диван, напоил его сладким чаем и собирался пойти за врачом в ближайшую поликлинику, когда был остановлен испуганным «Нет!». Фил снова разругался, правда без прежнего энтузиазма, но послушался. Вместо этого он уселся на диван рядом с Гарри и, как и обещал, почитал «Принца и нищего». Гарри слушал, отвернувшись к стене, и беззвучно плакал — это его тепло качала в своих объятьях наконец-то выбравшаяся наружу истерика, из-за своей долгой отсроченности обратившаяся во что-то мягкое и уютное. Слезы текли, а на душе у Гарри становилось легко. И все было уже не так плохо. И чай был очень вкусным, и мерный голос Фила успокаивал, и ребра ныли не так уж сильно. А синяки уже завтра сойдут, на Гарри все заживало поразительно быстро…

В этот день Гарри так и не пришел ночевать к Дурслям. Да, за это он был наказан пятидневным затворничеством в чулане, но это того стоило. Особенно приятно было увидеть порядком сбледнувшего Дадли, который наверное даже похудел от нервов. И Гарри бы пожаловался в полицию только чтобы насолить кузену, но дядя Вернон тогда наверняка потом отдаст Гарри в поликлинику «для опытов». Он часто грозился.

В поликлинику не хотелось.

А еще через неделю Гарри выпала возможность гораздо теснее познакомиться с тем самым неправильным взрослым.

В тот день температура снова поднялась выше нуля и город дружно месил ногами бурые снежные лужи, а с Гарри сошли почти все синяки, которые почему-то не исчезли уже на следующий день. Гарри с Филом снова читали; «Принц и нищий» закончился, и по уговору следующую историю читал Гарри — теперь это была повесть «Чарли и шоколадная фабрика», умыкнутая у кузена. За окном уже полчаса как стемнело, скоро уже Гарри надо было идти домой, и это была последняя глава. Они уже дошли до того момента, когда Август Глуп свалился в шоколадную реку и его засосало в огромную трубу, когда дверь внезапно распахнулась, с грохотом ударив по стене и свалив стоящую рядом метлу. Метла, в свою очередь, черенком зацепила стоящую на столе банку с винтиками и гаечками. Все это со звоном и звяканьем посыпалось на пол, а в проеме, тяжело привалившись к дверному косяку, стоял мужчина в черном пальто и обводил небольшое помещение мутным нетрезвым взглядом. И что-то в нем было не так. Боясь сделать хоть одно лишнее движение, Гарри прищурил глаза и да — мужчина был… мокрым. Этого не было заметно сразу только потому, что весь он с ног до головы был одет в черное, но волосы его висели черными сосульками и прилипали к лицу, а под ногами уже собиралась мутноватая лужица из капель, срывавшихся с черного пальто. Если сильно напрячь слух, в установившейся тишине можно было услышать, как зубы человека почти беззвучно выбивали дробь.

Закончив наконец созерцание интерьера, мужчина с видимым усилием оторвался от косяка и сделал шаг вперед. И еще. И еще. Сразу стало как-то неожиданно тесно. Мужчина остановился напротив Фила, у которого отчего-то дрожали губы так, что подрагивала даже клочковатая борода, словно бы это на нем не было ни одной сухой нитки.

— Розовые слоны… — пробормотал мужчина и с грохотом свалился, заставив Фила вздрогнуть. К счастью, падение было настолько удачным, насколько это было возможно: падающее тело не задело ничего, кроме дивана, на котором только секунду назад сидел Гарри. Теперь Гарри на диване стоял, неудобно касаясь головой потолка и широко раскрыв глаза, а в паре дюймов от его ног, лежала голова. Кроме головы на диване больше ничего не лежало; все остальное тело расположилось на только недавно мытом линолеуме. Им, Гарри, между прочим, мытом. Гарри перевел недоуменный взгляд на Фила, который в свою очередь каким-то странным взглядом смотрел мужчину.

— Фил… — Гарри слез с дивана и, стараясь не наступить на бессознательное тело, подошел к стулу и дернул Фила за рукав. — Фил, кто это?

— Это Феликс.

— Он мокрый. — Гарри указал сначала на лужу у входа, а после на мокрое пятно на диване, — Кто такой Феликс?

В следующие полчаса Гарри и Фил ухаживали за «Феликсом». Феликс был раздет, вытерт полотенцем, уложен на диван и укрыт одеялом. Гарри сбегал к ближайшей телефонной будке и вызвал неотложку. А пока она ехала, Фил рассказывал Гарри о Феликсе. Феликс Марбелл был человеком тридцати лет, три года служил в САС(1), ненавидел свою фамилию и горячо любил кошек. Последнее тщательно скрывал. А еще он последние семь лет вместе с Филом содержал это самое кладбищем, которое Гарри так полюбилось за последние полгода. На этом краткий пересказ биографии был закончен — приехала скорая, и женщина, похожая на сушеную рыбу, обследовав Феликса, мрачно диагностировала вторую степень алкогольного опьянения и зачинающуюся простуду. Сделала укол, посоветовала пациенту меньше пить и уехала, предварительно попытавшись вычистить все содержимое кошелька, найденного Гарри в кармане промокшего пальто. Благо, Фил вовремя схватился и отсчитал ей всю положенную за вызов сумму.

После этого Гарри спохватился, что уже очень поздно, и отправился домой.

(1) САС (англ. SAS — Special Air Service) — Особая Воздушная Служба, или Специальная Авиадесантная Служба.

* * *

Спал Марбелл почти сутки и пришел в себя после обеда. Ну, вернее не совсем так. Фил, заметив, что Марбелл открыл глаза, хотел к нему подойти, но только его заметив, Марбелл отвернулся к стенке и, пробормотав «чертовы розовые слоны», снова заснул. Фил не обиделся, но Гарри оскорбился за него. А еще голос Феликса ему показался смутно знакомым.

Проснувшись вечером, и на этот раз окончательно, Марбелл долго сидел, подозрительно уставившись на Фила, а после позвонил в неотложную и, пока она ехала, громко ругался с Филом, доказывая тому, что он мертв. Гарри, еще в самом начале забившийся под стол, прижимал колени к груди, исподлобья наблюдая за скандалом, и злился. Он вспомнил, где уже слышал этот голос. Это был тот самый «неправильный» взрослый, который теперь еще и смел обижать его Фила.

Женщина, похожая на сушеную рыбу, была еще мрачнее, чем в прошлый раз, и глядела на Марбелла с нескрываемым смешением скепсиса и презрения. Обследовав на этот раз Фила, в которого обвинительно ткнулся указующий перст Феликса, она почти по слогам заявила, что пациент совершенно здоров. Марбелл грузно опустился на диван, закрыл лицо руками и захохотал. Женщина, пробормотав, что ей за это не доплачивают, вкатила несопротивляющемуся Марбеллу успокоительного и, настоятельно рекомендуя держать больного подальше от алкоголя, уехала.

После случая с медсестрой Марбелл стал тих и угрюм, на правах «взрослого и здравомыслящего» человека излучая всеми фибрами души недоверие и подозрительность. Появлялся редко, в основном копаясь в каких-то бумагах, на робкие попытки Фила наладить контакт хранил угрюмое молчание. Гарри же наладить общение и не пытался, сняв с Марбелла ярлык «неправильный» и легкой рукой прикрепив на взрослого ярлык «плохой». А «плохой» приравнивался к Дурслям и требовал соответствующего обращения.

К безмерной печали Гарри, погода тоже испортилась окончательно и дожди лили без продыху. Это означало, что с Филом они станут видеться гораздо реже, ведь хорошего зонта Гарри выделить никто и не думал. И хотя Гарри еще ни разу за всю жизнь даже простудой не болел, но приходить к Филу каждый раз в том состоянии, которое наверно бывает у людей, которых вместе с одеждой прополоскали в проруби, сил не было никаких; к тому же холод он ощущал вполне обычно, как все люди. А в последнее время он стал чаще шмыгать носом. Зато Гарри удалось упросить Дурслей отпустить его к Филу на все зимние каникулы, если он за три дня наведет идеальный порядок во всем доме. Возможно, это как-то было связано с тем, что Вернон давно зазывал в гости каких-то деловых партнеров. Дадли в это время уже уехал гостить к тетке Мардж, так что задача представлялась почти легкой. Гарри чуть не прыгал от радости. А шахматы он у Дадли одолжит. Тот в них все равно не играет, потому что у черного короля успел пожевать злобный бульдог тетки Мардж, а все пешки белых разрисованы фломастерами. Зато Филу приятно будет.

Где-то в Британии леди Малфой швырнула в стенку чернильницей — зимних каникул не хватило.

В целом ничего интересного больше не произошло ни в оставшиеся месяцы зимы, ни в первые месяцы весны. В школе перестали задирать. После того случая травля, дойдя до своего пика, утихла. Может быть, Дурсли наконец настучали по голове своему сыну, а может, тот своим умом дошел, что все это рано или поздно может очень плохо закончиться. Гарри не верил, что тупой как пробка кузен может о чем-то задуматься, но на всякий случай сходил в расположенный в нескольких кварталах от школы храм и поставил бесплатную свечку. Мальчик не знал, кому ставить свечку, но, наверное, это было и не важно, так что он просто ткнул ее на первое, что увидел: столик с раздетым бородатым дядечкой, прибитым гвоздями к кресту. Впрочем, это не остановило окончательно подначки и подколки, они стали редки, но остались — надо же соблюсти традицию в самом деле. Бывало, что Гарри в особо неудачные дни толкнут или запрут в туалете, но дальше этого дело больше не заходило. «Охота на Гарри» неофициально и тихо прекратила свое существование.

Собственно, особым разнообразием событий не порадовала и весна. Дожди давали людям отдыху в два-три дня и продолжали свой мерный ход. Но то ли природа выполнила план на Англию, то ли у нее заканчивалась уже вода в облаках — дожди лили с ленцой, чаще это была мелкая морось или даже негустой туман. Но эта царившая вокруг серость погружала в состояние расслабленности, лени и равнодушного безразличия, когда неохота шевелить и мозгами, не то что остальным телом. В это время Гарри было особенно сложно вставать раньше Дурслей и готовить им завтрак. Распогодилось только к середине весны. Выглянувшее наконец полноценно солнышко растормошило людей и привнесло в них, очевидно, жажду неуемной деятельности, поскольку стали громче кричать голоса в школьных коридорах, оживленней топали ногами люди на улицах, и даже Фил по необсохшим лужам вытащил Гарри на обход кладбища.

Радиоактивное солнечное излучение не обошло своим губительным действием и Марбелла. Впрочем может это и не имело никакой связи и у взрослого просто сдали нервы — однажды он вновь триумфально появился на пороге, уронив метлу, только вид имея не пьяный, а столь воинственно-решительный, что о него разбивались любые возражения. В руках он держал медицинский чемодан, какой Гарри видел у той тетеньки из скорой. Возможно, именно у нее чемодан и был позаимствован. Марбелл за шкирку выкинул Гарри из помещения, силком — впрочем, не встретив серьезного сопротивления, — уложил Фила на диван и принялся всячески его щупать, трогать и переворачивать, прицеплять к нему проводки и делать еще какие-то непонятные действия, чтобы через полчаса выдать обреченно-злое «Нихера не понял!». Ничего не понял не только Марбелл, но и Фил и к своему несчастью посмев уточнить это у Феликса. Гарри все понял сразу и с недовольным выражением лица наблюдал через окно, как Феликс метается по комнате и машет руками, размышляя: поставить за Марбелла свечку или нет — вроде же вещь действенная. Очередной скандал закончился тем, что тот проорал прямо в лицо Филу: «Ты сдох! Ты сдох девять месяцев назад, так какого хрена творится?!», — хлопнул дверью и ушел. Фил недовольно покачал головой, а Гарри решил, что точно поставит свечку. Тому самому дяде на кресте, пусть он и смотрелся пугающе.

Через пять минут он вернулся и выглядел так, словно Гарри и Фил обижали его одним своим существованием. Собственно, почти так и оказалось, за исключением того, что на Гарри Марбеллу было по большому счету вообще плевать.

— Ну? — тихо и от этого зловеще спросил он. — Не потрудитесь ли мне объяснить, какого хрена здесь творится?

Ответом Марбеллу было молчание и пара непонимающе глядящих глаз.

— Хорошо… Вернее, хреново, — Марбелл глубоко вдохнул и со свистом выпустил воздух из легких. — Повторяю! Ты, — указующий перст уткнулся Филу в грудь, — ты умер. Я, — голос Марбелл сбился, — я лично закапывал твой гроб. Не то чтобы я был совсем не рад твоему воскрешению… но как? Как, черт возьми?!

Подробностей Феликс вытрясти так и не сумел. Фил сам ничего толком не помнил, кроме безотчетного желания куда-то идти и что-то делать в первые минуты, и сколько бы Марбелл не бился, Фил больше ничего вспомнить не мог. Отчаявшись, Марбелл сплюнул себе под ноги и ушел, прихватив медицинский чемодан. На Гарри он внимания так и не обратил. После того, как за Марбеллом оглушительно хлопнула дверь, Гарри вылез из-под стола и подошел к поникшему Филу. И после пары секунд раздумий прижался щекой к его груди.

— Оно стучит.

Сначала непонимающе нахмурившись, Фил расплылся в грустной улыбке и провел рукой по встрепанным мальчишеским волосам.

— Стучит…

После этого переломного момента Марбелл — по какой-то своей, неизвестной причине — перестал демонстративно игнорировать Фила. Впрочем, не переставая предпринимать попыток выяснить, почему он дышит и двигается. Вытащил один раз Фила к его надгробию, на которое Фил отчего-то еще ни разу не наткнулся. Фил полюбовался на эпитафию, но заверил, что ничего не вспомнил.

С Гарри Марбелл тоже смог в некотором роде поладить, вернее, соблюсти невооруженный нейтралитет. Марбелл, впрочем, откровенно не старался; в основном эту задачу взял на себя Фил, но мужчина больше почти не кричал и иногда, очень редко, забывал на столе шоколадку или книжку. В результате Гарри вынужден был частично пересмотреть свое мнение по отношению к плохому взрослому. Марбелл даже стал с некоторой опаской именоваться мистером Феликсом — потому что Гарри хорошо запомнил, как перекосило взрослого, когда Гарри обратился к нему «мистер Марбелл». А вскоре Гарри, отчаянно борясь с самим собой, принес Феликсу учебник физики для пятых классов, добытый в библиотеке, и робко попросил объяснить непонятный, но такой манящий неизвестностью предмет. Марбелл скривился как от горчицы, и сказал, что физику не понимает, но тем не менее объяснил материал вполне сносно, заработав плюс в карму, после чего Гарри стал иногда приходить за помощью в уроках. Очень редко.

Гарри с нетерпением ждал июля. Дурслей он в глубине души уже почти готов был полюбить, поскольку все их отлучки из дома он теперь проводил не у миссис Фигг, а с Филом. И так невероятно удачно случилось, что в самом начале летних каникул они всей семьей собирались почти на две с половиной недели ехать на пляжи Ла Манша и, разумеется, Гарри с собой не брали. Соответственно — эти дни Гарри проведет у Фила. Конечно, диван только один, но Гарри упросил Дурслей дать ему старый спальный мешок Дадли, который тому покупали в поход, который все равно не состоялся, потому что Дадли заболел. Спальник был тяжелым и немного порванным, но мистер Феликс клятвенно обещал помочь его донести. По какой-то причине он действительно на это согласился, повысив себе этим карму.

Поэтому целых две недели Гарри с выражением абсолютного счастья носился по кладбищу, гоняя ящериц и ужиков, ловя жучков, кузнечиков, бабочек и объедаясь переспелыми абрикосами. Он умудрился случайно поймать в банку полевую мышь, и хотел оставить ее себе, но на следующий день она куда-то исчезла. Ну и, конечно, он позаимствовал у Дадли еще несколько книжек, которые тот наверно ни разу и не открывал. Гари был не уверен, знает ли кузен вообще, что у него есть книжки, но это был не такой уж и важный вопрос. Целых две недели пролетели стремительно и весело, словно один день, и сейчас Гарри, удобно устроившись на диване, листал «Химию для чайников», рассматривая яркие цветные картинки, но пока не особо вчитываясь в текст. Фил в данный момент любовно ухаживал за могилами где-то в глубине кладбища, а Феликс только-только сравнил какие-то бумажки и ушел. На деревянном подоконнике в стеклянной банке хлопали крыльями две бабочки, то и дело привлекая к себе взгляд мальчика. Гарри долго сомневался, но в конце концов захлопнул книжку и, сунув ее под мышку, взял в руки баночку. Выйдя на улицу, он отвинтил крышку и проводил взглядом улетающие цветные пятнышки. И только когда они скрылись в кроне разлапистого клена, Гарри услышал приближающиеся шаги и повернулся на звук. К нему быстро, но степенно приближалась очень странно выглядящая женщина, от удивления Гарри, наверное, неприлично широко распахнул глаза. Подойдя ближе, женщина остановилась и какое-то время молчала, разглядывая мальчика. Гарри в свою очередь так же рассматривал удивительную женщину. На ней было светло-коричневое платье, похожее на ночнушку, из тех, какие Гарри видел только на картинках в сказках про принцесс и черное шерстяное пальто, только не выше колен, как у Феликса, а такое длинное, что почти касалось земли. А еще у нее волосы у висков были совсем-совсем белыми. Гарри даже стало немного стыдно за свой внешний вид: грязные руки, наверняка такое же грязное лицо, безразмерная штопанная-перештопанная одежда и такие же ботинки. Гарри попытался незаметно вытереть руки о штаны. А женщина, наконец закончив его разглядывать, произнесла как-то устало и разочарованно:

— Так вот ты какой — Гарри Поттер…

Когда наконец развеялись чары, а для этого им понадобилось две с лишним недели, леди Малфой в тот же день диком волнении кинулась к воротам мэнора, чтобы аппарировать. Впрочем со стороны это выглядело скорее как «чинно прошествовала», разве что слегка быстрее обычного. И если присмотреться, можно было заметить, как непослушные руки то и дело перебирали складки на мантии.

Аппарировав к самой кладбищенской калитке, Нарцисса несколько раз медленно глубоко вдохнула, умеряя гулко колотящееся сердце и толкнула калитку. Предварительно проверив на чары, разумеется. На всякий случай. Вокруг было ярко и зелено, всюду пышно и хаотично цвела всякая растительность, вызывая рябь в глазах. Нарцисса поморщилась. Только эти странные магглы могли хоронить свою кровь в подобных… местах. Нарцисса никогда этого не понимала. Но к делу это не имело совершенно никакого отношения. До сих пор в исследовании маггловского кладбища Нарцисса смысла не видела. Ну кладбище и кладбище, что там исследовать? Теперь она понимала, что, пожалуй, несколько заблуждалась. Площадь кладбища была не самой большой, даже Малфой-мэнор занимал большую территорию, но деревьев и высоких кустов было так много, что это ощутимо снижало видимость. На таком участке найти ребенка было делом не пяти минут.

На всякий случай достав палочку, Нарцисса неспешно двинулась вглубь, оглядывая окрестности, сколько их было видно. Под ногами стелилась неширокая тропинка, постоянно разветвляясь на более узкие, тут же убегавшие куда-то в густые заросли. Немного по ним попетляв, Нарцисса поняла, что эти тропинки делят кладбище на прямоугольники (местами косые), чтобы легко было можно добраться до любой могилы. Правда некоторые тропинки уже были совершенно непроходимы из-за разросшейся растительности, но это дело совершенно другое. А вот людей нигде видно не было. Впрочем, этот момент леди Малфой прояснила еще давно: кладбище было то ли заброшено, то ли закрыто, то ли стояло на грани. Здесь никого не хоронили уже очень долгое время. Что, конечно, не помешало Нарциссе один раз столкнуться с какой-то молодой девушкой. Неприятность решил слабенький Конфундус.

А вот на пятнадцатой минуте блужданий леди Малфой неслыханно повезло: она чуть-чуть не разминулась с магглом — мужчиной среднего возраста, который был вроде-бы одним из тех двух, с которыми Гарри Поттер общался в последнее время наиболее тесно. Нарцисса плохо разглядела сквозь заросли лицо, но была в этом почти уверена. Так удачно получилось, что маггл шел в противоположную от Нарциссы сторону, выбрав для этого тропинку, шедшую параллельно той, по которой шагала леди Малфой, поэтому заклятие Легилименс прилетело ему прямо в спину. К счастью, Нарцисса владела легилеменцией на достаточном уровне, чтобы получать из чужого сознания хоть какую-то информацию и при этом не превращать его в кашу. Маггл к ее удаче действительно оказался одним из тех двух, что в последнее время общались с ребенком, поэтому Нарцисса частично просмотрела и эти воспоминания, а потом подчистила ему память.

После того как слегка контуженый от не очень искусного проникновения в мысли, но вполне адекватный маггл уже медленнее и куда задумчивее побрел своей дорогой, Нарцисса тоже ненадолго задумалась. В мыслях маггла смутно, но удалось разглядеть и то, что второй маггл, слишком плотно общающийся с ребенком, живет на этом кладбище постоянно, а значит и сейчас может находиться где-то неподалеку. Нарцисса об этом как-то призабыла и теперь стоял вопрос: сначала разыскать этого маггла и тоже подчистить ему память или все же побыстрее найти ребенка, закинуть его в поместье и уже потом разбираться с остальным? Нарцисса решила, что ребенок все же важнее и поэтому направилась в ту сторону, в которой вроде бы, так же судя по чужим воспоминаниям, должно находиться небольшое одноэтажное строение.

Но, видно, Нарцисса неправильно поняла направление, потому что строение обнаруживаться не хотело. Она шла вдоль могил по тропинке, но кроме могил и деревьев вокруг так ничего и не было. А вроде ведь кладбище небольшое. Или она ходит по кругу? Внезапно перед ней, метрах в трех, словно из-под земли возник пожилой маггл. С всклокоченной бородой, в какой-то безразмерной спортивной куртке и таких же штанах. Он стоял спокойно и внешне совершенно не излучал опасности, но леди Малфой отчего-то автоматически перехватила палочку удобнее, в любую секунду готовясь вскинуть руку. Маггл грустно растянул губы в улыбке.

— Чудесный день, мисс. Что вам понадобилось на кладбище, что вы тревожите его обитателей? Зачем рассеиваете в воздухе силу?

Если бы Нарцисса держала палочку менее крепко, она бы ее, наверное, уронила от неожиданности. А так палочка лишь слегка вздрогнула в руке. Чутье нехорошо вертелось и ворочалось внутри, заставляя испытывать чувство легкой необъяснимой тревоги перед этим магглом, которому впору тропинки песком посыпать. Маггл был каким-то не таким. Каким-то неправильным. Нарцисса сглотнула, стараясь не терять лицо.

— Леди. — Зачем-то поправила она.

— Леди, — послушно повторил маггл, — так зачем вы ходите, тревожите землю? Уходите, не беспокойте мертвых.

В его голосе совершенно не было угрозы, глаза смотрели спокойно и прямо. Но Нарцисса все равно покрепче перехватила палочку, прежде чем ответить.

— Я пришла сюда за ребенком. Мне нужен этот ребенок. И я, — Нарцисса решительно вскинула палочку, — я его заберу.

Маггл покачал головой.

— Леди сильна. Сильнее, чем маленький Гарри. Я не могу помешать, это плохо скажется на его самочувствии. Можно только, прежде чем вы заберете Гарри, попросить вас об одной просьбе?

Нарциссе хватило сил только кивнуть. Маггл продолжил.

— Гарри будет плохо, если он уйдет с вами, а я останусь тут. Впрочем, я совсем не прошу забрать меня, нет. Мне хорошо здесь. Здесь я прожил жизнь, здесь и… Я благодарен Гарри за то, что прожил больше, чем мне было отведено. Жаль, конечно, что Феликс забыл, я хотел бы с ним попрощаться. Он, знаете, был самым близким мне человеком. Мы вместе открывали это кладбище. — Маггл обвел взглядом могилы. Нарцисса с ужасом слушала этот монолог и в ее голову уже прокрадывались кое-какие подозрения. И они ей не нравились. А маггл продолжал. — Сейчас Феликс, наверное, закроет его. Или продаст. И хорошо, не стоит ему одному с этим морочиться, это я еще мог… Но я заболтался, простите. Захотелось, знаете, рассказать хоть кому-то… Вроде как исповедоваться. Так вот, о моей просьбе.

— Выходец… — неверяще прошептала Нарцисса, а маггл вновь улыбнулся. Как-то грустно и даже извинительно.

— Упокойте меня.

* * *

Нарцисса мерила шагами свою спальню, размеренно стуча невысокими каблуками по паркету и пальцами перебирая складки на мантии. Где-то в глубине мэнора в одной из многочисленных комнат сейчас безмятежно сопел в две дырочки отпрыск Поттеров. Маленький, несмышленый, воспитанный у маглов ребенок, ничего не знающий о волшебном мире. Маленький, не обученный, не контролирующий свою силу некромант. Некромант! Вот уж чего Нарцисса не ожидала от Мерлина, так это некроманта на свою голову. А как еще объяснить, что рядом с ним на расстоянии руки полгода обитал выходец с того света, с привязкой к ауре?

Конечно, можно было придумать этому и другие объяснения. Например, что мимо этого кладбища просто случайно проходил бродячий некромант, и, случайно призвав выходца, случайно привязал его к незнакомой детской ауре. Или что у ребенка есть какой-то очень могучий покровитель, обеспечивший его подобной — весьма сомнительной — защитой. В конце концов, логично бы было предположить, что поднять думающий и самостоятельный труп ребенку вообще не под силу. Впрочем, ни один из вариантов не давал повода оптимизму. А последний заставлял задуматься о том, насколько идея просто взять и забрать ребенка была хорошей.

Леди Малфой так перенервничала с упокоением этого выходца — в некромантии она была еще хуже, чем в легилименции, — что найдя ребенка, впала на секунду в облегченный ступор, после чего, особо не церемонясь, схватила мальчишку за рукав и аппарировала. И только в этот момент подумала, что выходец вообще-то откуда-то должен взяться, поэтому сразу на выходе в ребенка полетело мощное усыпляющее. Нарцисса вообще не склонна была к спонтанным и необдуманным решениям, но с этим ребенком отчего-то все шло через «не как следует». И, возможно, сказывалось давнее и постоянное нервное напряжение, которое давала посылавшая болевые импульсы серебряная полоска. Напряжение, которое в последние часы особенно повысило свою концентрацию.

И глядя на свалившееся у ее ног бессознательное тельце, Нарцисса внезапно поняла, что это уже чересчур. Отдав наказ домовикам подобрать мальчику какую-нибудь комнату и ни за что его оттуда не выпускать до особого распоряжения. Нарцисса распорядилась подать чай из листьев горицвета в спальню, где намеревалась немного успокоить свои нервы и пойти спать. Но нервы не успокаивались, как раз наоборот, в голову полезли все эти весьма мрачные мысли о том, что же делать дальше. Ведь Нарцисса семь лет жила только тем, что вот найдет она ребенка, а дальше все будет хорошо и как-то само собой образуется. Дальше она не загадывала, даже когда местоположение ребенка было обнаружено и это было досадное, очень досадное упущение, которое надо было срочно исправлять. Ведь хрен там что само образуется! Собственно, в данный момент, расхаживая по комнате, Нарцисса ругала себя разнеженным тепличным растением, которое готово завять от любого чиха и в состоянии только радовать чужой глаз красивыми листиками, но никак не приспособлено к суровой жизни, и клялась самой себе, что больше таких ошибок она не повторит. Что за детский сад, в конце концов. Чуть что пошло бы не так, и она попалась бы, как пятилетний ребенок. Семь лет не попадалась, а тут расслабилась. Это никуда не годилось. Пора было, наконец, приводить голову в порядок.

Впрочем, что бы Нарцисса не думала, в следующие несколько дней она занималась чем угодно, лишь бы не идти к ребенку. Она скрупулезно подчищала за собой следы вплоть до того, что Дурслям было дано внушение забрать документы мальчика из школы, а после отказаться от его опекунства. Теперь семья Малфой по маггловским документам являлась полноправным опекуном Гарри Поттера. Это, бесспорно, тоже было достаточно важно, но не требовало срочного решения. Срочного решения требовал ребенок, который, наверняка, сейчас был напуган и растерян, один, запертый в незнакомом месте. Но об этом Нарцисса старалась не думать, ведь следовало еще решить, что говорить мужу и сыну…

* * *

Гарри же на самом деле вовсе не было плохо. Вернее, Гарри, конечно, было плохо, но не настолько как себе старалась не представлять Нарцисса. В данный момент Гарри скорее было нестерпимо скучно — и только поэтому уже плохо.

Когда странная женщина схватила его за руку, а мир перед глазами дернуло и смазало, Гарри здорово струхнул, но как следует испугаться не успел. Не только потому, что все закончилось спустя несколько мгновений, но еще и потому, что сразу после этого мир погрузился во мрак. Проснулся Гарри, на удивление выспавшимся. Словно бы раньше он высыпался не до конца, а сейчас взял и отоспался за все недоспанные часы. Впрочем, это оказалось единственным хорошим моментом. Проснулся он в огромной незнакомой комнате, на огромной незнакомой кровати. В пижаме. Кровать, разумеется, была самая обычная, детская односпальная, но с раскладушкой было не сравнить. За огромным окном садилось солнце. Сползя босыми ногами на паркет, Гарри сперва почти спокойно, не до конца проснувшись, подергал двери — одна была открыта, вела в ванную — и огромное окно. Только после этого до конца осознал, что заперт. Один. Непонятно где. И начал паниковать: стучал в стекла, пытаясь выбить, колотил кулаками в двери, кричал, чтобы его выпустили, звал на помощь. В конце концов позорно разревелся и потом еще долго сидел в сгущающихся сумерках на кровати и хлюпал носом, пока не уснул.

Во второй день своего похищения от нечего делать Гарри, проснувшись, сразу начал волновался. Он сидел на кровати и волновался за Фила, который сейчас где-то наверняка волновался за него, волновался, что скоро уже должны вернуться из отпуска Дурсли и обнаружить, что Гарри пропал, и конечно волновался за себя. Гарри вообще не понимал, зачем его здесь держали в этой огромной комнате и никуда не выпускали. И сами не приходили. Обычно когда похищают детей, за них требуют выкуп, но никто до сих пор не приходил и за это Гарри тоже волновался.

Но волноваться подолгу не получилось — быстро надоело. Времени было много, а волноваться, как оказалось, было мало за что. Нет, конечно, у Гарри было много поводов волноваться, но уже через два часа переживания пошли по третьему кругу и как-то застопорились. Это сподвигло наконец-то встать с кровати и хотя бы исследовать место своего заточения.

Комната была… большой и светлой. Даже больше, чем была у Дадли. Гарри комфортнее чувствовал себя в более ограниченных пространствах, но выбирать не приходилось. Кроме кровати в ней находился только небольшой деревянный стол с выдвижными ящичками, стул, светлый ковер с затейливым геометрическим рисунком, шкаф и сам Гарри. Гарри уже в первый день успел залезть во все ящички, заглянуть в шкаф, но везде было абсолютно пусто, даже пыли не было. Так же Гарри детально исследовал ванную. Ванная была такого же светлого тона, что и комната. В ней была массивная каменная раковина, установленная на деревянном и не менее массивном — опять пустом — напольном шкафчике, маленький бассейн, выложенный незамысловатой мозаикой, и унитаз.

В общем, в комнате не было ничего, чем бы можно было себя развлечь. От скуки Гарри изучил рисунок на ковре, мозаику в ванне, и проверил на прочность все, что можно было проверить на прочность: попробовал порвать простыню или распороть подушку, пытался выдергивать ворс из ковра, корябал ногтем оконную раму, — но все было каким-то удивительно прочным и совершенно не поддавалось вандализму. Не то чтобы Гарри хотел в самом деле что-то испортить, конечно. Было еще несколько попыток хоть кого-то дозваться. Хотя бы за тем, чтобы дали пусть даже самую скучную книжку, пусть даже какой-то учебник, а лучше бы хоть что-то объяснили.

Но никто не приходил — это, кстати, составляло основную часть волнений. И еще то, что его почему-то не кормили. Гарри, конечно, теоретически, мог не есть неделю, а воду вполне можно было добыть просто раскрутив кран в раковине. Но в последнее время отношения с Дурслями плавали где-то на отметке «приемлемо», и Гарри как-то отвык от таких «тренировок выносливости». Поэтому живот ощутимо крутило, и временами появлялась легкая слабость. И еще Гарри до сих под ходил в пижаме.

Гарри был раздражен таким невниманием к своей персоне. Впрочем, раздражение было вялым и сводилось к одной мысли: «Ну что же так долго никого нет?» Ему по-прежнему было скучною и он развлекался в меру своих скромных сил, взбивая и без того пушистую подушку, когда к нему в голову пришла мысль, что подушка похожа на чью-то голову. А если подушка похожа на чью-то голову, то с этим чем-то можно сразиться. Загоревшись этой идеей, он начал активно готовить поле боя. Импровизированный дракон был сделан из подушки, хитро сложенной пополам с поднятыми вверх уголками, что отдаленно напоминало рогатую драконью голову. Одеяло заменяло туловище, а простыня — крылья, свисавшие с горы-шкафа, на котором дракон обитал, храня там несметные сокровища. «И еду», — мысленно прибавил Гарри. В целом дракон получился каким-то маленьким и съежившимся, но и так было прекрасно. Коня заменил стул и заминка возникла только на мече, для которого ничего не подходило. Но она решилась переименованием рыцаря в ниндзя, и воодушевленный Гарри-ниндзя, замотавшись в пододеяльник и толкая впереди себя стул-коня, принялся наворачивать круги около горы-шкафа (все равно его тут никто не слышал), громко вызывая дракона на бой.

Мужественно победив дракона, Гарри забрал себе его голову в качестве трофея, чтобы принести ее в дань древнему богу (принцессу делать было не из чего). Бог же в ответ, изъявляя свое довольство ритуальной жертвой, теоретически должен был послать кусочек сыра. Соорудив из бывших драконьих крыльев кривоватый круг и водрузив в его подушку, Гарри уселся по-турецки, поднял руки вверх в призывном жесте и, раскачиваясь из стороны в сторону, принялся напевно нести всякую тарабарщину, перемежая ее с речью о том, какой он, Гарри, хороший, как отважно сражался, и «О, великий бог! Дай свою благодать, покажи великое чудо! Я очень хочу есть! Очень-очень хочу есть!» Абсолютно фальшиво и нескладно, но ведь главное было не это, а содержание.

Эта часть игры затянулась дольше всего. И либо поэтому, либо потому что выдуманное на коленке божество услышало зов своего единственного адепта, но на очередном завывании входная дверь щелкнула и открылась. К двери Гарри сидел боком, да к тому же еще и прикрыв глаза и читая свои мантры, так что появление второго лица в комнате заметил не сразу. А когда заметил, было уже поздно. Стоявшая в комнате та самая женщина, похожая на принцессу, смотрела на него нечитаемым взглядом, который можно было интерпретировать и как гнев, и как ужас, и как презрение. И надо сказать, такое выражение, по мнению Гарри, ей совершенно не шло. Но Гарри решил об этом не заикаться, поскольку такой взгляд в любом случае уже не предвещал ничего хорошего. Гарри просто встал, как был — в пижаме и пододеяльнике, надетым на манер арабской куфии, — сцепил перед собой руки и потупил взгляд.

Ему не было стыдно да, и почтение перед старшими Дурсли ему так и не привили. Но размышляя об этом в предыдущие дни, Гарри решил, что дом и комната, в которой он заперт, наверняка принадлежат кому-то очень богатому. Значит его, Гарри, похитили не из-за денег, как ругалась тетя Петунья, когда Дадли приходил от друзей слишком поздно. В общем, Гарри решил, что сбылась его давняя мечта и его похитили какие-нибудь очень дальние родственники, случайно узнав, как плохо ему живется. Хотя в последнее время ему жилось намного лучше, и родственники немного опоздали. А то, что его заперли и не кормили, Гарри списал на… ну, разные могли быть причины. Может, им просто некогда. И Гарри даже почти совсем убедил себя в этом. Так что сейчас Гарри был раздосадован тем, что его застали в такой неприглядный момент, и старался сгладить неловкий момент показным послушанием.

Пауза затянулась. Гарри молчал, не решаясь еще больше испортить впечатление и делая вид, что паркет очень интересен для рассматривания. Почему молчала женщина, было не ясно, и поэтому Гарри еще иногда зыркал исподлобья, пытаясь рассмотреть выражение ее лица. Он настолько увлекся попытками рассмотреть чужое лицо не поднимая головы, что чуть не пропустил момент, когда женщина начала говорить.

— Как тебе комната?

— Она большая. Мэм. — Ответил Гарри со всей вежливостью, на которую был способен. Снова пауза; в тишине раздалось урчание почти забытого и до сих пор голодного желудка.

— Ты голоден? — Гарри даже смутился, столько неподдельного удивления прозвучало в чужом голосе. Правда смущение мгновенно переросло в возмущение: ну что за глупый вопрос в самом деле! Он четыре дня сидел в запертой комнате без еды. Конечно он голодный!

— Да! — Резко ответил Гарри, но тут же спохватился, сбавив раздражения в голосе, и добавил. — Мэм. — С этим установившимся между ним и Дурслями нейтралитетом он совсем отвык от того, что взрослые — они очень обидчивы на неуважение, а более того на дерзость. Гарри раз за разом про себя повторял, что хочет понравиться будущей семье, а не портить с ними отношения. Не так сразу.

— Я прикажу подать обед в твою комнату. Через час. — Женщина ответила задумчиво и, казалось, даже не заметила этого проявления детских эмоций. Она развернулась и вышла, закрыв за собой дверь. Гарри выждал для приличия несколько секунд и, приблизившись к двери, на всякий случай дернул ручку. Но нет: опять заперто. От этого короткого разговора у Гарри осталось чувство какой-то неполноценности, хотя он не мог бы сказать, в чем оно заключалось. К тому же все второстепенные мысли затмевала одна, казавшаяся сейчас наиболее важной и сиявшая в сознании ослепительно яркими буквами.

«Меня покормят!»

* * *

Ровно через час, за который Гарри извелся больше, чем за последние четыре дня, на единственном столе в комнате материализовался поднос с едой. Хотя может это случилось и не ровно через час. Был бы Гарри менее голоден, он, возможно, задумался бы, откуда взялся поднос в запертой комнате чуть раньше. Но было как было, и только подчистую выхлебав тарелку овощного супа и уже запустив острые зубы в рыбу, Гарри задумчиво уставился на поднос, продолжая жевать. Поднос на первый взгляд выглядел очень тяжелым и был из какого-то серебристого металла; но не из стали. По краю шел рельефный орнамент из цветов. Получалось красиво, но ответа на вопрос, как поднос здесь оказался, не давало. На сытый желудок думать не хотелось. Вообще ничего делать не хотелось. Хотелось распластаться по кровати и бездумно разглядывать белый потолок. Что было, конечно, невозможно, потому что для этого нужно было подняться со стула и дойти до кровати. Так что Гарри просто сидел, откинувшись на спинку стула и с легкой грустью смотрел на тосты с вареньем, которые в него уже не точно поместятся. Но Гарри все-таки решил попытаться, когда поднос внезапно исчез прямо из-под носа. Вот только что был — и уже нет. Гарри завис.

Правда ненадолго: раздался негромкий стук в дверь, выведя Гарри из этого состояния. И когда створка открылась, Гарри уже стоял сцепив руки и опустив взгляд в пол. Сытой неги как и не бывало.

— Сядь. — Гарри сел обратно на стул, но рук не расцепил и глаз не поднял.

Мимо простучали чужие шаги; послышался тихий скрип кровати и шорох постельного белья под чужим весом. Гарри порадовался, что за тот час, пока ожидал еды, успел привести комнату в порядок и заново застелить кровать. Раздался новый приказ:

— Подними глаза.

Гарри поднял взгляд и тут же прикипел им к женщине. Теперь можно было точно сказать, что это именно та женщина, которую он увидел на кладбище. Правда теперь волосы у нее были совершенно светлые. Настоящая блондинка. Хотя может в прошлый раз ему просто привиделось? Или тень от дерева как-то так легла, что волосы показались разного цвета… Гарри был не уверен. Это она его похитила?

Он снова прошелся взглядом по женщине. Она была очень красивой, только теперь Гарри не решился бы назвать ее принцессой — для такого титула женщина была, пожалуй, слегка стара. Теперь Гарри скорее назвал бы ее королевой, и от этой мысли находиться с женщиной в одном помещении стало неуютно. Сразу и резко почувствовалась эта незримая разница… Гарри не мог подобрать слово тому, в чем заключалась разница между ним и сидящей напротив женщиной, но чувствовал, что это что-то очень важное и значимое. И силился понять, что же это такое, внимательно вглядываясь в женское лицо. И не понимал, потому что был еще для этого маленький.

Зеленые глаза встретились с голубыми. Гарри вспыхнул, осознав, что женщина, все это время молча следила за его действиями, и отвел глаза, снова замыкаясь. Женщине это, очевидно, не понравилось. Тон ее стал каким-то недовольным.

— Гарри Поттер… — Произнесла она, утверждая Гарри во мнении, что его точно забрали какие-то родственники. — Расскажи о себе.

Гарри замялся и пожевал губу. Этой женщине не хотелось ничего рассказывать по нескольким причинам. Главным было то, что женщина не вызывала у него бесспорного приятия. Она была очень красивой и ничего плохого ему не сделала, но чувствовалась далекой, «не своей». Гарри даже имени ее еще не знал и все никак не мог определится, кто же она такая. Да и по большому счету рассказывать было нечего. Но тут Гарри вспомнил, что если он не понравится своей новой семье, то его, наверное, вернут обратно Дурслям.

— Мне восемь. Скоро девять. — Ответил Гарри не отрывая взгляда от стенки. — В следующем году перейду в третий класс, мэм. Живу у Дурслей с тетей Петуньей, дядей Верноном и кузеном Дадли. Еще есть тетя Мардж, сестра дяди, но она живет отдельно. Она бульдогов разводит.

«Противные люди. — Думал Гарри. — Что кузен, что тетя с дядей. А тетка Мардж противнее всех. И бульдог у нее противный».

— Что ты умеешь?

— Читать, писать, считать. Умею убирать и готовить, мэм.

— Что-то еще?

— Умею играть в шахматы, мэм.

Так продолжалось какое-то время — женщина задавала вопросы, Гарри отвечал. В какой-то момент женщина замолкла и Гарри, ведомый любопытством, все-таки скосил глаза в сторону женщины. На ее лице вновь царило то непонятное выражение.

«Ей что-то не понравилось? Я что-то сказал не так? Меня вернут Дурслям? Меня вернут Дурслям». — подумал он с отчаянной обреченностью, увидев, как женщина решительно встала.

— Встань. — Гарри безропотно встал. — Сделай два шага вперед.

Когда Гарри выполнил приказ, женщина достала откуда-то из складок своего платья длинную деревяшку и наставила ее на Гарри. Не успел Гарри как следует рассмотреть, что это за деревяшка, как женщина сделала ею странный пасс и Гарри почувствовал, словно его шею обвивает широкий ремень и в страхе схватился за горло. Впрочем, под руками обнаружилась только горячая кожа, а странные ощущения пропали, словно их и не было. Гарри, еще не отошедшего от испуга, потряхивало. Он шумно дышал и широкими глазами смотрел на совершенно невозмутимую женщину.

— Сядь. — Словно ничего и не случилось. Гарри сделал два шага назад и осел на стул. Женщина тоже чинно опустилась обратно на кровать.

— А теперь слушай. Ты больше не будешь жить у Дурслей. И ходить в школу ты тоже не будешь. Все что необходимо ты будешь изучать на дому. По дому можешь ходить свободно, куда не надо, тебя не пустит поводок. До одиннадцати лет за пределы мэнора ты выйти тоже не сможешь. Сегодня ты еще ночуешь здесь. Завтра, если захочешь, сможешь выбрать себе другую комнату. Вопросы?

— А как… — Гарри все еще не мог отойти от ощущений сжимавшегося на его горле ремня, — как вас зовут… мэм.

— Нарцисса Малфой. Для тебя леди Малфой. Все?

«Леди Малфой» — повторил про себя Гарри, запоминая имя и думая над тем, есть ли у него еще вопросы. Да, были. Например почему его заперли, почему не кормили, что это за странная деревяшка, и что за странные вещи происходят. Но открыв рот для того, чтобы задать их все, Гарри внезапно спросил совсем другое:

— Куда исчез поднос? — Женщина приподняла брови, словно не понимая, о чем он. Но, очевидно, быстро сообразила, поскольку лицо ее приобрело снисходительно-понимающее выражение.

— Поднос… — Задумчиво повторила леди Малфой. — Поднос забрал домовой эльф. — Ответила она, и видя выражение совершенного не понимания в зеленых глазах, позволила себе улыбнуться самыми краешками губ.

— Пожалуй, я кое-что упустила из виду. Думаю, нас ждет долгая беседа о том, что такое магия.

Гарри стремительно пронесся по длинному коридору, в два прыжка преодолел лестницу и, сиганув в открытое окно первого этажа, залег в кустах спиреи.

— Блэк! Блэк! — раздалось откуда-то из недр дома. — Я найду тебя, слышишь?! Найду! — прозвучал приближающийся перестук каблуков, и из того же окна высунулось симпатичное мальчишеское личико. Пристально оглядев цепким взглядом окрестности, оно еще секунду оставалось в проеме, а после исчезло. Вновь послышался стук каблуков, на этот раз удаляющийся, и Гарри позволил себе выдохнуть — белобрысая зараза не догадалась опустить свой аристократический нос достаточно низко, чтобы увидеть вытянувшегося в струнку Гарри, пытающегося слиться с каменной кладкой. Ну и пусть теперь бегает и ищет, раз такой невнимательный, Гарри не собирался в этом ему помогать.

Мальчик отлепился от стены, поднялся на ноги, отряхнулся и поковылял в глубину сада под защиту крон, растирая ляжку. Кажется, белобрысая зараза успела его достать Жалящим… Гарри горестно вздохнул.

Он уже целых два года жил в поместье Малфоев или Малфой-мэноре, если иначе. И… честно говоря, в его воображении это должно было быть совсем иначе. Когда в шесть лет он фантазировал о том, что его заберут от Дурслей, он всегда представлял двух любящих друг друга взрослых, которые будут жить в большом доме, в котором у него будет своя комната, которые будут покупать ему подарки на день рождения и Рождество, и много-много конфет. И конечно, там не было место кому-то четвертому.

Реальность же оказалась куда более сурова. Да, теперь у него была своя собственная комната в огромном доме, как и мечталось, и даже получал на день рождения и Рождество самые настоящие подарки, но временами Гарри казалось, что он просто сменил одних Дурслей на других. Можно даже было провести четкие параллели. Например, свобода. У Дурслей все было предельно четко — никуда не лезь, ничего не трогай; узнаем — будешь наказан. У магов же для этого, очевидно, существовал «поводок», который, в сущности, именно поводком и был: если тебе куда-то нельзя — тебя деликатно потянет за невидимый ошейник назад. Или дернет со всей силы. Зависит от упорства, с которым пытаешься лезть, куда запретили. Так, в поместье для Гарри были закрыты подвалы, некоторые из комнат на втором и третьем этажах и определенные отделы библиотеки. А еще он не мог выходить за пределы территории, прилегающей к мэнору. Конечно, это было гораздо больше, чем он когда-либо получал у Дурслей, но не так, как мечталось.

Еще один крах воздушных замков — леди и лорд Малфои. И если леди Малфой Гарри неподдельно восхищался, пусть это и было восхищение из рода тех, какое испытывают, глядя на что-то недостижимо-прекрасное, то лорда Малфоя Гарри боялся. Гарри редко его видел, в основном только на семейных ужинах, присутствие на которых было обязательно для всех. Но иногда Гарри встречался с ним в коридорах, когда лорд Малфой стремительно шагал куда-то по своим делам. И честно говоря, Гарри предпочел бы никогда не иметь таких встреч… Вообще никогда не иметь встреч с достопочтенным лордом Малфоем. Они с леди Малфой были очень похожи: одинаково высоко поднятый подбородок, идеальная осанка, идеальные манеры. Как брат и сестра. Но когда леди Малфой всегда смотрела на Гарри с холодной снисходительностью, лорд Малфой взгляд имел колючий и недобрый, словно и не на человека вовсе смотрел. Наверное, лорд Малфой так и считал, потому что за все месяцы пребывания в поместье Гарри услышал от него всего одну фразу. Но Гарри думал, что лучше бы лорд Малфой и дальше продолжал молчать.

Потому что когда при очередной их встрече в коридоре мужчина внезапно не прошел мимо с видом, словно Гарри тут вовсе и нет, а схватил его за шкирку и, впихнув в боковой коридор, со словами «Не дергайся, если не хочешь стать трупом», продемонстрировал лезвие кинжала, Гарри вовсе не был безгранично счастлив. Его трясло от страха, когда лорд Малфой, надрезав ему ладонь на правой руке, сцеживал кровь в какой-то медный кубок с крышечкой.

После того случая Гарри месяц высовывался из комнаты только в самых крайних ситуациях, но лорд Малфой снова включил режим игнорирования. Зато появилась белобрысая зараза, с успехом и явным удовольствием заменяющая Дадли и всю его компанию на поприще «охоты на Гарри».

Собственно, если говорить о белобрысой заразе, то сперва, наверное, стоило его представить: белобрысая зараза вслух звалась Драко Малфоем. (Но про себя Гарри не без скрытого удовлетворения называл его белобрысой заразой). Леди Малфой представила Драко как своего сына, но он был настолько не похож ни на одного из своих родителей (хотя с виду — ну точная копия!), что Гарри питал обоснованные подозрения, что Драко тоже приемный.

Официально впервые Гарри и Драко встретились на «семейном» обеде, спустя два месяца после того, как Гарри стал жить в мэноре. Но это было неправдой, потому что на самом деле их первая встреча произошла гораздо раньше.

Та беседа была очень долгой. Когда после Гарри вновь и вновь прокручивал тот разговор, блуждая взглядом по потолку, он казался ему все длиннее и длиннее, словно кто-то невидимый постоянно его растягивал. Леди Малфой очень долго говорила о волшебстве, волшебниках и волшебных существах. Очень долго. Но при этом настолько безэмоционально и безразлично, настолько буднично и монотонно, переходя иногда на цитирование и используя сложные термины, словно — Гарри даже смутился от пришедшего на ум сравнения — словно ее вызвали к доске и она рассказывала неинтересный, но заученный до автоматизма урок. И надо признать, на Гарри это оказало поистине волшебный эффект — пусть к концу речи Гарри почти ничего не запомнил, зато это было настолько скучно, что не поверить в существование магии, волшебников и прочего оказалось просто невозможно. Будничное отношение к волшебным вещам, очевидно, передавалось воздушным путем — ну магия и магия, ну что такого. Даже то, что он сам вроде бы является волшебником, не вызвало энтузиазма. Гарри в этот момент просто пытался не зевнуть.

А вот сейчас Гарри лежал, раскинув в стороны руки и пытался вызвать в себе хоть каплю восторга. Но получалось из рук-вон плохо.

А особенно плохо у Гарри получалось идентифицировать себя как волшебника. Настолько плохо, что Гарри даже потихоньку в этом разуверялся в том, что он и в самом деле волшебник, хотя казалось невозможным разувериться в словах леди Малфой.

«Я волшебник». — Вновь повторил про себя Гарри и прислушался, но эта мысль совершенно ничего внутри не перевернула, как и несколько раз до того.

«Я волшебник». — Повторил он снова, но звучало все-равно неубедительно.

Гарри принял сидячее положение и выставил руку вперед. Широко растопырив пальцы, насупившись, он уставился на них и сосредоточился. Просто сосредоточился, что вот если он волшебник, то сейчас что-то обязательно должно произойти. Гарри и сам не знал, чего ждал и что «должно произойти», но что-то было должно.

Но ничего не происходило.

Гарри еще две минуты усердно концентрировался на вытянутой руке, которая даже начала дрожать от напряжения, но ничего так и не произошло. Гарри с обидой откинулся обратно на деревянный пол и уставился в потолок. Лежать и думать на кровати было категорически невозможно — мягкая перина тут же начинала его засасывать, и Гарри ощущал себя как попавшее в желе насекомое. Спать, не ощущая под собой твердой опоры, было еще терпимо, а вот думать — нет. Поэтому Гарри уже давно определился, что выберет ту комнату, где не будет такой кровати и такой перины.

Гарри перевернулся со спины на живот, поднявшись на локтях, обозрел паркет и несколько раз провел по нему руками. Потом еще раз и еще. Оказалось очень классно ощущать скользящую под ладонями поверхность отполированного, но все равно шершавого дерева, это вызывало какой-то умиротворяющий эффект и думать о чем-то совершенно расхотелось. Даже о том, что уже сегодня после полудня леди Малфой обещала повести его выбирать себе комнату. Следующие пятнадцать минут Гарри был занят исключительно тем, что медленно с блаженством елозил руками по полу до тех пор, пока они не устали. Только после этого Гарри вновь перекатился на спину и обозрел потолок. Занять себя ему по прежнему было нечем. Гарри подумал о том, что в таком доме наверно должна быть библиотека, ведь даже у Дурслей под книги было отведено целых три шкафа и несколько полок. Не то чтобы Гарри знал на тот момент, насколько Малфой-мэнор был огромным, но он догадывался, что уж побольше, чем у Дурслей. Гарри даже подумал о том, чтобы попытаться разыскать если не библиотеку, то хоть какую книжку, тем более, что в этот раз дверь леди Малфой оставила незапертой, сказав, что куда не следует он все равно попасть не сможет. И тем не менее Гарри все равно было боязно выходить из более-менее знакомого и обжитого угла ради какой-то книги. Ведь была вероятность наткнуться на кого-нибудь незнакомого. Что произойдет, если наткнуться на кого-то незнакомого, Гарри не додумывал, но инстинктивно не ожидал ничего хорошего. Поэтому Гарри твердо решил дождаться полудня и уже тогда попросить у леди Малфой что-нибудь почитать.

Впрочем уже через полчаса это решение было гораздо менее твердым. И совсем пошатнулось в тот момент, когда Гарри задумался о том, сколько же времени осталось до полудня.

Внутренних часов у Гарри по-прежнему не было, поэтому вопрос встал неразрешимой задачей. Не разрешимой самостоятельно. Гарри поднялся на ноги и подошел к двери. Остановился. Он все еще колебался — выйти или не выйти, но оправдание «я просто хотел узнать время», казалось ему более весомым, чем «я хотел найти книгу». Поэтому весы все же склонились в положительную сторону и Гарри осторожно приоткрыл дверь.

Обозрев в появившуюся щелку все доступное пространство и не обнаружив в нем людей, Гарри рискнул открыть дверь полностью и огляделся уже нормально. Дверь открывалась в широкий коридор из светло-серых камней с очень высоким потолком. С обеих сторон зеркально шли несколько абсолютно идентичных дверей. Справа коридор заканчивался таким же большим окном, какое было в комнате, а слева расходился в стороны. Гарри попеременно заглянул в каждую дверь, но ничего интересного не нашел: везде было почти так же, как и у него, менялся только цвет стен. Гарри с исследовательским интересом двинулся дальше, на пути заглядывая в каждую комнату и на всякий случай осматривая ее на предмет часов. Но пока не находилось ни часов ни библиотеки. Стремясь по скорее найти хоть что-нибудь кроме однообразных комнат, Гарри не глядя свернул в очередной коридор и тут же чуть в кого-то не впечатался. Резко отпрянув, Гарри не удержал равновесия и больно приземлился на копчик. То же самое, кажется, случилось и с той, в кого Гарри врезался, потому что сбоку раздалось пронзительное «ай-и-и!» и тихое шипение. Гарри аккуратно перевернулся на четвереньки и выглянул из-за угла. На полу перед ним сидела симпатичная коротко стриженная девочка в белой рубашке и темно-коричневых бриджах и, морщась, потирала ушибленное место. Заметив высунувшего нос Гарри, она возмущенно воскликнула:

— Ты кто?!

— А ты кто? — на всякий случай проигнорировал Гарри вопрос.

— У тебя глаза для украшения что ли? Или у тебя даже с очками зрение плохое? — Окончательно рассердилась девочка. — И вообще, это я спрашиваю! Ты кто? Papа́ не держит сквибов в качестве прислуги.

— Я не сквиб! — оскорбился Гарри, в это же время упорно пытаясь вспомнить, что такое сквиб. Вроде бы леди Малфой о чем-то таком упоминала. Но сосредоточиться не давал назойливый девчачий голос.

— Не сквиб? А кто? А кто, если не сквиб?

— Отстань! — попытался отмахнуться Гарри. Но девочка продолжала тянуть свое «А кто, если не сквиб? А кто?», и в конце концов Гарри выпалил: — Волшебник я! Понятно? — Впрочем, Гарри успел пожалеть о своих словах еще в тот момент, когда начал их произносить: зачем говорить кому-то что, в чем сам еще совершенно не уверен? А девочка фыркнула:

— Врешь! Волшебники не носят на себе всякое рванье! Что это, кстати, вообще за дрянь на тебе?

Здесь Гарри действительно обиделся — уж руки-то у него откуда надо росли, чтобы не ходить в разодранных вещах. Особенно Гарри обиделся на «дрянь». Даже леди Малфой сегодня, когда Гарри попросил вернуть ему одежду (в пижаме он чувствовал себя уже некомфортно), скривилась и ответила, что ходить в подобном уважающему себя волшебнику стыдно. Но поскольку другой одежды все равно не было (кроме пижамы), то Гарри все же получил на руки свои джинсы и майку. Правда с оговоркой, что завтра же они с леди Малфой посетят ателье и подберут «одежду, соответствующую статусу», а эти «тряпки» она уничтожит. Гарри был категорически не согласен, потому что эти джинсы как раз были единственными, которые он мог спокойно носить, и они не спадали, потому что были куплены на распродаже и подарены Гарри на его последний день рождения. А не как всегда. Впрочем майка, конечно, действительно весит на нем мешком… Но зато удобно! И Гарри привык! И вот теперь опять. Гарри стиснул зубы и надулся, но в драку лезть не стал — еще не хватало девчонку побить.

— Как будто ты волшебница. — Буркнул он, начиная потихоньку высматривать пути к отступлению. Не хотелось ему продолжать этот разговор.

— Да! Я настоящий маг! Папа мне даже палочку в Лютном купил на прошлый день рождения! — Девочка вытащила непонятно откуда длинную тонкую деревяшку — точно такую, какая была у леди Малфой, и сунула ее Гарри под нос. Гарри инстинктивно отшатнулся. Он уже знал, что может такая штука. На всякий случай он даже отступил за поворот, раздумывая даже, а не дать ли деру? Он примерно запомнил, откуда пришел и уже и мог при каком-нибудь удобном случае мгновенно сорваться обратно к «своей» комнате.

— Ку-уда пошел? Тебя никто не отпускал! Живо сюда!

«Вот еще». — подумал Гарри, высовывая из-за поворота одну голову.

— Ты что, боишься? Стру-усил, а? — противно протянула девочка.

— Стандартное проявление элементарной осторожности. — процитировал Гарри Фила.

— Чего-о? А ну иди сюда!

Гарри промолчал и из-за стены не высунулся, но девочка, в непонятном, и тем не менее пылком стремлении непонятно что доказать, сама направилась к Гарри. В конце концов поворот все же не самое надежное препятствие и укрытие. Так что спустя секунду Гарри вновь стоял напротив девочки с волшебной палочкой, только вот поворот был уже за ее спиной. Был, конечно, вариант попятиться от нее, но это было уже совсем не солидно.

— И что, хорошо колдуешь? — спросил Гарри первое, что пришло на ум.

— Уж точно лучше тебя, — вздернула нос эта… задавака. Даже если Гарри раньше и не был волшебником, то теперь он точно им станет. Просто потому что очень хотелось стереть это заносчивое выражение лица с симпатичной девчачьей мордочки.

— Тогда скажи, который час. — Гарри аккуратно переместился за плечом девочки. Правда не только потому, что так риск попасть под прицел меньше.

— Пф-ф! Проще простого, — девочка, казалось, и не заметила этого стратегического шага.

«Задавака», — думал Гарри, наблюдая, как девочка резко взмахивает палочкой, произносит какую-то тарабарщину, и перед ней возникает полупрозрачный циферблат с двумя стрелками.

— Сейчас где-то половина двенадцатого. Ну, что я говорю? — девочка так и лучится самодовольством. Но в другой момент уже неожиданно наставляет палочку на Гарри. — А теперь давай я превращу эти тряпки во что-то более приличное…

«Это не тряпки!» — мысленно взвывает Гарри и мгновенно отскакивает в сторону. Кончик волшебной палочки двигается за ним, но Гарри пригибается и прыгает уже в другую сторону. Пятится.

— Да не вертись ты! Для тебя же стараюсь, дурак!

— Я не хочу! — скачок, еще один, другой, и Гарри наконец достигает развилки с на другом конце коридора и кидается за стену. Слышно, что девочка пытается его догнать, но Гарри уже взял разбег и со все дури несся к своей комнате, даже не пытаясь тормозить на поворотах. Синяки сойдут, а вот вернут ли исходный вид после всяческих манипуляций дорогие сердцу джинсы — не известно. Возмущенный и даже какой-то обиженный крик Гарри улавливает уже только самым краем уха. И на секунду ему становится даже чуточку стыдно. Поэтому он клятвенно обещает себе извиниться перед девочкой, если встретит ее еще раз. Но скорости не сбавляет.

* * *

Вернувшись в комнату, Гарри на этот раз терпеливо дождал оставшиеся полчаса, после чего леди Малфой вывела его на экскурсию по дому.

— Я покажу тебе все. В процессе определишься.

И хотя это было совершенно не «я покажу тебе все» (на первый этаж они не спустились вовсе), леди Малфой, пока они шли по коридору, вкратце обрисовала план здания и расположение комнат. По правде говоря Гарри опять все прослушал, потому что это было рассказано в той же манере, в какой леди Малфой повествовала о магии. Запомнил только самое начало о том, что всего в доме, который леди Малфой назвала поместьем, полноценных этажей было четыре, плюс над ними еще возвышались шесть башен. Второй этаж был неравномерно поделен на два крыла, третий — на три. Четвертый состоял из двух равных частей. А еще где-то внизу был подвал.

Они прошли весь второй этаж, который преимущественно состоял из идентичных гостевых, на которые Гарри уже успел насмотреться, и половину третьего, когда Гарри, решив зайти в одну из башен, наткнулся на свой идеал. Комната Гарри решительно понравилась даже в своем изначальном виде, заставленная всяким барахлом. Пусть она была полукруглая, а стены голые, из массивных каменных блоков, зато она была почти в три раза меньше всех предыдущих. Да, Гарри определенно решил, что хочет именно эту замечательную комнату. Именно ее.

Леди Малфой, впрочем, восторга не разделила, но от своих слов не отказалась — обнаруженная Гарри комната, раньше бывшая чем-то вроде чулана (да, чулана, с этим фактом Гарри смирился быстро), за пару часов приобрела вполне жилой вид: стены стали более светлого оттенка, по всему полу прошел ковер с коротким плотным ворсом, появилась мебель и, неожиданно, камин. Гарри даже его облапал, чтобы убедиться, что камин действительно настоящий. После чего задал леди Малфой закономерный вопрос из ряда «как и зачем», но леди Малфой, все еще занятая отделкой, его проигнорировала. И только уходя вскользь заметила, что зимой в башнях бывает… «прохладно».

А на следующий день Гарри ожидал обещанного похода в ателье, но вместо этого леди Малфой обмерила его с помощью волшебного метра, который все сделал самостоятельно, а вечером принесла Гарри несколько стопок новенькой одежды. Оно все выглядело красиво и, наверное, было очень дорогим, но двигаться в такой одежде было гораздо менее удобно, чем в джинсах. И еще Гарри очень смутили шедшие в комплекте с одним из нарядов… чулки. Так что когда леди Малфой ненадолго отвернулась, Гарри незаметно затолкал свои вещи за кровать, надеясь, что она просто забудет их выкинуть, и старательно крутился перед наколдованным зеркалом в каждом костюме, как и просила леди Малфой, придирчиво оглядывая результат. Чего только не сделаешь ради спасения любимых джинсов. Леди Малфой в конце концов осталась довольна, а Гарри после ее ухода долго не давало покоя, что в одном из костюмов он выглядел точь-в-точь как та странная девочка. Которая, видимо, девочкой совсем не являлась.

Но девочка… мальчик куда-то исчез до самой осени.

На новых костюмах события недели не остановились. Через два дня леди Малфой принесла две баночки и толстую пушистую кисть. В одной из баночек была пудра светлого телесного цвета, от которой невообразимо хотелось чихать, а во второй — какая-то густая прозрачная мазь, которая ничем не пахла.

— Надо затонировать твой шрам. — сказала леди Малфой, окуная кисточку в пудру и набирая на нее порошок.

— Зачем? — спросил Гарри, трогая свой шрам на лбу в виде молнии.

— Его никто не должен видеть.

— Почему?

— Могут возникнуть… неприятности. — леди Малфой достала из складок мантии небольшую заколку и проведя рукой Гарри по лбу, убрала назад его челку.

— Почему? — снова спросил Гарри, не сопротивляясь чужим действиям и замечая, как леди Малфой недовольно поджала губы.

— Это след от… одного проклятия, — неохотно произнесла она. — Просто прячь его, если не хочешь неприятностей. И челку отрасти побольше. — леди Малфой зачерпнула мазь из второй баночки и растерла по лбу круговыми движениями. Подождав, она такими же четкими движениями нанесла пудру, отколола заколку и оглядела результат. — Подойдет. Дальше сам будешь это делать. Сначала растирай мазь, потом наноси пудру. Эффект будет держаться месяц. Пойдем.

— Куда? — с интересом спросил Гарри, вставая с кровати, но стушевался под недовольным женским взглядом.

— Увидишь.

Гарри тогда в первый и единственный раз побывал в подвале. Наверное, вблизи от… эм, хозяина? поводок не работал, потому что больше чары в подвал его не пускали. Леди Малфой привела его в сравнительно небольшое помещение, полностью выложенное черно-серыми каменными блоками и совершенно непохожее на любые другие комнаты, которые он видел ранее.

— Стой здесь, ничего не трогай. Я сейчас вернусь.

Гарри огляделся, но кроме огромного камня странной формы, стоящего по середине комнаты и изрезанного какими-то рисунками, трогать было и нечего. Гарри подошел поближе, чтобы лучше рассмотреть вырезанные закорючки. Камень был действительно большим — если бы Гарри подошел к нему вплотную, верхний край камня упирался бы ему прямо в живот, — и форма у камня в самом деле была престранная — верхняя площадка его была прямоугольная, по форме даже ближе к квадрату, а с боков все стороны тоже были прямоугольные, но шли под углом к полу так, что если бы камень внутри был полным, то получалась бы каменная чаша или каменная ванна. По верхней грани камня шла врезанная квадратная спираль, изредка прерывающаяся неглубокими круглыми выемками и какими-то закорючками. Сбоку камень тоже был украшен, но немного — только ближе к верху его окольцовывали три неглубокие борозды, каждая шириной в два пальца.

Сзади раздался звук открываемой двери и Гарри поспешил отойти от камня подальше.

— Держи. — Леди Малфой вложила в руки Гарри предмет шириной в ладонь с большим красным камнем в центре, похожий на медальон, и подошла к камню. — Встань напротив меня. Положи это здесь, над этим углублением. Да, так. Дай руку. Нет, левую. Нет, не так, ладонью вверх. — Когда Гарри нерешительно протянул свою руку, в чужую, леди Малфой с крепко сжала его ладонь в своей и другой рукой решительно рассекла кинжалом его указательный палец. Гарри дернулся, от неожиданности попытавшись вырвать руку, но ее уже никто не держал. Гарри с обидой попытался засунуть палец в рот.

 — Не смей. — Коротко пересекла попытку леди Малфой, делая такой же надрез у себя и проводя указательным пальцем по ободу медальона. — Дай руку. Дай, резать больше не буду. Вторую сюда, на артефакт.

Крепко ухватив Гарри за руку, на этот раз в подобии рукопожатия, леди Малфой прикрыла глаза и что-то забормотала. А Гарри просто стоял и не понимал, что происходит. Наконец, медальон, который артефакт, мигнул красным камнем, и леди Малфой расцепила рукопожатие.

Залечив порезы, леди Малфой унесла кинжал и медальон, снова оставив Гарри снова разглядывать закорючки на камне. Вернувшись, она остановилась перед ним и некоторое стояла неподвижно, разглядывая. Гарри, на всякий случай тоже решивший не двигаться, тоже разглядывал леди Малфой. В сумеречном свете единственного факела она казалась старше.

Наконец, леди Малфой вновь заговорила.

— Теперь тебя зовут Гарри Блэк. Добро пожаловать. — Леди Малфой неловко потрепала его по волосам и, тут же отдернув руку, резко развернулась к двери. — Можешь идти в свою комнату. — И вышла, оставив Гарри размышлять, что же только что произошло. И это размышление касалось не только странного ритуала.

Гарри наконец забрался в самую глубину сада, все думая о том, как же мало у него воспоминаний, которые действительно можно назвать счастливыми. Разве что вот о Филе…

Первое время Гарри действительно по нему тосковал, ведь с Филом было так хорошо. Он даже пытался выспрашивать о нем у леди Малфой, и даже набрался храбрости и попросил с ним встретиться. Всего один раз. Но в этой своей просьбе Гарри наткнулся на категоричный отказ.

— Ты для него чужой человек, как и он для тебя. Не стоит больше обременять мистера Фила своими проблемами.

Гарри тогда очень обиделся.

«Как же чужой? — думал Гарри. — Как же чужой? Ведь это Фил. Мы же с ним сорняки дергали, и он мне книжки читал и улыбался, и всегда радовался, когда я прихожу. Разве чужие люди так делают?..»

Но поколебать решение леди Малфой не смогло бы даже самое убедительное убеждение. Леди Малфой в любых вопросах была категорична.

Хорошо, что сегодня ее не было в поместье. В последнее время она все чаще куда-то уходила, не возвращаясь до самого вечера, и в такие дни Гарри мог позволить себе немного больше. Например — надеть свои старые джинсы и майку, в которых даже дышалось свободнее, и понастольгировать. А уж как в них удобно было бегать!.. Никакие Малфои не догонят и не поймают.

К тому же лазанье по лесу в красивых дорогих костюмах леди Малфой ему бы не простила. А так — надел и поскакал по буеракам, ощущая себя чуть ли не Тарзаном и Маугли в одном флаконе. И даже если посадишь где-нибудь пятно или порвешься, всегда можно было отстирать своими руками. Или, на самый крайний случай, сбегать в крыло домовиков на четвертом этаже и попросить починить порванную вещь. Правда подобным Гарри старался не злоупотреблять — эти существа все принимали очень близко к сердцу. Кстати, именно благодаря домовикам старая майка и джинсы все еще сидели на Гарри так же, как и два года назад, пусть Гарри до сих пор не мог понять, как у них это получилось.

Крыло домовиков Гарри обнаружил случайно полтора года назад. Тогда Гарри еще терялся во всех этих переходах, крыльях и лестницах — аристократы были очень мнительными, поэтому отовсюду вело как минимум два выхода, если исключать гостевые комнаты и башни, а главные коридоры на этажах были расположены так, что если всегда идти прямо и поворачивать только уперевшись в стенку, можно было прийти туда же, откуда ты ушел. И на каждом этаже обязательно были две главные лестницы и еще одна-две запасных. В общем, Гарри постоянно ходил кругами. И тогда ему пришла гениальная идея нарисовать карту, чем он с энтузиазмом занялся. Это казалось очень интересно и захватывающе. (Хотя не то чтобы Гарри приходилось много скучать, — леди Малфой позаботилась о том, чтобы два-три часа в день с ним занимались учителя по танцам, этикету, счету, истории и другим предметам. Обычно один учитель вел сразу несколько дисциплин, например один сухонький старичок давал Гарри занятия и по истории, и по этикету, и по традициям).

И вот, загоревшись этой идеей, Гарри раздобыл пергамент подлиннее и принялся претворять ее в жизнь. Правда первые попытки вышли откровенно неудачными, поскольку Гарри понятия не имел, как рисуются планы зданий, а спросить у кого-то ему даже не приходило в голову, так что науку он постигал методом проб и ошибок. Сносно вышло только на восьмой раз, когда Гарри догадался изображать комнаты и коридоры так, как они бы выглядели сверху, перестал пытаться схематично изображать в комнатах мебель и разделил весь пергамент на пять частей — четыре части для четырех этажей и еще одну часть для башен.

Через пару недель у него уже была готова почти полная карта поместья, исключая, конечно, подвалы (и закрытые комнаты, но их Гарри просто изобразил схематично). Но кроме подвалов пустой оставалась еще целая половина четвертого этажа и это не давало Гарри покоя. Ведь снаружи ясно было видно, что там что-то должно быть, но там, где у других этажей продолжались коридоры, на четвертом Гарри упирался в тупик с огромной картиной.

Гарри и так и этак пытался подступиться к неприступной части дома, не чувствуя предупреждающего давления поводка, но как это сделать, когда перед тобой — стена? Гарри не был экспертом по вскрытию потайные ходов, так что откровенно примитивные попытки Гарри просто наугад шарить руками по стене и по картине с натюрмортом не принесли плодов. В общем, Гарри уже готов был махнуть на это рукой и просто оставить в своей импровизированной карте пустое место. В последний раз проведя руками по стене, Гарри в разочаровании с чувством приложился лбом к стенке. Но стоило ему это сделать, и тут же спустя секунду за его спиной раздался глухой хлопок, а по барабанным перепонкам ударил оглушительный фальцет.

— Гарри Блэк, сэр, не делать так!

Гарри подпрыгнул от неожиданности — насколько возможно подпрыгнуть, опираясь лбом на стенку, — и повернулся на источник звука — небольшое лупоглазое существо с растопыренными ушами, одетое в простынку, которое продолжало надрываться:

— Гарри Блэк, сэр, не делать так! Гарри Блэк, сэр, не эльф! Хозяева быть ругаться-а! — существо выкрутило свои огромные уши и, подвывая, бухнулось Гарри в ноги. Гарри, тоже издав непонятный и совершенно не солидный звук, отпрыгнул. Он, наверное, пустился бы наутек, но для этого надо было обогнуть уткнувшееся лбом в пол существо, продолжавшее бормотать: — Гарри Блэк, сэр, не делать так! Донки все сделать, Гарри Блэк, сэр, не делать так!

— Отойди от меня! — крикнул Гарри, уловив последнее предложение. Существо затихло и покорно отползло к стенке, и Гарри по дуге обошел его, чтобы оказаться спиной к открытому коридору. Сразу стало гораздо спокойнее. — Ты кто?

— Донки домовой эльф, Гарри Блэк, сэр! — существо приложилось огромной головой об пол так, что Гарри стало больно от одного этого вида. Он уже без прежней опаски пригляделся к… эльфу. Домовику. Гарри еще ни разу не видел живых домовых эльфов. Хотя кое-что ему о них рассказывали. Вроде как домовые эльфы — это человекообразные магические существа, основным смыслом существования которых является служение хозяину. Причем в самом прямом смысле — если домовой эльф достаточно долгое время не имеет возможности служить волшебнику — он погибает. Были вроде бы какие-то исключения, связанные с привязкой домового эльфа к магическому зданию, но Гарри их не запомнил. Домовиков они прошли только вскользь, по случаю.

«Так вот они какие», — подумал Гарри, еще раз оглядев эльфа. Правда обзор спины давал немного, и Гарри, подойдя к домовику, опустился на корточки и с опаской ткнул в его спину пальцем.

— Встань, пожалуйста.

Как выяснилось, опасался Гарри совершенно справедливо: домовик, только что распластанный на полу, тут же принял вертикальное положение, чинно сложив лапки. Будь Гарри чуть ближе, он бы не удержал равновесия и приземлился с корточек на мягкое место. Зато теперь нешевелящегося домовика можно было спокойно разглядеть. Он действительно был некрупным, и сидя на корточках Гарри находился с ним на одном уровне глаз. У него были тонкие руки с паучиными пальцами, сморщенная кожа, огромная голова с лысым черепом, такие же огромные глаза на выкате, опушенные короткими ресницами, и уши, как два лопуха.

 «Страшненький, если честно». — Дал наконец Гарри домовику эстетическую оценку. Впрочем, не то чтобы внешность домовика была такой уж отталкивающей.

— Тебя как зовут?

— Донки, Гарри Блэк, сэр! — Домовик, казалось, даже горделиво выпятил грудь. Но, может быть, Гарри показалось.

— Донки, а ты меня слушаешься?

— Донки слушается хозяев, Гарри Блэк, сэр!

«Хозяева — это, наверное, лорд и леди Малфой, да?» — догадался Гарри, даже не спрашивая домовика.

— А… — Гарри почесал кончик носа, пытаясь сформулировать другой вопрос. — А мне… А я могу просить тебя о чем-нибудь?

— Гарри Блэк, сэр, может просить что угодно, если оно не противоречить приказам хозяев. — Ответил домовик и Гарри, не задумываясь, тут же задал следующий вопрос:

— А какие приказы давали хозяева?

Домовик же после этого вопроса неожиданно схватил себя за уши и со всех сил замотал лобастой головой.

— Донки нельзя это говорить! Хозяин не велеть! — Эльф перестал мотать головой и уставился на Гарри выпученными глазами. — Донки плохой эльф, если сказать! Нельзя!

— Ладно, ладно! — тут же пошел на попятную ошарашенный Гарри, размером глаз не уступая домовику. — А что я могу у тебя спросить?

— Гарри Блэк, сэр, может спросить что угодно, если оно не противоречить приказам хозяев. — Послушно повторил домовой эльф, мгновенно успокоившись.

— Ладно, хорошо. А я могу… узнать у тебя, что за этой стенкой? — Гарри ткнул пальцем в тупик с натюрмортом.

— Гарри Блэк, сэр, может! — Усиленно закивал домовик. — Там жить домовые эльфы, Гарри Блэк, сэр!

— Донки, а я могу попасть в ваше крыло? — Гарри на всякий случай зажмурился, если домовику опять чего-то не велели, но он совсем не ожидал, что домовик после этой фразы вытаращит глаза еще больше, снова выкрутив себе уши, радостно взвизгнет:

— Это большая честь, Гарри Блэк, сэр! Гарри Блэк, сэр, конечно может! Донки показать! — и, схватив Гарри за руку, утянет в воронку аппарации.

— Блэ-эк!.. — раздалось далеко позади и Гарри на всякий случай увеличил скорость передвижения.

Малфой-младший, зараза такая белобрысая, не давал Гарри никакого житья все то время, которое не проводил в гостях «у друзей», а это всего лишь три-четыре месяца в год. Причем Гарри даже не знал, чем заслужил такое отношение: на все подобные вопросы (которые следовало задавать, разумеется, ни в коем случае не стоя на одном месте), Малфой отвечал «Потому что!»

Это началось после самого первого «семейного обеда», на котором Гарри имел право присутствовать. Леди Малфой привела его в столовую, и, перед этим дав четкий инструктаж: молчать как рыба, если никто не спрашивает, обращаясь к старшим, говорить с почтением, и прочее — придерживая за плечи, представила его своей семье — мужу и сыну.

Так Гарри перестал быть Гарри Поттером и стал Гарри Блэком, далеким четвероюродным племянником леди Малфой, прапраправнуком кого-то из прапрадедов леди Малфой.

Об этом леди Малфой его тоже предупредила и сказала заучить свое происхождение наизусть. А когда он спросил, зачем, просто ответила: «Так надо». И еще раз проинструктировала по поводу поведения. Правда Гарри тогда все равно почти ничего не съел, потому что из всех вилок, ложек и ножей запомнил только вилку для рыбы.

А после обеда Гарри нагнал хмурый Малфой-младший и заявил, что не потерпит в своем доме чужаков. И пообещал, что если Гарри не уйдет добровольно, то он постарается максимально испортить ему жизнь. Где этому Малфою было знать, что даже при желании уйти из поместья Гарри не мог.

Гарри раздвинул огромные, совершенно ничем не примечательные кусты с широкими плоскими листьями и гибкими мягкими ветками — он так и не смог определить, что же это за растение — и свернул на еле заметную тропинку, протоптанную им самим, чтобы выйти на небольшую полянку. Он наткнулся на нее полгода назад совершенно случайно, когда опять прятался от змеюки-Малфоя, который и двух дней не мог прожить, чтобы не подкараулить Гарри в каком-нибудь коридоре с палочкой наизготовку.

Поначалу Гарри по старой привычке пытался спрятаться там же, где прятался всегда — в своей собственной комнате. И тогда же с удивлением обнаружил, что у его двери нет ни замка, ни хоть какого запора. Потому что если маги хотели что-то запереть — они колдовали.

Поэтому когда Гарри обнаружил, что белобрысая зараза, так замечательно знавшая каждый камень в поместье, до дрожи боялась это поместье покидать, Гарри ликовал. А особенно Драко боялся сада.

Хотя если признаться честно, там действительно было, чего опасаться. Сад у Малфоев был большой, такой же большой, как окна в комнатах и коридорах, и с первого взгляда казался идеально ухоженным, с прилизанными розовыми клумбами, фонтанами, дорожками и зеленой изгородью. Но стоило сойти с мощеных дорожек, пройтись по газону и уйти вглубь под кроны деревьев хотя бы на тридцать метров, как оказывалось, что это вовсе не сад, а непроходимая чаща. Хотя нет, Гарри, конечно, привирал, это скорее было похоже на филово кладбище: широкие утоптанные дороги, ветвящиеся на тропы и тропинки поменьше, высокие деревья и густые кусты. А меж ветвей местами даже проглядывало солнце. Хотя если забраться совсем глубоко, то лес действительно становился непроходимым. Гарри подозревал, что раньше здесь проходили конные прогулки или что-то вроде, судя по тому, что у поместья была пристройка, очень напоминающая конюшню. Сейчас пустая.

В общем, в лес мелкий Малфой не ходил, поэтому Гарри там на какое-то время почти поселился, с интересом исследуя все, до чего мог добраться. Тогда же пришла и идея второй карты.

Но, к сожалению, в один из дней белобрысая зараза все же себя пересилила и Гарри в срочном поиске убежища нырнул в тот самый куст, показавшийся ему не слишком колючим для того, чтобы переждать вспышку внезапной малфоевской храбрости. Кто же знал, что прямо за кустом будет неглубокая осыпь, и сделав очередной шаг среди густой зеленой листвы Гарри ухнет прямиком в неглубокий овраг, пересчитав мягким местом все камни, содрав локоть и угодив носом прямо в пышные заросли лебеды? Вот и Гарри не ожидал.

Но отдышавшись и придя в себя от шока, осмотревшись по сторонам, Гарри решил, что нашел наконец свое «убежище». Пусть оно и сплошь поросло лебедой, в иных случаях достававшей Гарри до груди. Пришлось вспоминать былые навыки. Зато после прополки Гарри получил в свое безраздельное распоряжение пятачок земли диаметром в пять шагов, со всех сторон скрытый от чужих глаз. Гарри принес сюда небольшой потрепанный коврик, милостиво пожертвованный домовиками, и это стало идеальной летней лежкой, куда можно было притащить книгу или даже набор юного зельевара, подаренный ему леди Малфой в прошлое Рождество.

— Увлечения должны приносить пользу. — сказала она тогда, безразлично пожав плечами, поймав его удивленный взгляд. А Гарри отвернулся, смутившись.

Так получилось, что в процессе создания второй карты Гарри открыл в себе жгучую любовь к коллекционированию и с упоением первооткрывателя тащил к себе в комнату все, что плохо росло или лежало. А леди Малфой однажды заглянула в его комнату как раз тогда, когда он только вернулся из сада. Как он тогда испугался, представляя, как сейчас леди Малфой начнет на него ругаться, как соберет все травки, выбросит их, как… как… А она, со спокойным безразличием оглядев самого Гарри, «Азбуку магических и немагических растений», разбросанные по всей комнате цветочки и травки разной степени засушливости, сказала:

— Понятно. — И ушла. А потом подарила этот набор.

* * *

— Блэ-эк!.. — вновь доносится вдалеке, и Гарри невольно улыбается.

Люциус рос очень молчаливым ребенком. Его отец, Абраксас Малфой, говорил, что даже будучи очень маленьким, он никогда не кричал, если ему что-то требовалось. Он просто подходил к матери, дергал ее за платье, пока она не обращала на него внимание, и так же молча тыкал на то, что ему было надо до тех пор, пока ему это не давали. Люциус этого не помнил, как не помнил и матери, но, наверное, так и было.

Наверное поэтому, когда еще Люциусу даже не пришло письмо из Хогвартса, отец рассказывал ему о всяком. Много рассказывал. Очень много рассказывал. Всякий раз возвращаясь после своих отлучек из дома отец всегда находил Люциуса, где бы тот не находился и чем бы не занимался, и это начиналось так: «Знаешь, Люциус…». И отец рассказывал. О своей работе, о том, как прошла сделка, о том, какие идиоты его окружают, о том, какие идиоты работают в Министерстве, о ситуации в стране. О том, как после войны с Гриндевальдом, которую Люциусу посчастливилось не застать, разрасталась паранойя Министерства. Что они стремились ограничить все. Что под запрет попали многие, даже совершенно безобидные разделы рунологии и легиллименции, артефакторики, иллюзионных чар — запрещалось все, где хоть как-то использовалась кровь или условно-темная магия; магия крови, магия смерти, ритуалистика и некромантия попали под полный запрет. Так же под полный запрет попало более двухсот зелий и сотни заклятий, а еще около пятидесяти заклятий и зелий требовало специального разрешения Министерства. Отец ругался.

Отец ругался, что даже если существовали многочисленные способы обойти все эти запреты, Министерство, напуганное силой Гриндевальда, отчего-то решило, что опасна вообще любая сила. А у кого силы всегда было больше всего — это у древних чистокровных родов, многие века сохранявших и преумножавших свою магию и знания, дававшие эту силу. Здесь отец говорил, что, конечно, в большей степени свою роль играло то, что у чистокровных родов была не только сила, но власть, которую Министерство в последнее время ни с кем не желало делить. И поэтому Министерство принялось упорно ограничивать не только магию как знание, но и ее хранителей. Под благовидным предлогом всеобщего равенства изымались многие привилегии чистокровных, дарованные им вовсе не просто так, а в иных случаях предпринимались и попытки снять их с высоких должностей или даже с места жительства. Обычно в этот момент он уже переставал вещать обобщенно и переходил к примерам, то ли кого-то утрированно цитируя, то ли сочиняя сам: «А что же это на высоких должностях одни чистокровные сидят? Ведь добропорядочные и трудолюбивые полукровки тоже заслуживают место под солнцем»; » А что же это ваш дом стоит на источнике силы третьей степени? Ведь вы же знаете, что источники силы у государства все сейчас наперечет, так почему же не сообщили? Нет-нет, снимайтесь с места жительства как можно скорее, вы ведь не хотите в Азкабан за неподчинение властям? А мы вам за то небольшой домик на краю мира сообразим».

Отец часто рассказывал, как под видом толерантности к магглорожденным продвигались и утверждались новые и новые законы, загоняющие чистокровных магов во все более тесные рамки. Наверное, это как-то было всязанно с его работой — тогда Люциус еще не знал. О работе и об этом отец говорил чаще всего. И иногда — очень редко — мелькало в этих разговорах чье-то имя. Как-то на «фэ» или на «хэ», Люциус забывал.

Впрочем, отец много рассказывал. А Люциус много слушал. Много всего того, за что, услышь это кто-нибудь и донеси в Министерство, его отца бы очень оперативно отвели в судебный зал Визенгамота. Так что, возможно, отец просто испытывал потребность кому-то высказать все накипевшее, особенно на темы, за поднятие которых в приличном обществе можно сесть в Азкабан. А Люциус, даже будучи ребенком, был очень благодарным и внимательным слушателем. Так что отец, наверное, просто нашел в нем отдушину. Как, наверное, многие люди жалуются на жизнь своему коту или собаке, или каком-нибудь попугаю, так Абраксас Малфой жаловался Люциусу. Возможно, отец даже и воспринимал его как какую-нибудь зверушку. Не специально, а подсознательно, понимая, что Люциус тоже никому не расскажет. До одиннадцати лет Люциус вообще мало говорил. А отец говорил много.

Когда Люциус пошел в школу, эти разговоры плавно сошли на нет. Теперь отец — может быть, устыдившись — «жаловался» Люциусу гораздо меньше. Теперь он чаще ругал Хогвартс и его директора. Говорил, что это «стало его последней каплей». Говорил, что директор Диппет умер как раз в тот год, когда родился Люциус, и очень сетовал по этому поводу. Ругался, что его преемником стал Дамблдор, который открыто поддержал Министерство, заявив, что хочет облегчить жизнь магглорожденным детям и полукровками, и вследствие этого упрощает учебную программу. И что после этого школа скатилась туда же, где пребывало и Министерство. (Люциус вполне понимал отца, будучи одним из лучших учеников в своей параллели и не испытывая по этому поводу никакого напряжения. Даже удивляясь, что все так просто).

И когда непривычно серьезный отец пришел к нему, уже почти взрослому (только окончившему третий курс), и вновь начал говорить о политике, Люциус удивился, но промолчал. Просто вновь начал слушать. И отец рассказал ему о Волдеморте. Что у него, по сути, не было никакого выбора, и что Волдеморт был действительно единственным выходом. Что, сумев сплотить вокруг себя всю верхушку аристократии, он двигался к установленной цели упрямо и непреклонно, прокалывая путь словно острие волшебной палочки, а за ним пошли остальные. Ведь своей целью он поставил возрождение традиций, возрождение былого величия чистокровных. Люциус просто слушал и думал, что выходов было еще как минимум два и можно было бы, например, повиниться Министерству и встать в нестройные, но удивительно единодушные ряды магглолюбцев, попирающих древние традиции, или уехать, например, во Францию, где у Малфоев вроде бы были какие-то родственники. Но это были не более чем мысли, Люциус и сам понимал, что и то и другое было бы проявлением ужаснейшего слабодушия. Это было бы недостойно Малфоев.

Отец показал «метку» — черную татуировку черепа и выползающей оттуда змеи. Сказал, что это знак Волдеморта, который он ставит своим последователям, и что он служит для связи. Люциус только кивнул и попросил рассказать о Волдеморте побольше. Отец хвалил Волдеморта. Говорил, что это очень хороший маг и блестящий легилимент. Умный и начитанный человек. И тут же, кинув на Люциуса короткий взгляд, сказал не обольщаться. Потому что даже у Волдеморта был один существенный недостаток. Единственным его недостатком были приступы безумия, о которых Волдеморт обязательно предупреждал до того, как поставить магу метку, но причину которых тщательно умалчивал. В это время Волдеморт становился совершенно непробиваем для здравой логики и его обычно здравый рассудок словно затмевался кровавой пеленой. Правда долгое время об этом многие знали только со слов Волдеморта. Эти редкие приступы безумия стали самой большой бедой Волдеморта и его последователей. Во многом именно из-за них на партию Волдеморта легло трудносмываемое пятно магглоненавистников и чернокнижников. Обычно Волдеморт прогнозировал такие приступы за пару дней и предупреждал о своем временном отсутствии. Такие отлучки длились где-то около двух недель и происходили раз в полгода-год, как сказал отец. Где это время скрывается Волдеморт и что делает, не знал никто. Но в семидесятых, очевидно, случилось что-то, что заставило приступы участиться. В тот самый роковой раз все произошло так внезапно и так неожиданно, что никто даже не успел поначалу сообразить, что произошло: спокойно говорившего Волдеморта просто внезапно согнуло пополам, а спустя десяток секунд перед не успевшими даже что-то сообразить Пожирателями встал чужой человек.

Отец говорил это ссылаясь на некого Роули: «Роули там с ним тогда был. Говорит, страшное зрелище было — Волдеморта согнуло пополам — как ветку переломило, хотя он и не упал; и он за голову схватился, захрипел. Так Роули перепугался до трясучки — решил что его ведь наверняка анафеме предадут, что если тут у него в ногах внезапно идейный лидер помрет. Так он, говорил, успел только подумать крикнуть кому-нибудь, чтобы вызвали колдомедиков, и достать палочку, направляя ее на Волдеморта, чтобы произнести что-то, чтобы хоть понять, что случилось, как Волдеморт перестал хрипеть и разогнулся. Видел бы ты Роули, когда он нам все это рассказывал… Хотя нет, это было не слишком приятное зрелище: его только откачали от какой-то дряни, брошенной Волдемортом и все внешние эффекты убрать еще не успели. Так вот, он полулежал на больничной кушетке, трясся, клацая зубами, и говорил, что своими огненными на него смотрел демон преисподней. А ведь Роули верующим никогда не был, знаешь? И демонология входит в разряд очень специфичного колдовства, которое не всякому доступно».

Кроме Роули никто из Пожирателей, как оказалось, это «перевоплощение» не застал. Поэтому сдержать его в закрытых рамках просто не удалось: по странному обстоятельству больше ни кем не замеченный, Волдеморт величественно вышел в люди с расчехленной палочкой, готовый казнить и линчевать. Тогда у Люциуса эти слова не сложились в картинку объективной реальности — хотя у него и не было оснований не верить словам отца, это событие показалось чем-то далеким, чем-то, что его не касается.

Люциусу тогда было четырнадцать.

Люциуса тогда это и в самом деле не касалось. Зато, как выяснилось, это очень серьезно коснулось его отца, который отчего-то вновь начал делиться своими проблемами. Впрочем как — делиться… делиться — это способность кому-то отдать часть чего-то. Вряд ли отец действительно хотел поделиться с Люциусом своими проблемами. Так что он просто снова стал о них рассказывать. Это ни на что не влияло, ничего не меняло, ни к чему не обязывало, если так подумать. Люциусу просто надо было послушать, а отцу просто надо было поговорить. Зато Люциус был в курсе всего. И считал это правильным, пусть порой думал, что было бы хорошо, если бы отец так ничего ему и не рассказывал.

Очень неудачно так вышло, что Волдеморт отчего-то решил прогуляться не просто так, а с пользой, и навестить всех, кто когда-либо в чем-то ему отказывал. Спохватились Пожиратели быстро, но предотвратить событий все равно не смогли: пока нашли Роули, пока откачали его, пока выпытали у него часть событий, пока нашли Волдеморта — время было упущено. Разгуляться он не успел, навестил всего три или четыре семьи (как позже выяснилось — все из министерских, что больше всего досаждали в свое время сформированной Волдемортом организации), но зато так, что не заметить этого было невозможно. Подоспевшие как раз перед расправой с пятыми, Пожиратели оперативно скрутили своего лидера в бараний рог и аппарировали, но замять этот случай уже было невозможно.

Общество, до того относившееся к чистокровным местами враждебно, но в целом инертно — ведь конкретно общество эта борьба Министерства и Пожирателей Смерти затрагивала лишь краем, — разом почуяло опасность, поднялось и потребовало крови. Разумеется, не без посторонеей помощи. Круги по воде пустил директор школы магии — Альбус Дамблдор. Любитель грязнокровок — отец был очень зол, когда это рассказывал — дал газетное интервью, где черным по белому высказывал свои опасения в том, что возможно, это не единичный случай, просил честных волшебников остерегаться и вообще как мог агитировал общество против Волдеморта. Даже создал в противовес Пожирателям Смерти Орден Феникса. Министерство подхватилось не сразу — Пожиратели Смерти были закрытой организацией, не афишировавшей, что она состоит почти целиком из чистокровных магов. Но уж когда эта информация проникла в мир, ка-ак Министерство запело! Соловьем разлилось о находящихся в опасности честных гражданах и о том, как оно их обязательно защитит! А уж от Министерства, стократ усиленное, волнение пошло в газеты, а через них — в массы. Кто-то что-то слышал, кто-то нашел труп, кто-то «видел все своими глазами». Там слово, тут слово, кто-то назвал Волдеморта вторым Темным Лордом, и понеслась. Все, связанное с Волдемортом, извратилось и стало олицетворением зла в абсолюте. Идеи чистокровности — зло, могущественная магия — зло, чистокровные семьи — зло. В результате началась настоящая травля чистокровных волшебников. И хотя после того инцидента Пожирателями Смерти, что Люциус знал достоверно, не было совершено ни одного преднамеренного убийства, чистокровные волшебники были вынужденны баррикадироваться в собственных поместьях. Кто не успел — сел в Азкабан, хотя здесь успели многие, мало кто не прогнозировал подобного.

Пришедший в себя Волдеморт, кажется, был очень раздосадован таким положением дел. По крайней мере отец описывал это как «раздосадован. И было от чего: помимо того, что против Пожирателей Смерти ополчилась вся Магическая Британия, сами Пожиратели Смерти чуть было не ополчились против своего лидера — особо наглые и те, кого особо наглые успели убедить поучаствовать, предъявили Волдеморту претензии в том, что именно из-за него произошла вся эта ситуация, и что вообще люди с переменными психическими отклонениями не имеют права уравлять… Отец, конечно, вместе с такими же понимающими людьми, предпочел просто смотреть, что из этого выйдет. А вышло как и предполагалось: Волдеморт пресек бунт быстро и на корню, полюбовно и без насилия предложив всем несогласным уходить, куда хотят. Мол, он всех предупреждал и никого не держит, и в том числе в последнее время было совершенно очевидно, что к подобной ситуации в стране все и идет, и независимо от обстоятельств что-то похожее обязательно случилось бы рано или поздно, и это уже обсуждалось на собраниях, досадное происшествие лишь послужило катализатором. А все, кто считает, что он не достоин отдавать распоряжения — дверь там. По поводу внезапного помутнения рассудка Волдеморт высказался так же однозначно: досадно, предпринял меры, вероятнее всего больше не повторится. Люди поворчали, но после этого неоднозначного «вероятнее всего» все как-то само собой сошло на нет. Ушли очень немногие.

А общество продолжало волноваться. Потому что убийства отчего-то не прекратились.

Люциус не видел все это, но получал из всех возможных источников весьма исчерпывающую информацию. Преимущественно это были газеты и устные источники — отец в то время редко выпускал Люциуса из поместья из-за народных волнений. Но когда выпускал, Люциус чувствовал себя очень неуютно. Не дай было Мерлин кому-то узнать что вот этот подросток в артефактной лавке — Люциус Малфой, эффект был непредсказуем — могли и шарахнуться как от чумного, а могли попытаться избить или кинуть заклинанье. Да, поэтому чаще всего Люциус сидел в поместье. Там и взрослел. И окончив школу, он не пошел никуда работать, а остался в мэноре. Отец часто сваливал на него какую-нибудь бумажную волокиту, с которой Люциус мастерски научился разбираться, а позже отец допустил его и до более важной документации. Вместе с этим Люциус огромное количество часов проводил в библиотеке или тренировочном зале — заняться больше было нечем, поэтому он посвящал себя разучиванию каких-то новых заклинаний или созданию слабых амулетов (таланта не было), или варке зелий, или чему-то прочему. Лишь бы не шататься словно приведение по пустым коридорам.

Конечно, коридоры были пусты не всегда, иногда к отцу приходили разные маги. Многие из них были ровесниками отца, некоторые — едва старше Люциуса, но подавляющее большинство из них, так же, как и Малфои, шли за Волдемортом. Хотя приходили маги и из нейтральных семей. Редко кто из них приходил больше, чем на сутки, и Люциусу было радостно, когда кто-то задерживался. Это были часто интересные люди, особенно из отцовских ровесников, и если они обращали на него внимание, Люциус c удовольствием посвящал себя беседам или даже спаррингам с такими людьми. Это были короткие, но очень плодотворные встречи, и после них знакомые отца нередко даже в присутствии самого Люциуса замечали, что у Абраксаса растет хороший наследник.

Возможно, это тоже сыграло свою роль в том, что уже через два года Волдеморт захотел познакомиться с Люциусом лично, хотя редко высказывал интерес к следующему поколению сам. Разумеется, от таких предложений не отказываются.

И после знакомства с Волдемотром Люциус был очарован. Признаться честно, Волдеморт и до того порой посещал их поместье, но обычно эти встречи стараниями отца проходили мимо Люциуса, и узнавал он о них лишь тогда, когда влиятельный гость уже покидал гостеприимные стены, а потому до этого момента все сведения о Волдеморте приходили к нему через вторые руки. Но сведения эти были столь противоречивы, что Люциус не знал, чему верить. В большей степени, конечно, он опасался, что газеты говорят хоть толику правды, хотя сам себя убеждал, что не верит ни одному их слову.

Газеты врали. Они говорили, что Волдеморт истинное чудовище, но он имел вполне приятную, хоть и резкую внешность. Они говорили, что Волдеморт безумен, но он был вполне в здравом уме, умеренно вежлив, исключительно образован и редко когда повышал голос. А еще Волдеморт был таким человеком, который на физическом уровне распространял вокруг себя ауру силы. Это бы человек, за которым хотелось идти, это был прирожденный лидер, и Люциус теперь понимал отца, в свое время поддержавшего партию Волдеморта. И еще раз убедился, что отец, в отличие от газет, очень достоверный источник информации.

Пожалуй, единственное, о чем Люциус действительно мог пожалеть — это принятие метки. Он с самого начала отнесся к тому, чтобы его кожу уродовал какой-то непонятный рисунок, с большим неудовольствием, пусть он и существенно облегчал связь между Волдемортом и его последователями, что в последнее время было особенно актуально. Однако отец был непреклонен — надо. Люциус упрямился, но не подчиниться не мог. В остальном же он долгое время и вовсе не принимал никакого участия во всем, что касалось политики, ведь был отец, к чему Люциусу было лезть вперед него? Единственное, что разбавляло его почти затворническую жизнь в поместье — беседы с Волдемортом. Была у лидера Пожирателей Смерти такая забава — он вызывал к себе двух или трех магов из тех, что помоложе, чтобы развлечься беседой. Ставилось центральное кресло, в которое всегда усаживался Волдеморт, вкруг него расставлялись еще несколько таких же, по количеству присутствующих человек, и задавался вопрос. Темой вопроса могло быть все, что угодно. Правила были простые: выскажи все, что думаешь. И начиналась беседа. Обычно после двух-трех реплик, когда общение между приглашенными молодыми волшебниками хорошенько разгоралось, Волдеморт из разговора незаметно самоустранялся, предпочитая быть слушателем и только иногда вставляя какие-то замечания. Это было познавательно, хотя Люциус и относился к этому времяпровождению с долей опаски. Он не знал, к чему Волдеморту такие встречи. Мог лишь предполагать. Потому что публика на этих своеобразных собраниях была разнообразнейшая и не всегда ограничивалась детьми Пожирателей Смерти. Однажды во время такой беседы Люциус видел даже Джеймса, сына Поттеров — вот уж о ком никогда бы не подумал, что он может не только получить приглашение, но и откликнуться.

Но большей частью знакомство с Волдемортом никак не нарушило привычное течение жизни Люциуса, все волнения касались его лишь мельком, ведь был отец, который и правил всеми делами. К тому же дела шли вовсе не так плохо, если не считать конечно беснующееся Министерство, периодически хватавшее то одного, то другого чистокровного. Волдеморту пока что хватало влияния вытаскивать всех. К восьмидесятым даже удалось восстановить часть былого влияния. Несмотря на то, что по стране продолжали проходить странные нападения на магов и магглов (приписываемые Волдеморту и его последователям, и которые сами Пожиратели усиленно расследовали), партии удалось выровнять свое положение и даже оспорить несколько обвинений в убийстве нечистокровных магов. Однако этого все равно оказалось недостаточно, чтобы баллотировавшийся в восьмидесятом году на пост Министра Магии Олев Эйвери, представляющий партию Пожирателей Смерти, смог занять этот пост. Зато появились некоторые положительные предпосылки для того, чтобы выиграть в следующих выборах. Люциус даже почти успокоился по этому поводу, когда внезапно к Волдеморту прибежал этот полукровка, Снейп, и осчастливил невнятными обрывками какого-то пророчества. Люциус бы, по чести сказать, плюнул и забыл, поскольку относился к пророчествам скептически, и даже позволил высказать свою точку зрения вслух, поскольку уже имел достаточно уважения, чтобы иметь свое мнение не только про себя. Но Волдеморт покачал головой и повелел выяснить целое пророчество.

До дела не дошло — голос подал Август Руквуд, по виду, наверное, ровесник отца. (Люциус слышал о нем — кто-то вскользь упоминал, что тот работает в отделе тайн, — но в мэноре этот маг ни разу не появлялся, так что знал его Малфой лишь шапочно). Руквуд, как оказалось, действительно работал в Министерстве в Отделе тайн, а потому предложил без сложностей узнать все напрямую. Проще говоря, он предложил провести Волдеморта в зал предсказаний, чтобы тот прослушал пророчество самостоятельно. Волдеморт думал долго, но в итоге идее было дано добро. С оговоркой, что помимо Волдеморта пройдут еще несколько из молодых Пожирателей. Так что всего лишь через два месяца, к концу марта Волдеморт располагал полной версией пророчества. И это было быстро, учитывая, сколько могла занять подготовка к незаметному проникновению на самый защищенный уровень Министерства при неблагоприятных обстоятельствах.

Сам Люциус в этом не участвовал. Два года назад он по настоянию отца вступил в брак с Нарциссой Блэк, и к моменту, когда Снейп пришел к Волдеморту с пророчеством, она уже была беременна, а потому Люциуса никуда не собиралась отпускать. Люциус и не особо рвался. Хотя, целое пророчество в итоге стало известно и ему, хотя он не видел в этом смысла: «Придет тот, у кого хватит могущества победить Тёмного Лорда, рождённый теми, кто трижды бросал ему вызов, рождённый на исходе седьмого месяца; и Тёмный Лорд отметит его как равного себе, но не будет знать всей его силы. И один из них должен погибнуть от рук другого; и ни один не может жить спокойно, пока жив другой». Но Люциус вообще считал предсказания недомагией и не относился к этому серьезно.

В Ордене Феникса, тем не менее, пророчество восприняли серьезно и развили бурную деятельность в своих ограниченных кругах, даже выяснив, кто из детей потенциально подходит для его исполнения: ребенок Поттеров и ребенок Лонгботтомов — и расстаравшись над их защитой. Откуда Люциус это знал? Это знали все Пожиратели, и речь об этом — зачастую обличительно-высмеивающая — шла повсеместно, служа хорошим поводом для разговоров старшему поколению. Откуда о действиях ордена знали Пожиратели — информацию дал сам Волдеморт, строго запретивший предпринимать что-либо по этому поводу. Откуда Волдеморт знал, что творится в Ордене Феникса, Люциус не знал. Возможно, у него были какие-то осведомители. (Хотя вообще, как Волдеморт относился к пророчеству, было неясно — тот был спокоен и невозмутим как горы Шотландии и никак не комментировал происходящее).

Проблемы нагрянули нежданно: к началу восемьдесят первого года произошло несколько неожиданных смертей полукровок и магглорожденных. Люциусу не довелось видеть, но среди последователей Волдеморта ходили слухи, что трупы находили в самых неожиданных местах и что смотреть на эти трупы без отвращения было невозможно. Общественность вновь заволновалась и все буквально покатилось по круговой колее. А еще откуда-то пошли слухи о нескольких подожженных маггловских деревеньках. Хотя откуда пошли слухи, конечно, к тому моменту было предельно ясно. К сожалению, это было бездоказательно. Пожиратели смерти снова стали ассоциироваться в народе с чернейшим злом, и Люциуса, честно сказать, начинала раздражать эта человеческая… внушаемость. Отец еще года четыре назад помимо работы с документами начал вводить его в политику. (Люциус еще в школе неплохо научился находить язык с любыми людьми и даже манипулировать ими, но это было еще не то). В политику отец вводил Люциуса медленно и не слишком явно, но к двадцати пяти Люциус уже обладал порою не слишком крепкими и влиятельными, но собственными связями в Министерстве, Лютном переулке и еще по мелочи. Это тоже была еще не политика, но серьезный шаг на пути к ней. Серьезно заниматься настоящей политикой отец Люциусу не позволял. Почему — было и так понятно. И все это время в Люциусе порой нет-нет да и всплывало чувство гадливости и отторжения всего этого. Он смотрел, как разгорается по новой вся эта история, и думал: «Как же эти маги не видят, что им просто дурят голову? Неужели это не очевидно?» Очевидно, по всей видимости, не было.

Волдеморт ходил очень задумчивый и Люциусу даже казалось, что он, видимо, до чего-то додумался. Делиться, однако, с кем-либо результатами своих раздумий он явно не спешил, равно как и Люциус — результатами своих догадок. Додумался ли Волдеморт до чего-то конкретного, Люциусу так и не стало известно. Вечером тридцать первого октября он куда-то ушел и не вернулся. Никто сначала даже не переполошился — ушел и ушел, домой, наверное, вечер же. Все вскрылось только утром, когда отец ворвался к Люциусу прямо в спальню, потрясая свежим выпуском Пророка (для отца не существовало понятия личного пространства, когда дело касалось Люциуса и работы, особенно когда они переплетались). Люциус успел только вяло порадоваться про себя, что с Нарциссой после рождения Драко они спят раздельно, когда взволнованный отец широким жестом раздвинул тяжелые шторы на одном из окон и сунул ему, щурящемуся от яркого света, прямо под пос первую страницу Пророка. Люциус машинально расправил смятую газету… на первой полосе, не скупясь на краску, жирными буквами был напечатан заголовок: «ВОЛДЕМОРТ МЕРТВ!»...

* * *

Люциус же слепыми глазами пробежался по газете, совершенно ничего не прочитав, и поднял мутный взгляд на отца. (Взгляд, в котором ясно читалось, что Люциус где-то не здесь и воспринимать информацию не способен). Отец дернул щекой, и на его лице отразилась недовольная гримаса.

— Жду тебя в своем кабинете через пятнадцать минут, — бросил он тоном, не терпящим возражений, и, развернувшись на каблуках, стремительно удалился. Газету забрал с собой.

«Зачем забрал…» — подумал Люциус, автоматически провожая отца взглядом до дверей, будучи мыслями не совсем в своем сознании и пытаясь одновременно прогнать от себя остатки сна и осознать только что произошедшую сцену. С последним получалось плохо — со сна мысли разбредались и ни одну не удавалось осмыслить в достаточной мере.

Причиной тому также являлось скорее всего и то, что спать Люциус вчера лег за два часа до предрассветных сумерек, и на данный момент отоспал едва ли пять часов из положенных восьми. А все из-за разросшегося в последнее время беспокойства. Люциус буквально нутром чуял, что что-то должно произойти (или даже уже происходит). Другое дело, что, похоже, кроме него никто ничего не чувствовал, наоборот — вокруг Люциуса совершенно ничего не творилось, а царило абсолютное спокойствие. Даже умиротворение. И это противоречие внешнего мира внутренним ощущениям вызывало в Люциусе естественный диссонанс, отчего он вот уже некоторое время ходил слегка нервный и раздраженный. Люциус пробовал подойти с этим к отцу — он имел обыкновение к Люциусу прислушивался. Не только потому, что Люциус уже давно неплохо разбирался в семейных делах, а еще и потому что, как отец сам утверждал, у Люциуса была врожденная чуйка. Люциус не верил в чуйку, как отрицал любой раздел магии, имеющий сродство с предсказаниями, но с отцом не спорил.

Сейчас он сам готов был допустить существование у себя чуйки. Но отец, против обыкновения, в этот раз предпочел отнестись к предчувствиям сына с долей пренебрежения. И когда Люциус, скрепя сердце и все еще полагая это бредом, все-таки сослался на предчувствие и настоял на принятии каких-либо мер, строго посетовал, что, наверное, слишком часто говорил об этом, взрастив в собственном сыне чувство предвосхищения. Что Люциус просто принимает желаемое за действительное и что ему следует в его возрасте уже отличать настоящие предчувствия от взращенных собственным сознанием выдумок.

Люциус выслушал отца молча, не желая ни одной неосторожной репликой продлить этот неприятный разговор (читай: монолог) ни на одно мгновение. Когда отец закончил — вежливо откланялся и ушел, прикрыв за собой дверь и решительно направляясь в собственный кабинет. Впрочем на середине пути он приостановился, задумавшись, и просветлев лицом, поменял направление — отправился в малую библиотеку.

В малой библиотеке царила приятная атмосфера — прямо напротив двери высились два арочных окна, замечательно освещавших все помещение, и вдоль этого света тянулись четыре ряда тяжелых деревянных стеллажей. Рядом с дверью с одной стороны стоял стол с приставленным к нему обыкновенным стулом, а с другой — пара кресел с приставными столиками. Здесь Люциус любил находиться больше, чем где-либо в доме. Пахло чернилами и лакировкой. Пыли не было — домовики убирались исправно.

Здесь было удобно думать. А еще сюда не заглядывала Нарцисса. Впрочем, наверное, заглядывала иногда, но не настолько часто, чтобы сейчас обнаружить здесь своего мужа. Усевшись в кресло возле книжного столика, Люциус соединил пальцы обеих рук и прикрыл глаза, размышляя.

«Отцу не было смысла говорить все то, что он сказал. — думал Люциус. — Помимо того, что самым прямым текстом мне сообщили, что мнение о моем интеллекте и аналитических способностях не самое высокое, отец так же фактически прямо сказал, что не доверяет мне. Что в той же степени бессмысленно, сколь и лживо. И кроме того — совершенно весь тот разговор был не в стиле отца. Этот текст можно разобрать на столько прозрачных обидных намеков, что если бы мне хоть толику знаменитого темперамента Блэков, этого бы с верхом хватило на очень большой скандал. Отец — политик. Если бы он хотел указать на мою несостоятельность и на то, что я не достоин доверия, он определенно сделал бы это не через унизительный разговор. Или нет?»

Люциус взял паузу в размышлениях и вызвал домовика, приказав принести чай. Продолжил он уже с чашкой в руках.

«Через мои руки прошло достаточно важных документов. Договоров. Писем. При мне было много разговоров. В том числе и тех, которые не предназначены посторонним. В некоторых я участвовал на правах полноценного собеседника. Возможно ли, что отец мне не доверяет? — Люциус для порядка несколько раз прокрутил в голове все аргументы „за“ и „против“ этого утверждения и вынес итак очевидный вердикт — нет. Отец не мог ему не доверять — это противоречит его поступкам. — Поступкам, но не словам, — тут же подумал Люциус. — И значит ли это, что отец намеренно лгал? Зачем?»

Эти мысли мучили Люциуса всю следующую неделю. И совершенно не помогали уменьшать вызванное смутными предчувствиями беспокойство. Скорее наоборот — оно только росло. Люциусу стало казаться, что отец как-то замешан в том, что происходит вокруг. Он ясно понимал, что это подозрение даже более необоснованно, чем остальные, но несмотря на все доводы разума, усердно прогоняемые мысли все равно возвращались и продолжали лишать Люциуса покоя. Оттого он все время ходил с тем выражением нервного раздражения на лице, которое присуще людям, на что-то злящимся. Все было настолько плохо, что последние три дня Люциус спал едва ли по четыре часа, чувствуя небывалое даже для последних двух недель внутреннее напряжение, не дающее сомкнуть глаз и вырывающее смутными тревожными видениями из полудремы. Зелье сна без снов отчего-то не помогало, а лишь усугубляло ситуацию — снов не было, но тревога оставалась, и деться от нее в огромном, бескрайнем ничего было некуда.

Прошлой ночью Люциус спать не собирался вовсе — сказался негативный опыт предыдущих двух ночей. Вместо этого он устроился в библиотеке. Книги не были панацеей, но помогали несколько отстраниться. Впрочем, Люциус понимал, что бесконечное бодрствование непосильно для любого организма, и рано или поздно ему придется обратится к кому-то за помощью. Видит Мерлин, Люциус терпеть этого не мог. Нет, конечно, он не считал просьбы вообще чем-то для себя неприемлемым. Но сейчас он выглядел не слишком презентабельно, и обратись он сейчас к кому хоть с незначительной просьбой, кто знает, что о нем подумают… А это сплетни, которые несомненно пойдут и могут пошатнуть репутацию. Люциус, конечно, не его отец, но все равно подобное было бы неприятно. Больше всего не хотелось идти в Больницу святого Мунго. Идти к штатному колдомедику Пожирателей тоже не хотелось по тем же причинам. Но из тех знакомых Люциуса, кому он мог бы довериться с такой просьбой, Нарцисса была плоха в врачевании, а отец… Люциус все еще не определился.

Из остальных был еще Снейп. Тот, который рассказал Волдеморту про пророчество. Неприметный и удивительно молчаливый, едва ли Люциус обратил бы на него внимание самостоятельно; их из какой-то своей прихоти свел Абраксас. Странное дело, но несмотря на то, что обыкновенно отец был с Люциусом предельно открыт и охотно пускался в объяснения и разглагольствования (это все еще сохранялось за ним несмотря на то, что Люциус уже давно не был маленьким молчаливым ребенком), если он решал, что чего-то Люциусу знать не стоит, ничто не могло его разубедить; Люциусу не удавалось. Возможно, это просто доставляло ему какое-то своеобразное удовольствие — говорить Люциусу «нет» и наблюдать за реакцией.

Например, как в случае со Снейпом. Когда в малую библиотеку, где Люциус тогда проводил свой досуг, сияющий отец едва ли не за рукав втащил Северуса Снейпа, имевшего какой-то дикий обреченный взгляд загнанного зверя, Люциус, конечно, возмутился. Не сразу и, разумеется, не в присутствии Снейпа, с которым все же провел вынужденно и в основном — в неловком молчании, где-то около получаса времени, после чего тот сбежал сам. Но много позже в отцовском кабинете Люциус все же позволил себе возмущение. «Такой славный мальчик, почему бы тебе с ним не подружиться?» — ответ. Люциус даже слегка растерялся. Не только и не столько от смысла сказанного, сколько от формулировки. «Славный мальчик»? В самом деле? Но отец все же настоял: «Люциус, просто попробуй». Люциус не удержался от того, чтобы закатить глаза (так чтобы отец не увидел), но решил прислушаться. И… спустя некоторое время отчасти признал: это было неплохой идеей. Пусть Снейп и был без малого преувеличения совершенно диким.

Он был угрюм, нелюдим и неразговорчив; не то чтобы совсем невоспитан, но удивительно невежественен в некоторых областях, чего стыдился, и моментально ощеривался на любой намек об этом, закрываясь. Казалось, его комплексы были горой, в которой он вырыл себе глубокую пещеру, где моментально скрывался при любых внешних раздражителях словно больной дракон. Почему именно дракон? Потому что если попытаться сунуться за ним в его пещеру, он все-таки плюнет в тебя огнем, который даже у больных драконов очень горячий. Почему именно больной? Потому что здоровые драконы не прячутся в пещерах.

Но Люциус никуда особо не торопился и ничего особо не ожидал. Отец настоятельно порекомендовал — почему бы не сделать? Не выйдет — значит не выйдет. По крайней мере, никто не упрекнет его в том, что он не пытался.

Первые два месяца (исключая ту первую встречу) его общение со Снейпом сводилось лишь к тому, что он подходил и спрашивал, чем тот занимается. Поначалу без особого энтузиазма, даже скорее от скуки, подспудно не ожидая ответа. Что делаешь? — Ничего. Так и общались. Произносить три-четыре раза в неделю «Что делаешь?» для Люциуса было несложно, и он воспринимал это философски, как, например, необходимость расчесываться по утрам. Снейп, кажется, воспринимал это агрессивней, но молчал. В этом Люциус находил всю прелесть высокого социального статуса.

Потом интерес Люциуса из наигранного перерос в настоящий. Вернее, еще не совсем в настоящий интерес, но уже в легкую заинтересованность. Наблюдая человека, пусть даже краем глаза, в течение двух месяцев, невозможно хоть чуть-чуть его не узнать. И Люциус, чуть-чуть узнав Снейпа, счел его не таким уж плохим вариантом для общения. Хотя бы потому что в зельях тот был истинным гением, и иметь такого в друзьях было бы очень хорошо. А если удастся еще и заняться его воспитанием… Люциус тогда не додумал эту мысль цельно, но перспективы перед ним уже развернулись, так что он решил: общению быть. Оставалось это общение наладить. Люциус все еще не особо ожидал отклика и понимания открывшихся ему перспектив со стороны Снейпа, но стал чуточку упорней в достижении поставленной цели. Снейп сопротивлялся. Не настолько явно, чтобы кто-то мог счесть это оскорблением Люциусу, но упорно не желал идти на контакт. Поэтому существенного сдвига отношений Люциус добился очень нескоро и исключительно благодаря своим дипломатическим способностям.

Сейчас, как полагал Люциус, у Снейпа он находился где-то на планке «терпимый знакомый, с которым можно поговорить», и это было неплохо, потому что уже сейчас это давало ему существенные бонусы перед остальными. Потому что на этой планке он стоял один и, как ему было известно, выше него в этой лестнице отношений с Северусом Снейпом сейчас не стоял никто, а это почти приравнивалось к своеобразной дружбе. И был очень высокий шанс, что если Люциус сейчас обратится к нему за каким-нибудь зельем, Снейп никому не расскажет. Во-первых потому, что ему некому, а во-вторых потому, что Снейп, оказалось, был не только удивительно непробиваем, но и почти неприлично предан тем, кого считал друзьями. (Отец, тоже наблюдающий отношения Люциуса и Северуса, поделился с Люциусом краткой биографией Снейпа, наказав распорядиться этим с умом. Спрашивать, откуда у него это, было, конечно, бессмысленно). Плюс, к тому же подобная просьба со стороны Люциуса была бы своеобразным жестом доверия, что могло бы немного улучшить их взаимоотношения. А могло и не улучшить — Снейп не всегда понимал язык жестов.

Впрочем, все эти мысли остались лишь мыслями — где-то в половине четвертого в ушах начал нарастать непонятный шум. Люциус сначала даже не заметил этого, сосредоточенный на размышлениях и попытках хоть что-то прочитать. К тому же, дополнительным отвлекающим фактором все еще служило его нервное беспокойство. И только когда шум уже стал достаточно громким, Люциус его заметил. Странный гул, а, может, звон или треск (а скорее пополам и того, и того, и того). Он ужасно действовал на нервы, раздражал. Люциус несколько раз тряхнул головой, пытаясь его прогнать, но шум все нарастал и уже вызывал некоторое беспокойство. Это были уже не просто предчувствия, это было что-то совсем нехорошее.

«Может, это какое-то проклятье? Сглаз? Порча? Да что же творится?!» — думал Люциус, усердно в панике тряся головой, но думать не получалось. Шум стал еще громче. Если бы Люциус был магглом, он мог бы сказать, что это было похоже одновременно на треск радио, когда оно не может поймать волну, и на атаку ультразвуком. Люциус подорвался с кресла и схватился за голову, закрывая уши. Хотелось закричать, громко, чтобы хоть как-то разорвать этот трещащий пищащий кокон в своей голове. Но Люциус стискивал зубы и только активней тряс головой, кричать казалось чем-то недопустимым — моральные барьеры оказались удивительно прочными. Но и они давали трещину. Это было странно, это пугало, это не давало думать! Совершенно невыносимо. Люциус был на грани панической атаки. Он в последний раз неистово тряхнул головой, уже открыв рот и набрав воздуха в легкие, собираясь если не закричать, то завыть от страха. Но от этого последнего движения головой (хотя, может, и по какой-то другой причине, Люциусу некогда было анализировать) шум внезапно с громким — даже громче всего прочего, оглушающе громко — треском разорвался в голове, заставив Люциуса вздрогнуть и замереть, бессмысленно уставившись в одну точку с приоткрытым для крика ртом. Если бы кто-то сейчас вошел в библиотеку, застав Люциуса в этой позе, этому неизвестному она наверняка показалась бы забавной, но это было ни капельки не забавно; не для Люциуса. Он стоял в этой позе совершенно не думая о том, как это смотрится со стороны, и пытаясь поверить тому, что только что произошло.

Шума больше не было. Шум исчез. Люциус остался в полной, слегка потрескивающей, словно воздух был наэлектризован, тишине. На секунду ему даже показалось, что он оглох — так тихо вдруг стало вокруг. Сердце, и так отчаянно колотившееся, зашлось в бешеном ритме от этой мысли, и Люциус резким, слишком резким движением толкнулся назад, падая в кресло так, что оно даже слегка приподнялось на двух толстых массивных деревянных ножках, тут же глухо стукнув ими о ворс ковра. Звук. Но этого Люциусу показалось недостаточно, и он судорожно провел ногтями по обивке кресла. Только после трескучего звука соприкосновения ногтей и шенилла он успокоился окончательно — со слухом все в порядке — и расслабился. Силы покинули его. Люциус устало откинулся в кресле, с которым так неподобающе обращался, и прикрыл глаза; навалились невероятное облегчение и усталость. Секундой позже пришло понимание — исчез не только треск, все исчезло. Исчез тот невыносимо тяжелый камень предчувствий, давивший и на плечи, и на психику. И пришла послешоковая радость, то особое облегчение, после которого хочется и рассмеяться, и разрыдаться от счастья: все прошло. Все хорошо.

Рыдать Люциус, конечно, не стал. Вместо этого он понял, как же смертельно он устал. Невероятно устал. Захотелось немедленно оказаться в собственной постели. И Люциус, преодолевая соблазн так и заночевать в этом невероятно мягком и уютном кресле, поднялся и, словно пьяный, вышел из библиотеки. Люциус не помнил, что было дальше. Наверняка он уснул даже еще до того, как его голова коснулась подушки. А возможно, его разум отключился еще в коридоре, оставляя телу самому добираться до пункта назначения. Потому что последнее, что Люциусу запомнилось: как он выходил из библиотеки…

* * *

Поэтому сейчас Люциус был совершенно не способен к мыслительному процессу. Все, чего ему хотелось — откинуться обратно на подушки и не вставать еще как минимум сутки. Но он правильно решил, что лучше уж отмучиться сейчас, чем позже, но в стократном размере. Поэтому Люциус недовольно провел руками по лицу, пройдясь круговыми движениями по векам, и решительно встал, надеясь, что это не затянется на долго.

Через десять минут, против данных отцом пятнадцати, он уже стоял в его кабинете. Достаточно проснувшийся, и даже вполне трезво мыслящий. Способность думать все еще давала сбои, но уже хотя бы работала. Поэтому моральное состояние у Люциуса к моменту повторной за сегодня встречи с отцом было угнетенное.

Отец же, казалось, был совершенно спокоен, насколько можно было судить по его внешнему виду. Он стоял лицом к окну с заведенными за спину руками — окно располагалось сбоку от входной двери, потому Люциус мог хорошо наблюдать отцовский профиль — и не выказывал на лице ни единой эмоции. Впрочем, если бы отец был действительно спокоен в той же степени, в которой выглядел, Люциус вряд ли стоял бы здесь сейчас. Отец считал, что все, что может подождать, должно подождать. Не слишком долго, но достаточно для того, чтобы как следует подготовиться к этому. Следовательно, отец не стал бы будить Люциуса. Скорее всего.

Что это могло значить?

Люциус думал, это было из-за газеты. Это было логично, ведь первое, что сделал отец, разбудив его — дал в руки газету.

«Ведь дал же? — усомнился Люциус. — Вроде бы давал… Или мне приснилось?»

— Газета на столе, — наконец нарушил молчание отец, ставя точку в сомнениях Люциуса. Он подошел к столу и взял газету, тут же натыкаясь глазами на кричащий заголовок. Сам по себе заголовок, вне контекста, был совершенно безынтересен — раз в пару месяцев последние несколько лет Люциус регулярно наталкивался в Пророке на всякого рода подобные сенсации. Не обязательно о смерти Волдеморта, но тоже достаточно нелепые и невообразимые. Люциус на всякий случай прошелся быстрым взглядом по тексту статьи за авторством неизвестной ему Эммы Сквиггл, но это тоже ничего ему не дало.

Тем не менее, кажется, Люциус начинал понимать, отчего ради этой газеты его разбудили. Люциус повернулся к отцу, который так и не сменил позы.

— Отец? Это, — Люциус тряхнул газетой, — это ведь неправда?

Отец не ответил — только поджал губы.

«О, — недовольно подумал Люциус. — опять».

— Как?! Как это возможно?! — Люциус отбросил газету обратно на стол и повернулся к отцу всем корпусом. — Почему ты молчишь?

Отец наконец отмер и тоже повернулся к Люциусу. Выражение его лица было каким-то уставшим и несколько виноватым, но не виноватостью, с которой смотрят на хозяина битые собаки (упаси Мерлин, нет!), а как бы этим выражением лица говоря: «Прости, но это не в моих силах». Отец глубоко вздохнул.

— Люциус…

Люциус стоял, враждебно скрестив руки и не отвечая, — ждал продолжения, всем своим видом выражая недовольство. Люциус был зол, невыспан и ошарашен, и он намеренно вел себя вызывающе. Он желал ссоры. Она была сейчас ему необходима. Случись так, он не стал бы уходить от конфликта. И в другой раз ему бы такое поведение наверняка просто так не сошло бы, и вышла бы знатная ссора, каких не видел старый мэнор. Но сегодня Абраксас был совершенно не в том состоянии, чтобы вступать в конфликт с собственным сыном. Не только у Люциуса сегодня была неспокойная ночь.

— Люциус… — еще раз произнес он, на этот раз более твердо, но все еще недостаточно для розжига тлеющего в воздухе конфликта. — Я не жду от тебя понимания своих действий. (Люциус на этой фразе недовольно поджал губы, но вновь промолчал). Однако я надеюсь, тебе не надо напоминать, что я все еще глава Рода. И я не хотел бы бы сейчас с тобой ссориться. Ты ведь понимаешь, что это — Абраксас легким кивком указал на лежащую на столе газету, — означает, что не дольше, чем через двенадцать часов, здесь будут с обыском? Надо готовиться к этому. Иди.

Люциус, все это время стоявший с крепко сжатыми зубами (и кулаками на все еще скрещенных руках) и прекрасно понимающий, что отец как всегда во всем прав, но все еще ужасно злой на все, что происходит сейчас (а заодно и на все то, что происходило с ним последнее время), вылетел из отцовского кабинета быстрее пули. Но направился не туда, куда, по его мнению, его послал отец, а в сад.

— Инсендио!

Заклинание полетело в первый же увиденный им куст, и Люциус с мрачным удовлетворением наблюдал, как скукоживаются и чернеют зеленые листья, нещадно чадя густым вонючим дымом. От этого вида и этого запаха (ужасной вони, что это за куст?) сжатая внутри Люциуса пружина расслаблялась. Но он все равно чувствовал, что если не сорвет злобу еще на нескольких кустах, то сорвется на ком-нибудь другом. Поэтому Люциус выбрал еще одно зеленое облачко и наставил на него палочку.

— Инсендио!..

* * *

Нарцисса стояла у окна второго этажа, прикрыв лицо сомкнутыми ладонями, и с жалостью смотрела на мужа. Абраксас оповестил ее немного раньше, и она уже успела несколько свыкнуться с последними новостями, в отличие от Люциуса. Идти к нему она не собиралась — это было совсем небезопасно и не дало бы никакого положительного результата. Нарцисса никогда не была тем человеком, который мог бы усмирить или успокоить его.

В соседней комнате спал Драко, их годовалый сын. К нему была приставлена домовушка, которая была обязана следить за ним и доложить, когда Драко проснется. Сын — единственное, что связывало Нарциссу и Люциуса как мужчину и женщину, и она это знала. Она не жалела об этом, но иногда ей было грустно. Эта грусть была не ясной и четкой, а так, о каких-то неясных упущенных возможностях, которые могли бы быть если бы… Но такое бывало очень редко. Зато Нарцисса знала, кто действительно мог бы помочь ее мужу.

Был назван адрес, в камин полетела горсть пороха, и Нарцисса склонилась, ожидая ответа. Когда наконец из камина раздалось недовольное «да?», ее губы преобразило подобие улыбки, и она просительно произнесла:

— Северус, ты не мог бы, пожалуйста, помочь?..

Люциус Малфой, ныне лорд Малфой, сидел в своем кабинете — кабинете своего отца — и с выражением смертной скуки на лице разбирался с балансом — он не сходился. Проверить, сопоставить, пересчитать… Это было скучно, муторно, но, к счастью, при достаточной усидчивости с этим можно было разобраться довольно быстро, и Люциус надеялся, что ему удастся расправиться с этим в кратчайшие сроки. И почему не существует заклинания на такой случай?

Где-то вдалеке послышался топот. Сначала сверху, потом сбоку, потом ушел куда-то вниз и совсем было затих, но тут же вернулся, сотрясая деревянные полы и каменные стены здания. Люциус сжал зубы и прикрыл глаза — опять. Невыносимо. С тех пор, как в их доме появился этот… дальний племянник со стороны деда, или как там было? — в доме стало на порядок шумней. Люциус до сих пор не знал, как к этому относиться.

* * *

Абраксас ушел рано. Слишком рано для волшебника. Пятьдесят два года для мага не тот возраст, в котором уже пора готовить себе белые тапочки и выбирать обивку в гроб. В среднем маги не редко переживали вдвое, а то и втрое больший срок. И это было кристально ясное дело, что пятьдесят лет для магов был — тьфу! — совершенно смешной возраст, а до тридцати маг еще даже не считался взрослым. Нет-нет, юридическое совершеннолетие у магов наступало тогда же, когда это происходит у всех прочих детей в большинстве стран мира — в восемнадцать. В этом возрасте юный магик как раз заканчивает школу, и к тому же, к восемнадцати годам по идее у мага уже должно быть сформировано абстрактно-логическое мышление. Да, теоретически это должно выглядеть так. Как у магглов. Нормально.

Проблема заключалась в том, что уже на примере электричества было доказано: что-то, что работает у магглов, у магов либо не работает, либо работает не так. Магглы спешили жить (не все, но как масса). Потому что их время что-то сделать было крайне мало — чуть больше полувека, и одно лишь обучение уже забирало четверть их жизни. Четверть жизни — вот время, через которое маггл получал право считаться взрослым. Соответственно, у магов совершеннолетие должно было бы быть в тридцать-сорок лет. Конечно, абстрактно-логическое мышление, как и положено, развивалось у магов уже к двадцати, но ведь важен еще и жизненный опыт, и обучение. В магическом обществе все еще было широко распространено наставничество, а хороший маг к старости накапливал невероятно огромное количество опыта, передача которого ученику порой растягивалась на десятилетия. Но какому правительству приятно столько лет ждать, когда подрастет рабочая сила? Для работе на низших должностях в министерстве или где-нибудь официанткой в кафе с лихвой хватало и школьной программы Хогвартса, к тому же не каждый маг мог позволить себе наставника. Вот и получалось совершеннолетие в восемнадцать. А то, что в этом возрасте маги все еще психологически неокончательно зрелы…

Кстати, свои пять кнатов сумятицы в это добавляло еще и то, что высокая продолжительность жизни расслабляла нечистокровный магически одаренный молодняк. Полукровок (иногда — чистокровных в первом-втором поколении), но больше всего — магглорожденных — тех, кто в начале своей жизни уже морально настроился на срок жизни всего лишь в семьдесят лет. Таким дурило голову от внезапно увеличенного срока жизни как коту дурит голову от валерьянки. И приходящая мысль была очевидна в своей гениальности: зачем спешить взрослеть, если впереди у тебя еще полтора века — целая вечность? Возможно, не всех она посещала как оформившаяся фраза, но многие так или иначе приходили к подобному выводу: времени много. Проще говоря, к положенным двадцати годам у них взрослое мышление не развивалось и размышляли эти люди как пятнадцатилетние дети.

Но это все считалось тем недостатком нечистокрорвных, на который можно было снисходительно смотреть сквозь пальцы. Да, недостатком именно нечистокровных. Среди чистокровных (возможно, и даже скорее всего, в силу воспитания) подобное практически не встречалось. И тем не менее именно они (парадокс, возникший непонятно когда и откуда, но исправно существующий) то и дело собирались в активные группы и выдвигали Министерству требование увеличить возраст совершеннолетия; Министерство упорно увиливало и не сдавало позиций. В связи с этим противостоянием даже возникло такое понятие, как «полное совершеннолетие», которое практиковали исключительно чистокровные, исключительно в пику министерству. Вернее, нечто подобное чистокровные волшебники практиковали еще задолго до появления Министерства, но только в последние пару веков «нечто» оформилось, приобрело четкое название и почетный статус традиции.

Полное совершеннолетие не было привязано к какому-то конкретному возрасту и по большому счету являлось… оценкой. Признанием, которое надо заслужить у собственной семьи, поскольку назвать мага истинно взрослым имел право лишь глава Рода — самый мудрый и опытный маг, олицетворяющий собой одновременно глас и волю всего Рода. Глава Рода смотрел, и если видел, что маг совершил достаточно поступков, которые можно считать поступками настоящего взрослого мага, то звал к себе всех взрослых магов Рода и спрашивал. И если не было весомых возражений, то мага признавали по-настоящему взрослым. И это считалось действительно важным, поскольку сколь бы ты не был влиятелен в обществе, как бы тебя не ценили друзья, сотрудники, коллеги, как бы ты не пользовался любовью у народа и сколь бы ты сам не доказывал себе свою состоятельность… если тебя не считала таковым семья, все было напрасно. Для каждого чистокровного было действительно важно стать «взрослым» для своей семьи. Взрослым не по возрасту, а по поступкам. В честь этого в Роду даже устраивался небольшой внутрисемейный праздник, чтобы каждый родственник теперь знал, что этот маг доказал, что он взрослый. При чужих же распространяться об этом было не слишком принято.

Если быть честным, на самом деле обретение «полного совершеннолетия» можно было даже сравнить с потерей девственности. Этим можно было похвалиться при друзьях в теплой компании и заслужить одобрительное улюлюканье, но об этом не принято было кричать на каждом углу. Это было похвально и почетно, и можно было похвастаться перед своей половинкой, чтобы заслужить дополнительных баллов в его или ее глазах (впрочем с девственностью это, конечно, не всегда так работает). А вот если ты до-сих-пор-так-и-не… Это, конечно, тщательно укрывалось. Не всегда самим волшебником (потому что от самого волшебника в таком случае — не всегда, но порой, — можно было услышать что-то вроде «Да кому оно нужно, это полное совершеннолетие!»), но в первую очередь родственниками волшебника. Ведь это был самый большой стыд и позор для Рода — не суметь воспитать из ребенка настоящего мага. Порой доходило даже до изгнания.

Смерть отца стала для Люциуса ударом, больнее которого представить было невозможно.

Отец смог оправдать его, но не себя. Он пытался, долго пытался, и одно время даже казалось, что ему удалось, когда внезапно всплыли новые факты по делу. Доподлинно неизвестно откуда, но официальная версия была в том, что раскололся кто-то из своих. И потому на последние полтора года домом отцу стал Азкабан с правом на посещение ближайшими родственниками раз в месяц. А Люциус вынужден был принять на свои плечи целиком и полностью всю тяжесть управления семейными делами, что должно было произойти не раньше следующего десятилетия. До смерти отца он занимался едва ли третьей их частью.

Люциус навещал отца регулярно; приносил газеты, письма, и все полтора года лелеял в себе надежду, что, возможно, каким-нибудь образом ему удастся вытащить отца из Азкабана. Он пропустил день встречи только один раз, когда в этот же день ему понадобилось быть одновременно в нескольких местах. На встречах, пропустить которые было решительно невозможно. И Люциус пожертвовал встречей с отцом, рассудив, что тот равно будет недоволен, если Люциус так сделает. Он надеялся наверстать все в следующий визит, заодно объяснившись в причинах и посоветовавшись по поводу дел. А через три недели сова принесла повестку из Азкабана.

Драконья оспа. Не слишком опасная для детей и даже взрослых, но в Азкабане, где организм истощен и истерзан дементорами, да еще без необходимого лечения, без зелий… Результат был предсказуем: смерть. От отца не осталось даже портрета — в хорошие времена об никто не задумывался — отец был еще достаточно молод. А потом было как-то не до этого.

А Люциус был не готов к смерти отца. Совершенно не готов.

К сожалению, его никто не спрашивал.

Но дело было не только в этом.

Люциус не успел получить свое полное совершеннолетие.

К счастью — это «к счастью» Люциус в мыслях всегда произносил с особой иронично-горькой интонацией — знать об этом теперь было некому. Некому, кроме самого Люциуса, который был вынужден жить с этим всю оставшуюся жизнь. Даже Нарцисса не знала. Только… Снейп.

Это произошло случайно. Спустя два дня после смерти отца. Люциус запивал горе алкоголем, а Снейпу внезапно в это же время понадобился какой-то редкий ингредиент для зелий. Как результат…

— Как ты не понимаешь! — Люциус сидел в кресле поставив локти на колени и подавшись вперед всем корпусом. В правой руке у него была початая и уже ополовиненная бутылка бургундского Домен Жан-Жак Конфюрон Романэ, которую он встряхивал на каждый слог предложения, словно это могло помочь донести до собеседника мысль.

— Не понимаю, — спокойно отвечал сидящий в кресле напротив Люциуса Снейп. Взгляд у него, как и все выражение лица, говорило о том, что он не одобряет того, что сейчас происходит.

— Ну это же… — бутылка Люциуса описала донышком окружность, — это как… драккл, это важно! Очень важно! Я не знаю, с чем сравнить! — Наконец сдался он.

— Не понимаю, — вновь повторил Снейп.

— Да что же с тобой не так! — злобно прорычал Люциус и рывком поднялся с кресла, принявшись нарезать круги по комнате, бормоча: — Это важно, важно…

Снейп смотрел в сторону, куда-то в одну точку на стене, отчетливо стараясь игнорировать все происходящее и особенно — вид пьяного и невменяемого Люциуса. Который теперь периодически то появлялся, то пропадал из поля зрения Снейпа, нарезая круги вокруг кресел, что никак не способствовало тактике игнорирования, избранной Снейпом, поскольку игнорировать то что движется гораздо сложнее, чем-то что сидит. Когда это произошло уже в десятый раз, терпение Снейпа лопнуло. Он встал с кресла и оправил мантию.

— Что ж. Я так понимаю, сегодня я шерсти камуфлори точно не увижу… — Снейп еще раз критически оглядел Люцуса, — Да. Я зайду на неделе. Разреши откланяться, — с этими словами он развернулся к камину. Но успел сделать лишь шаг…

— Нет! — …когда в его плечи вцепились на удивление крепкие пальцы, разворачивая на сто восемьдесят градусов, лицом к Люциусу. — Нет, — повторил тот. Лицо Снейпа приобрело нечитаемо-каменное выражение.

— Отпусти меня, — медленно проговорил он. — Сейчас же.

— Нет.

— Ты не в себе.

— Я в себе!

— Ты пьян.

— Я не пьян! — отчаянно проорал Люциус в лицо Снейпу, отчего у того на миг заложило уши. А Люциус склонился к его лицу близко, недопустимо-близко, будь он не пьян, и с отчаянной горечью прошептал: — Мне просто…

 «…так плохо…»

«Я остался совсем один.»

Отец для Люциуса был единственным родным человеком. Люциус не был идеальным сыном, Абраксас был далеко не идеальным отцом. Но между ними все равно установилась та особая связь, смысл которой нельзя вместить в одно слово. Люциус мог злиться на отца, он мог порой его ненавидеть и не понимать, они могли орать друг на друга и разносить мэнор по кирпичику (отец вечно отмечал, что с возрастом у Люциуса испортился характер), и это было совершенно нормально. Потому что в конце концов любые ссоры заканчивались, потому что отец доверял Люциусу, а Люциус доверял отцу, и никакие разногласия не могли пошатнуть установившееся доверие. Они были родные люди. По-настоящему родные. Они притерлись друг к другу, пусть порой, сталкиваясь, зубцы их шестеренок скрипели и искрили.

С Нарциссой такого не было. Не было искры. Не было семьи. Был… симбиоз. Сожительство. Они не желали друг другу зла и каждый из них был кровно заинтересован в комфорте другого, но между ними никогда, ни разу не было болезненной открытости, откровенности. Они не хотели и не желали открывать друг другу души, им было некомфортно. Они даже ни разу не уснули в объятьях друг друга. После секса (полового акта? соития? Люциус не знал, каким словом было бы правильнее охарактеризовать то, чем они занимались ночами) они не сговариваясь откатывались на противоположные стороны огромной кровати. И с известия о беременности Люциус ни разу не прикоснулся к жене, с радостью сменив спальню. Впрочем, с обоих сторон порой случались акты внезапных попыток проявления заботы друг к другу. Порой глупой и неловкой, но все же. Так, что-то, что было между ними, с натяжкой можно было назвать… ну… пожалуй… дружбой?..

Но это были неполные отношения. Нарцисса не смогла заменить Люциусу отца. Нарцисса не смогла заменить Люциусу семью.

И дело было совсем не в полном совершеннолетии. Вернее не в том, что Люциус его не получил. Дело было в том, что Люциус не успел стать тем, кем отец мог бы гордиться, а теперь отца не было, и даже если Люциус станет тем, кем можно гордиться, гордиться будет некому. К тому же, кто теперь сможет определить, можно ли Люциусом гордиться?

Все это кипело в Люциусе и все это ему хотелось высказать Снейпу. Почему-то было важно, чтобы именно Снейп все понял. Наверное, это было потому, что Снейп был похож на Абраксаса. Не внешностью и не характером, но чем-то похож. А может потому, что именно Абраксас свел их с Люциусом вместе. Наверное, он видел в Снейпе что-то такое, чего Люциус еще не видел.

Снейп был словно якорь в пошатнувшемся мире, ведь он был одновременно напоминанием об отце и его наследием. Поэтому Люциус сейчас так отчаянно цеплялся за его присутствие. Сейчас, когда ему было так плохо. И это он тоже хотел сказать Снейпу.

Однако у Снейпа на этот вечер, похоже, были другие планы.

— Остолбеней! — непонятно, когда он успел достать палочку, но заклятье стало для Люциуса совершенной неожиданностью. Снейп же торопливо высвободился из ставших непослушными воле владельца пальцев, невозмутимо, но как-то дерганно отряхнул мантию и, кинув на Люциуса какой-то затравленный взгляд, твердо сказал:

— Ты пьян, — нижняя губа у него при этом неестественно дрогнула, словно Снейп вот-вот готов был… разрыдаться. Нет, это глупость конечно, но только уже от мысли об этом Люциусу стало плохо. Так плохо, что еще хуже, чем было, и, очевидно, это отразилось на его лице, потому что Снейп сказал:

— Не смотри на меня таким больным взглядом. Тошно.

После этого Снейп на удивление аккуратно отлевитировал Люциуса в его спальню и ушел. Даже не сняв заклятие. Лежа на кровати, уставившись взглядом в темнеющий над ней балдахин, Люциус в течение двадцати пяти минут грустно размышлял, что в таком состоянии он наверняка пролежит как минимум до утра, пока его не хватится кто-нибудь из домовиков, и что так ему, наверное, и надо. А через двадцать пять минут Снейп вернулся; что-то глухо звякнуло о прикроватную тумбочку, и где-то сбоку раздался его голос:

— Восстанавливающее. Я приду завтра. В одиннадцать. И очень надеюсь, что к тому моменту ты будешь в состоянии критически воспринимать окружающую действительность. Чары спадут через пять минут, — и Снейп ушел.

А Люциусу на следующее утро было невыносимо стыдно. Не только перед Снейпом, но в первую очередь перед самим собой. Потому что какой бы эпизод того вечера не всплывал в его памяти, все они были ужасны. Он сам был ужасен. А более всего Люциусу были противны собственные мысли того вечера. Потому что это были неправильные мысли. Потому что он не должен так думать.

При утренней встрече Снейп сделал вид, что ничего не было, и Люциус был благодарен ему, чем бы Снейп при этом ни руководствовался. Впрочем, доверительные отношения между ними вновь так и не восстановились, из чего Люциус не мог не сделать некоторых выводов.

С того времени Люциус никогда не позволял себе так сильно напиваться.

* * *

Со смерти отца прошло полгода. Люциус неплохо научился справляться с делами. И это было единственном хорошим моментом со смерти отца. Все остальное вгоняло либо в тоску, либо в раздражение, либо в прочие негативные чувства. Начать с того, что решительно никто не собирался делать его работу проще, а Министерство старалось осложнить по максимуму. Люциус стоически сдерживал и купировал благородные порывы Министерства во имя всеобщего процветания согнать его семью с острова (в идеале — в Азкабан). Но сделать что-то, чтобы нападки совсем прекратились, не мог. Люциусу хотелось бы доказать, что ничего плохого не делал ни он, ни Волдеморт, ни кто-либо из пожирателей, но его слова в нынешнем мире по весу были не тяжелее гороха. Хотя, конечно, одно дело — доказать свою невиновность суду, и совсем другое — обществу. Общество оказалось непреклонно. Как же, пожиратель и пожирательский сынок, и дети его такими же будут — порода такая поганая. Доказать нельзя, но поганая, по морде видно.

Особо фанатичные личности, не согласные с вердиктом суда, остались при своем мнении и переубедить их было невозможно. Нельзя сказать, чтобы они были в чем-то неправы, но то, что эти личности были достаточно влиятельны, чтобы периодически осложнять Люциусу жизнь, хорошего настроения не добавляло.

А еще Люциуса волновало текущее политическое положение в стране. Дела шли ни шатко, ни валко, Люциус буквально видел, что все держится на соплях и готово вот-вот либо рухнуть, либо разразиться еще одной войной, причем Люциус не брался предполагать, будет ли это конфликт внутри страны или война с кем-то из соседей. И то, и другое было одинаково плохо. И «неблагонадежный» и «нелояльный правительству» Люциус очень долгое время не имел достаточного влияния для того, чтобы как-то изменить ситуацию. Сейчас его влияние тоже было весьма шатко. Требовалось время, чтобы улеглись волнения в народе, а потому прощупывать почву на тему восстановления общественного влияния он начал сравнительно недавно. А время текло, текло… И Люциус боялся, что скоро станет поздно, а он ничего не успеет. Потому большую часть своих сил бросал на политику и на работу.

Отношения со Снейпом так и не выправились. Не скатились на начальную стадию, но и не вернулись к более-менее дружеским. Все эти полгода года Снейп держал его на расстоянии вытянутой руки, не позволяя подступаться ближе, и шарахался от его общества. В конце концов Люциус просто плюнул в сердцах от злости на непробиваемость Снейпа (тем более, что некогда ему было сейчас кружить вокруг всяких), и загрузился работой, решив, что Снейп может подождать. Нарцисса тоже отнюдь не радовала примерным поведением и вела какую-то подозрительную деятельность у него за спиной. Впрочем Люциус не имел моральных сил разбираться еще и с этим, а потому только вскользь намекнул жене, что ее дела не должны вредить семье. Нарцисса с усталой улыбкой уверила его, что все под контролем, и Люциус бросил дело на самотек, веря в благоразумность жены. Изредка с его стороны были кривые попытки разузнать, чем же она занимается, но это нельзя было назвать даже имитацией интереса.

Люциус уставал как собака физически и морально. И когда родная женушка внезапно притащила в мэнор ребенка, совершенно не обрадовался. Поэтому сразу, как только выпал случай, припер жену «к стенке».

— Нарцисса, скажи пожалуйста, — вежливо, но с плохо скрываемым раздражением начал он, когда они с женой остались наедине. — Неужели второй ребенок в семье — это не то, что муж и жена должны планировать вместе?

Нарцисса отставила чашку с чаем, которую держала в руках и тяжело вздохнула, что отчего-то привело Люциуса в еще большее раздражение.

— Я жду.

— Он мой родственник. И у мальчика, насколько я знаю, другой родни не осталось. Люциус, кто, если не я?

— Слабое оправдание, Нарцисса; ребенок. Живой ребенок. Я бы еще понял, если бы Драко притащил откуда-нибудь какую-нибудь живность. Хотя он даже сов до смерти боится. Но никогда не замечал в тебе тяги к заботе обо всем брошенном, несчастном, и страдающем. А мальчишка, смею заметить, выглядит и ведет себя именно так, словно ты нашла его в какой-нибудь подворотне.

— Но он маг! Кому ты предлагаешь его отдать? Уизли? Что из него вырастет?

— Не приведи Мерлин, они и своих-то отпрысков прокормить не могут. Нарцисса, я не о том! Я считаю неуважением с твоей стороны то, что узнаю о ребенке не за месяц, не за неделю и даже не за день до того, как ты приводишь его в наш дом. Я узнаю об этом, когда он уже живет здесь как минимум несколько дней! Не посоветовавшись, не обсудив, да даже просто не предупредив меня, ты просто взяла и привела в наш дом ребенка, а я об этом ничего не знаю!

— Люциус, я не могла.

— Ты не могла меня заблаговременно предупредить, да? Нарцисса, с твоей стороны это совершенно безответственно! Когда ты узнала о нем? Нет, не хочу знать. Но Нарцисса!

Сейчас ребенок, что потом? — Люциус давил на жену, пытаясь выудить из нее хоть что-то. — Ты уже долгое время ведешь какую-то деятельность у меня за спиной и, видит Мерлин, я не вмешивался, я закрывал глаза, веря в твою благоразумность. Ты никогда не производила впечатление легкомысленной женщины. А что я вижу сейчас? Нарцисса, что происходит?

— Люциус, я не могу сказать, — с нажимом произнесла Нарцисса, отчетливо выделив интонацией «не могу». И Люциус, уже собиравшийся продолжать отчитывать собственную жену, на секунду замер, осмысливая это предложение.

— О, — сказал он. — Вот как.

Он помолчал, раскатывая в голове мысли, но все же продолжил.

— И давно? Впрочем, что я спрашиваю… — Люциус поднялся из кресла и сделал круг по ковру, напряженно раздумывая. — Это может как-то повредить… Мне?.. Драко? — наконец спросил он. Нарцисса задумалась, приоткрыла губы, словно хотела что-то сказать, но только пожала плечами. Вид у нее был виноватый, но решительный.

— Ребенок… Гарри должен остаться.

Люциус приложил руку ко лбу, сжав большим и безымянным пальцами виски и помассировал.

— Как хочешь, — раздраженно ответил он. — Как хочешь. Надеюсь, ты знаешь, что творишь. Но имей в виду — я не доволен всем этим. Совершенно не доволен.

Нарцисса кивнула и встала с кресла, собираясь удалиться, когда Люциус добавил:

— И будь добра, в следующий раз предупреждай меня, прежде чем… — Люциус задумался, подбирая глагол, но не смог и просто неопределенно взмахнул рукой. — …все подобное.

Нарцисса кивнула.

* * *

Нельзя не признать, что новоиспеченный родственник раздражал Малфоя. Причем не чем-то конкретным, а так. Вообще. Просто тем, что существует; тем, что живет в его доме; тем, как себя ведет. Мальчик вечно бросал на него такие взгляды, словно что-то натворил и ждет, что это вот-вот обнаружат и его накажут. Если он сидел рядом с Люциусом — то словно бревно проглотив; если стоял, то с видом человека, который хочет оказаться как можно дальше; если ходил — то на цыпочках. Мальчишка боялся и интуитивно заискивал перед ним, что было прямо противоположно и совершенно противно натуре Люциуса, который был противен даже самому себе, если ему вдруг приходилось перед кем-то лебезить. Люциус считал заискивание орудием и инструментом слабаков, признаком человека, который настолько бездарен, что неспособен подняться вверх или удержаться на нынешней планке иначе, кроме как унижаясь. Не уважал он таких людей. И то, что один из таких, пусть это даже ребенок, живет с ним под одной крышей, было для Люциуса невыносимо. Хотелось сломать, стереть, убрать. Хотелось придушить мальчишку за такое отношение. Чтобы не смел больше так смотреть. Не на него.

Дополнительной монетой в копилку нетерпимости к мальчишке падало так же и то, что после их встреч Люциус чувствовал себя форменным чудовищем. Он знал, черт возьми, что в последнее время характер у него изрядно испортился, но старался не срывать свою злость на жене и — не дай Мерлин — сыне! Но такое отношение вызывало в Люциусе нелогично-злобное желание соответствовать ему. Просто назло: ты думаешь, что я плохой — я буду таким.

Как следствие, отношение Люциуса к племяннику ухудшалось и ухудшалось. Дошло до того, что когда Люциус решил проверить, а действительно ли этот ребенок приходится какой-то родней Блэкам, это выглядело скорее как акт насилия над ребенком. Чем, вообще-то, по сути и являлось. Гарри оказался действительно какой-то родней Блэкам, а вот собственное поведение подверглось Люциусом мучительному обдумыванию и было признано крайне некорректным. И он решил, что чем меньше они с мальчишкой будут видеться, тем будет лучше для всех.

* * *

Откуда-то сбоку слова послышался топот, и терпение Люциуса лопнуло. Он схватил волшебную палочку и резким взмахом открыл ближайшее окно на первом этаже, слегка переборщив с силой заклинания, потому что рама крепко ударилась о стену, и послышалось жалобное дребезжание стекла. (Хотя не то чтобы что-то в этом доме действительно можно было разбить безвозвратно). Еще один резкий взмах, и в глубину дома улетело заковыристое заклинание Пути, призванное найти Блэка и увести его куда-нибудь подальше. И спустя уже две минуты в доме настала благословенная тишина. Люциус снова склонился над документами.

Да, а еще в отдельную проблему можно было вынести это — то, что в доме стало гораздо шумней. Причем причиной шума выступал уже не племянник, а его собственный сын. Хотя того в свою очередь провоцировал — да, — племянник; так что можно было считать, что и шум был его виной. Впрочем, это нельзя было назвать именно «провоцированием».

Драко, очевидно, кузен не понравился с первого взгляда (Люциус не мог его в этом винить), и он, похоже, решил любыми средствами извести нового родственника. И надо сказать, Люциус не ожидал найти в своем сыне, в этом образцовом и послушном мальчике, такой жажды крови. Драко был очень смышленый и хорошо знал Большую библиотеку. И если бы первые ловушки, расставленные им на Гарри, не обезвредил Люциус, наткнувшийся на них первым только благодаря чистой случайности, Гарри в лучшем случае провел бы в Мунго не меньше двух недель, при условии, что его бы нашли и оказали помощь немедленно. В иных случаях у него был солидный шанс не дожить до старости. Разумеется, Люциус немедленно провел с сыном воспитательную беседу о том, что за убийство взрослых магов сажают в Азкабан, а вместо маленьких магов в Азкабан сажают их родителей. Чего Драко ни в коем случае не должен допускать.

Драко ушел пристыженным, но мрачным. И Люциус надеялся, его беседа произвела необходимый эффект. А в тайне еще уповал, что сын поймет подтекст разговора: нельзя калечить сильно. Люциусу доставляло удовлетворение осознание того, что сын враждует с племянником, и он не хотел прекращать это окончательно. Он видел что-то правильное в том, что сын разделяет его нелюбовь. И да, в результате Люциус получил именно то, что хотел. Все-таки Драко был очень сообразительным мальчиком.

Правда, порой все же хотелось поработать в тишине.

* * *

Затрещал и вспыхнул зеленым камин, заставив Люциуса вспомнить о том, что, пожалуй, давно пора его заблокировать. Что было невозможно некоторое время назад в связи с тем, что к нему регулярно наведывались авроры с обысками, и закрытые камины приравнивались к попытке бунта. Люциусу не хотелось потом восстанавливать мэнор от попытки взять его штурмом.

Да, он все еще был опальным, хотя уже не настолько. Никаких доказательств против него не было, и Министерство уже отчаялось пытаться хоть что-то найти. Но обыски все равно проводились. Мол, «Мы тут и мы следим за тобой. Не чуди». Но поскольку безрезультатно проводить обыски семь лет подряд не хватит терпения даже у самого терпеливого человека, недавно и это прекратилось. А вот камины закрыть по этому случаю Люциус забыл.

Люциус повернулся в сторону камина, изобразив взглядом легкое наигранное любопытство. Неужели снова обыск? Как хорошо, что все «запрещенное» до сих пор лежит там, где его никто не найдет. А то было бы неудобно.

Камин чихнул, хрипло закашлялся, и, наконец, в нем появилось лицо Августы Лонгботтом. Брови Люциуса поднялись еще чуть выше, на этот раз в совершенно естественном жесте и там остались, поскольку скрывать своего удивления Люциус нужным не счел. Пожилая леди тем временем по-хозяйски медленно осмотрела комнату недовольным взглядом и тем же взглядом обвела ее хозяина. Люциус не мешал и терпеливо ожидал, хотя находиться под сканирующим взглядом этой женщины по очевидным причинам было малоприятно. Молчание тянулось. Люциус ждал, что первой начнет разговор миссис Лонгботтом, а та блуждала взглядом по хозяину мэнора и двигала челюстью, словно никак не могла уложить ее в удобное положение или что-то жевала.

— Мистер Малфой, — Наконец сказала она, потянув обе «м» так, что «М-мистер М-малфой» получилось невероятно чопорным и высокомерным. Видимо, Люциус прошел какой-то воображаемый кастинг в ее голове. Но прошел со скрипом, — загляните ко мне. — Она помолчала. — Сейчас. Малая гостиная. Это в ваших интересах. Дважды приглашать не буду.

И, не дожидаясь ответа, камин потух.

Люциус раздраженно выдохнул, но никак не прокомментировал это вызывающее поведение даже у себя в голове. Августа была той женщиной, которой позволялось все. На секунду мелькнула мысль: «Не идти?..», — но Люциус отбросил ее как глупую, встал, и не давая себе времени на сомнения, шагнул к камину.

— Поместье Лонгботтомов, малая гостиная! — И Люциуса поглотило зеленое пламя. Миссис Лонгботтом была не той женщиной, отказывать которой было сейчас в интересах Люциуса.

* * *

Поместье Лонгботтомов было немного меньше малфоевского, зато была просто неимоверно огромная прилегающая к особняку территория, включавшая несколько хвойных и лиственных лесов различного типа и огромное поле разнотравья. И на этой территории, испокон веков принадлежащей Лонгботтомам, произрастало более десятка различных растений, которые можно было найти только здесь, отчего территория считалась настоящим лесным заповедником. Откусить который у Лонгботтомов у Министерства никак не получалось, потому что вся тонкая организация местной флоры держалась исключительно на магии Лонгботтомов. Что о самом поместье, в нем был три этажа и подвальные помещения, впрочем, не слишком глубокие и не содержащие в своей планировке темниц, как у Малфоев. Что выглядело логично, поскольку Лонгботтомы, насколько помнил Люциус их историю, все поголовно сколь возможно презирали войну и насилие. Это была семья лекарей и фермеров. Пацифистов. Огромная, могущественная и влиятельная семья, которая обеспечивала едой и лечебными растениями всю МагБританию до сих пор. Конечно, они ненавидели войны и всегда держались от них в стороне. Малфой был уверен, они постарались бы сокранить нейтралитет и в этот раз, но… все дело было… в Августе. Августе Лонгботтом.

И в молодости напористая и амбициозная бой-баба, она каким-то образом сумела захомутать себе в мужья сына Арфанга Лонгботтома. Зачем и почему именно его — непонятно, потому что характером Августа была вовсе не супруга фермеру, пусть даже такому влиятельному. Такая жена скорее подошла бы Гриндевальду, будь он… Но что теперь болтать попусту, Люциус даже не знал его лично. Хотя возможно именно в этом и было дело? Сын Арфанга был мягкий и спокойный человек, и, возможно, Августе просто нужен был кто-то, кого она могла с легкостью задавить авторитетом, получив таким образом всю власть в свои руки. Ведь в конце концов, пусть это было и негласно, но все знали, что на самом деле с вступлением Августы в род Лонгботттомов мужчины в этом доме больше ничего не решали. Так было при ее муже, так было при ее сыне. А Августа была амбициозна, она хотела влияния. И не только для себя, но и для своей семьи, для рода, который стал ей домом. В конце концов она по своему наверняка любила все это, и заботилась о своем доме, просто в своей специфичной, свойственной ей манере: «Отойдите в сторонку и не мешайте; я знаю, что для вас будет лучше». Время показало: Августа была неправа и это ни разу не было «лучше».

Конечно, в детстве он немало был наслышан о леди Августе от отца, как о той, которая одна из немногих отказалась участвовать в кампании чистокровных за сохранение традиций. Хотя чаще в пример глупости он ставил старших Поттеров, но и Лонгботтомам доставалось. Что ж, время рассудило всех. И Люциус не готов был честно сказать, что хоть и Поттеры, и Лонгботтомы оказались на «правильной» стороне, они проиграли. От Поттеров не осталось ничего, а Августа в один день лишилась невестки и сына, являвшегося в то же время главой Рода. И едва ли это можно назвать победой.

Выйдя из камина в поместье Лонгботтомов Люциус первым делом огляделся, ведь больше всего о хозяине говорит его дом.

Лонгботтомы были богаты, но предпочитали жить… не аскетично, но без шика. Их не прельщала внешняя кичливость собственным богатством, и наверное, это было наследственное. Когда Люциус бывал здесь ребенком, он запомнил, что все выглядело как-то… по-простому, но в то же время это не бросалось в глаза своей излишней бедностью или деревенщиной. Тогда Люциус не задумался, но, возможно, в Лонгботтомах все же была некоторая доля непокорной упертости, раз они сумели отстоять свое право жить в той обстановке, в которой им было комфортно. Сейчас, глядя на комнату, в которой он стоял, Люциус понимал, что теперь, когда Августе наконец не приходится считаться ни с чьим мнением, она не без удовольствия оторвалась на интерьере, каким бы проявлением эмоций это ни было. Все выглядело вычурно-богато. Нарочито изящно и шикарно. Словно в уютный домик в Провансе, где каждая вещь наполнена теплым смыслом, ворвались молодые буржуа из Парижа восемнадцатого века, привнеся в этот дом вихрь богатства и роскоши модного тогда стиля рококо. Это было словно и то, и не то, что Люциус помнил. И это выглядело так, словно Августа задалась целью… ничем не напоминать себе о муже и сыне? Кто ее знает…

Августа, совершенно не подозревая о снедающих Люциуса мыслях, сидела на диванчике перед камином, изящно и гордо сложив руки в перчатках на коленях.

— Вы приняли мое предложение. Отрадно. Присядьте. Чаю? — спросила она, когда Люциус занял место на противоположной стороне дивана, и тут же, не дожидаясь ответа, хлопнула в ладоши, вызывая домовушку. — Софи, принеси чаю, без сахара. Признаться, — вновь обратилась она к Люциусу, — не ожидала от вас такого беспристрастного рационализма, Люциус. В наше время вообще сложно оставаться беспристрастным. У меня получается. Ведь мой выбор пал на вас, а вы… — Леди Лонгботтом обвела его снисходительным взглядом. — Молоды. Неопытны. Глупы. Право, молодость — худшее, что может приключиться с человеком. Но более того — вы находитесь сейчас не в самом приятном положении. Дурная слава вашего отца, его… не доказанная связь с сами-знаете-кем… Не слишком хорошая реклама для великого рода Малфоев, вы не считаете?

На этом моменте Августа вынуждена прервать свой монолог, сухо поблагодарив домовушку, так как та принесла заказанный Августой чай.

— Все мы многое потеряли в этой войне, — продолжила она. — Теперь я вижу — она была ошибкой, поломавшей множество прекрасных юных жизней. Жизнь моего сына, невестки, четы Поттеров… вашу?.. Вы с женой прозябаете в поместье, не имея возможности куда-либо сунуть нос без того, чтобы кто-то не шептал за вашими спинами гадости. Какая судьба ждет вашего сына? Но я вижу в вас потенциал, Люциус. Я хочу дать вам шанс стать чем-то больше, чем-то, чем вы являетесь сейчас. Дать вам возможность выбиться в люди, и, возможно… когда-нибудь вновь обелить и возвеличить фамилию Малфоев. Конечно, за определенную плату…

Августа замолчала, отставив чашку с чаем, и вновь сложила руки на коленях, искоса глядя на Люциуса с неким скрытым вопросом.

«Она закончила свой спич. Ждет ответа», — понял Люциус, все еще не представляя, что ответить, и задумчиво крутя в руках фарфоровую чашку с вычурным золотым тиснением. С одной стороны Люциус был зол. Августа очевидно пыталась сыграть на его чувствах и толкала излишне пафосные, как казалось Люциусу, вещи, и это было неприятно. С другой стороны она была в чем-то права, и это было неприятно вдвойне. И как не крути, все упиралось в то, что Августа Лонгботтом была просто неприятна ему как человек и он мог ответить ей только одно…

— Я согласен.

Гарри стоял на крыше одной из башен менора, обеими руками вцепившись в прочный железный шпиль и старательно пытаясь не съезжать ногами по черепице вниз. Впрочем, крыши у всех четырех башен были на диво удобные. Круглые, но не в виде прямых конусов, чтобы ногам и зацепиться было не за что, они как бы чуть расширялись к низу, создавая на крышах что-то вроде юбочки, которая шла уже не так круто и стоять на которой было почти что удобно. Но Гарри все равно забирался высоко — чтобы руками цепляться за шпиль, и через какое-то время потихоньку съезжал, и приходилось переступать босыми ногами, чтобы вновь забраться назад. Босыми ноги у Гарри были специально — босые ноги лучше держат на черепице.

Забраться на крышу любой из башен теоретически можно было по фигурной кладке, которой мэнор был украшен то тут, то там. Если бы Гарри был старше и умел ценить подобное, он бы обязательно отметил прекрасное композиционно-художественное расположение и талант строителей и архитектора, и так же то, что при всей своей украшенности мэнор вовсе не выглядел кичливо и вычурно, а наоборот — это придавало строению какой-то странной легкости и приятности. Но Гарри было одиннадцать и он никогда в жизни не интересовался и не будет интересоваться архитектурой. Так что все эти красиво выступающие кирпичи рассматривались им с исключительно практической точки зрения. Например, по ним можно почти безопасно (так думал Гарри) забраться на крыши башен. Хотя сердце у Гарри все равно каждый раз уходило в пятки, когда он представлял себя цепляющимся за небольшой фриз, образованный красиво выложенной кирпичной кладкой. Но все это, как понятно, пока было только в теории. Далекоидущие планы, как-то так. Вообще-то, на крышу также можно было попасть через узенькие треугольные оконца. По два на каждой из четырех башен — одно оконце строго на запад, одно на восток. Всего восемь. Они утопали в небольших углублениях, вырезанных в крышах. Перед ними были небольшие уступчики из камня, длинной в один фут, параллельные земле. Открывались эти окошки со страшным скрипом и были действительно маленькие. Уже сейчас Гарри пролазил в них, чуть ли не касаясь боками краев. А ведь ему еще расти, и, значит, надо было искать другие варианты проникновения на крышу. Гарри надеялся, что к тому моменту, когда пролазить на крышу через окошко он уже не сможет, он найдет нужное заклинание, чтобы не разбиться, залезая на крышу. О другом ему думать не хотелось.

Вообще, тому, что Гарри порой находился в таком странном для «уважающего себя чистокровного мага» месте, а особенно находился в этом месте сейчас, было несколько причин.

Во-первых, отсюда был просто фантастический вид во все стороны света и можно было посмотреть на парк или лес с высоты низкого птичьего полета, и Гарри нравилось это чувство, словно он и сам, как птица, может сорваться с этой крыши в пике, расправить крылья и пуститься в полет. (Именно из-за этого чувства он еще нежной и трепетной любовью обожал качели). Хотя Гарри, конечно, здраво понимал, что никогда так не поступит и никогда по доброй воле не сделает шаг с крыши вниз. Он же не птица.

Но помечтать-то можно?

Во-вторых, Гарри так же нравилось чувство того, что он совершает что-то запретное, что-то бесшабашное и оттого немного волшебное. Не волшебное-волшебное, а по-обычному волшебное. Как, например, уметь мастерить своими руками воздушного змея. Настоящего, который и правда будет летать.

Конечно, прямого запрета забираться на крыши Гарри никто не давал. И «поводок» тоже спокойно реагировал на такое. Но Гарри не сомневался: не запретили ему этого только потому, что даже взрослые не могут помнить одновременно всех «нельзя». А Гарри чувствовал совершенно обычную мальчишескую потребность в исследовательской деятельности и получении синяков и царапин, набивая шишки вследствие собственной глупости и любопытства. В конечном итоге, каждый ребенок в душе археолог, исследователь, скаут, скалолаз и ученый в одном флаконе. А для Гарри в этом доме было так мало того, что можно было исследовать и изучать, кроме книжек, что его душа томилась в изнуряющем бездействии. Вылазки на крышу и в лес были своеобразной отдушиной для него. Ну и еще зельеварение, но это было совершенно другое.

В-третьих, крыша, в отличие от леса, была тем секретным местом Гарри, которое ни один Малфой (особенно это было актуальным в отношении младшего Малфоя) еще не обнаружил. Конечно, белобрысая зараза еще не нашла его новый схорон в лесу (их было несколько, и обустраивать новый приходилось приблизительно каждые три-четыре месяца, иногда полгода), но она была уже близка к этому, и Гарри решил пока туда не ходить. А крыша… Ну, возможно, Драко просто даже предположить не мог, что Гарри, как какая-нибудь бездомная кошатина, будет прятаться от него там, где повыше. А вот Леди Малфой, наверное, даже подумать не могла, что Гарри понесет в место вроде этого. Она была такой… такой… Гарри не мог подобрать другого слова, кроме как «наивная», но подозревал, что это слово совсем неточно отображает текущую ситуацию. Многие выходки Гарри заставляли ее выглядеть так потерянно, словно она сейчас расплачется. Она распахивала глаза, поднимала брови домиком, размыкала губы, и на лице ее читалась смесь неверия, удивления, испуга и обиды. Той обиды, котрая бывает, когда ты не оправдываешь чьи-то ожидания. И Гарри чувствовал себя ужасно неловко за этот взгляд. Ровно до того момента, когда леди Малфой делала первый вздох. После этого ее губы смыкались в тонкую линию, взгляд холодел и в целом в комнате становилось неуютно. А потом леди Малфой открывала рот, и на Гарри пушистым снегом осыпались нотации и ругательства — леди Малфой нигода его не била и не повышала голос, но лучше от этого Гарри не становилось. Справедливости ради нужно сказать, что расстраивал Гарри леди Малфой нечасто. Но в Гарри боролись две сущности: ребенок, который хотел, ну не смотря ни на что жаждал действий, и жгучее ожидание неминуемой расправы за свои действия. И ребенок побеждал, побеждал всегда, но и второе чувство не хотело уходить. Поэтому каждый раз, когда Гарри задумывал что-то, что определенно было «нельзя», он одновременно испытывал дикий восторг от собственной свободы и какое-то тянущее сожаление: «Леди Малфой опять расстроится…»

Еще был лорд Малфой, и здесь Гарри не особо боялся, что его будут искать или случайно встретят. Лорд Малфой не так часто баловал сад своим появлением и «моционов» не водил. Однако встретить лорда Малфоя, будучи сидящим на крыше, Гарри определенно хотел еще меньше, чем Драко или леди Малфой. Было в этом человеке что-то… как у Драко. Какая-то злобная нетерпимость ко всему, что было связано с Гарри, но в сто крат более опасная. Если поведение Драко было Гарри знакомо и понятно: незначительные синяки и ссадины, но чаще просто унизительные поддразнивания: запереть, покрасить, окунуть в фонтан, сказать что-то злобное, придумать какую-нибудь дразнилку, в общем заставить испытывать даже не столько боль, сколько досаду и унижение — все это было злом неприяным, но привычным, предсказуемым. Это не особо отличалось от того, что Гарри знал. Разве что теперь в этом было немного магии. Прилично магии… Много магии.

В общем, Гарри знал, чего ожидать от Драко. Вернее, всегда был к этому морально готов и даже почти не страдал. В моральном плане, конечно. Почти. С какой-то стороны это даже приносило в его скучную жизнь затворника немного остроты. Особенно после того, как Гарри впервые пожаловался леди Малфой (которая, конечно, не могла не замечать, когда Гарри внезапно приходил мокрый, или разукрашенный, или с ослиными ушами, или еще как). Гарри тогда тоже досталось за клевету, потому что верить в то, что все это не досадная случайность, леди Малфой отказывалась. Зато она отчитала и Драко, наказав лучше учиться и пригрозив отобрать у него палочку, если Драко не научится с ней управляться. С тех пор серьезное членовредительство вообще не беспокоило Гарри. Если Драко и пакостил, то так, чтобы пожаловаться леди Малфой на криворукость ее отпрыска Гарри не мог.

Гарри не знал, за что Драко его так ненавидел раньше, ведь за исключением этого ябедничества (которое, признаемся, было просто необходимо), Гарри не скразал Драко ни одного худого слова. Да, их первая встреча была не слишком удачной, хотя Драко, до сих пор тонкий, с пушистыми ресницами и длинными волосами, все еще похож на девочку. Но правда, нельзя же за это так ненавидеть? Тем более, что самому Драко Гарри, кажется, этого не говорил. Так что по началу было, конечно, чертовски обидно. Гарри не хотел ни с кем конфликтовать в этом доме. Собственно, так Гарри поначалу Драко и говорил. Драко дул щеки, хмурился, и молча продолжал злобствовать. Разговора по душам все никак не получалось. Гарри долго не оставлял попыток свести все хотя бы в нейтралитет. Тем более, что Драко бывал в мэноре где-то только половину года. Остальное время, Гарри знал, Малфой проводил во Франции. Гарри честно надеялся, что приехавший Малфой будет лучше уехавшего. Но ничего не изменилось и через полгода, и через полтора, и Гарри решил, что с него хватит. И пошел к леди Малфой.

Выходя от леди Малфой, Драко смотрел на него как на врага (что не отличалось от его обычных взглядов в сторону Гарри), но Гарри решил: если это война, то в ней нужно установить правила. Зато теперь силы были уравнены и вражда переросла из травли во взаимное пакостничество. Теперь Гарри тоже играл в свою игру, «Разозли Малфоя», мстя таким образом ему за прошедшие года. И нельзя сказать, что это не доставляло Гарри веселья. Что может быть приятнее, чем отыгрываться за прошлые обиды? Конечно, бить Малфоя все еще было нельзя, но теперь Гарри тоже мог подкараулить Малфоя, высунуться из-за угла и прикричать криво сляпанную дразнилку, вроде: «Драко, Драко — хромая собака!» И после этого главное было только валить. Валить экстренно, со скоростью света, не тормозя на поворотах, преодолевая лестничные пролеты одним прыжком, презирая любые препятствия и избегая по пути прямых коридоров, как черт ладана. Потому что меткость и скорость у Драко на самом деле были… вполне себе на уровне. И надо было как можно скорее пропасть у Драко из виду хотя бы на десять секунд. Затем все было достаточно просто: спрятаться; подождать пока Малфой пробежит мимо; еще подождать; вылезти и пойти в обратную от Малфоя сторону. Или иногда — пойти за Малфоем, и повторить все еще по кругу. Драко бесился, а Гарри чувствовал себя гением стратегии и неспешно, терпеливо, не без удовольствия возвращал Малфою все прошлые и новоприобретенные долги, платя ему той же монетой.

Иногда в прятках-догонялках Гарри проигрывал. Сначала расплачиваться за это ему приходилось кроличьими зубами или временным косоглазием (что было неприятно, но не так неприятно, как отмывать кожу от волшебных чернил). Теперь за проигрыш Гарри приходилось часа три ходить с радужными волосами. Или с блестящими волосами. Или кудрявым. Или в розовой майке. Или в майке в цветочек. Или с оборочками. Розовыми. Но Гарри никогда не слышал, чтобы Драко жаловался леди Малфой на дразнилки.

И после того единственного доноса, если леди еще когда-то Малфой спрашивала, он всегда говорил, что помогает Малфою учится владеть его палочкой. Леди Малфой, кажется, умилялась.

В общем, Гарри смирился, что с Драко друзьями им не быть и научился с ним враждовать.

Лорд Малфой же… Гарри не знал правильных слов (и не умел пока правильно интерпретировать причины чужого поведения), потому Гарри казалось, что лорд Малфой просто хотел его убить. Хотел и мог. Действительно мог, в отличие от Драко. Но почему-то не убивал. И специально добавлять ему причин Гарри не хотел.

Потому, лазая на крышу, Гарри соблюдал разумные предосторожности ради своей безопасности и ради леди Малфой (справедливо полагая, что-то, о чем леди Малфой не узнает, ее не расстроит). Например: не забираться сюда слишком часто и никогда не задерживаться тут дольше получаса, особенно если в ближайшее время его может кто-то хватиться или же случайно увидеть, совершая послеобеденный моцион. В общем, часто здесь бывать, конечно, не приходилось.

Но сегодня главной причиной того, что Гарри забрался на крышу, было совсем другое. Нет, все вышеперечисленное тоже было важно, но в этот день — по-другому. Сегодня был особый день. Сегодня к Гарри и Драко должны были прилететь совы с приглашением в Школу Чародейства и Волшебства Хогвартс. И Гарри особенно ждал своей совы, потому что… Ну… Гарри все еще не слишком чувствовал себя волшебником. Вернее сказать, совсем не чувствовал. Ни капельки. Не волшебником.

Он читал книжки по магии, которые ему давали учителя, и читал их не без интереса, но магии по ним ему никто не давал практиковать, и потому это все читалось им как развлекательная литература. Как некоторые домохозяйки покупают себе журналы с названиями вроде « Десять способов узнать, есть ли на вас сглазы, с помощью соли» или «Сушеный чистотел как способ призвать домового». И часто знания из этих журналов хранились у домохозяек в головах, журналы — на полочках, но соль продолжала лежать в солонке, а чистотел периодически отправлялся с ухоженных клумб в мусорный мешок, потому что он — сорняк.

Каждый сам выбирает, какая литература для него развлекательная.

Маги же, кажется, больше всего на свете развлекались учебой. Тем более что у магов, похоже, не существовало настоящих книжек, которые были бы не учебниками. Трактаты, руководства, пособия, самоучители, энциклопедии, справочники… Учебники. Биографии и автобиографии. Рецепты зелий и описания ритуалов. Гарри нашел два сборника сказок, «Сказания о Мерлине», поэму «Все о видавшем», с натяжкой претендующую одновременно на исторический трактат, сборник мифов и художественную литературу, и одну книжку под названием «Энхиридион» (что-то вроде сборника полезных советов для рыцаря). Сказки оказались весьма своеобразными, остальные книжки тоже были написаны так, словно авторы намеревались сделать все, чтобы никто их не понял. Учебники — и те было легче читать.

Иногда Гарри представлял, как это могло бы быть, если бы он умел колдовать, и когда никто не видел, делал нужные пассы руками, произнося необходимые слова и мысленно молясь: «Ну пусть, ну пусть получится!»

Но, конечно, ничего не получалось. И Гарри, хотя он ничего и не ожидал, все равно чувствовал укол обиды.

А вот готовка зелий Гарри удавалась. Зелья у него получались слабенькие или, реже, средненькие, но получались! Этому его тоже никто не учил (вернее, учителя опять давали только теорию), но по крайней мере найти нужный цветочек, когда в книжке есть картинка и подробно написано, где его искать, было выполнимо. Хотя таким образом Гарри становился целиком зависим от состава зелья: оно должно было быть исключительно растительным. Но зато у Гарри было занятие. То, чему он мог отдавать свой энтузиазм.

Потому Гарри был тихой благодарной любовью влюблен в зельеварение. Оно было очень похоже на готовку (которая вызывала в Гарри неприятные воспоминания, но на которую у него была набита рука; почистить, разрезать, нашинковать, покрошить — это все он умел). А еще оно было похоже на химию.

Но испытывать сваренные собственноручно составы Гарри было не на ком. На себе — страшно. На Малфоях — даже думать невозможно! Выручали его домовики. Они всегда его выручали. И Ригид.

— Ри-и-иги-ид!

Ригид всегда появлялась незамедлительно:

— Мистер Блэк, сэр, звали меня? — И Гарри каждый раз дулся на нее за то, как она его называла.

— Я Гарри. Гар-ри.

— Мистер Гарри, сэр, звали меня? — невозмутимо каждый раз исправлялась домовушка.

Ригид была домовушкой или даже, скорее, старой-старой домовухой, которую леди Малфой приставила за Гарри. Приглядывать, чтоб не убился, наверное. Что-то вроде. Так охарактеризовала свою работу сама Ригид. У нее всегда сварливо-саркастичное выражение лица (словно она слишком ясно видела несовершенство мира, но предпочитала никому не сообщать об этом): слегка поджатые губы, вечно наполовину прикрытые глаза, странный взгляд.

В общем, она была вроде как няня. И еще немного уборщица, наверное, потому что в ее обязанности так же входило убирать постель и менять на ней белье и следить за тем, чтобы Гарри ходил только в хорошем и чистом. Хотя Ригид своеобразно понимала возложенные на нее обязанности:

— Мистер Блэк, сэр, может ходить в чем угодно. Старая Ригид уже совсем не разумеет современной мажьей моды. Ригид обязана следить лишь за тем, чтобы все было чистым.

— Мистер Блэк, сэр, вполне самостоятельный молодой родственник хозяйки. Старая Ригид не считает нужным ходить за мистером Блэком, сэром, и вытирать им нос. Старая Ригид верит, что мистер Блэк, сэр, позовут ее, если будут нуждаться.

Тем не менее Ригид периодически появлялась по своему желанию. Иногда. Просто так. Потому что сама хотела.

* * *

Когда-то Гарри спорил с ней до хрипоты, пытаясь заставить называть его просто Гарри:

— Нет, Гарри! Просто Гарри!

— Мистер просто Гарри, сэр, звали меня?

— Нет! Не «мистер просто Гарри», а Гарри! Просто — Гарри.

— Мистер «не мистер Гарри», сэр, звали меня?..

Домовушка была непоколебима в формулировке имени. Такая маленькая, и куда столько упорства в нее вмещалось и вмещается до сих пор? «мистер Гарри, сэр» — стало ее единственной уступкой в этом плане, и Гарри подозревал, что она это просто от вредности. Она до сих пор любила называть его иногда «мистер Блэк».

В общем, сколько бы Гарри не бился, упросить Ригид называть его только по имени было выше его сил. Так что он сдался.

— Мистер Блэк, сэр, звали меня?

— Гарри. — Поправлял Гарри. Домовушка исправлялась.

— Ага, — говорил Гарри теперь на «мистер Гарри, сэр», — Ригид, вот, — и показывал ей кастрюлю с очередной жижей, напоминающей загустевшую кровь. — Получилось?

Ригид же с умным видом нюхала получившееся зелье, проверяла его, но цвет, на свет, и в конце концов выносила свой вердикт.

— Годно, мистер Гарри, сэр. По крайней мере, вы этим точно никого не отравите. Но старая Ригид не советует мистеру Гарри, сэру, поить этим кого-нибудь; Ригид говорит — толка не будет.

— Почему?

— Ригид говорит — мистер Гарри, сэр, наверное, передержал зелье на огне. Но старая Ригид — не зельевар, старая Ригид может ошибаться.

Гарри после ее слов тоже всегда совал нос в свое варево, хотя от этого и не было никакого толка, и тянул:

— Я-а-асно…

Кстати, кастрюлей (а также другими кастрюлями, сковородками, ложками, ножами, ступками и пестиками, деревянными досками для разделки ингредиентов и прочим по требованию) с ним тоже поделились домовики, заменяя по мере надобности. А еще выделили ему одну конфорку на плите.

Домовики нравились Гарри. Они были добрыми и отзывчивыми, хотя и выглядели странно.

«Но, — думал Гарри, — наверно мне надо привыкать. Волшебный мир — всякие волшебные существа. Интересно, а драконы у них тоже есть?..»

Но какую бы глубокую приязнь не питал Гарри к домовикам, разговаривать с ними он боялся. В смысле, не попросить там что-то, а вот прямо настоящая беседа. Это было как танцевать по минному полю. Потому что домовики были очень впечатлительными. И к Гарри они, кажется, поголовно питали особую симпатию. По крайней мере при Малфоях они всегда были до неприличия сдержаны, учтивы и исполнительны. Ни лишнего слова, ни лишнего взгляда. (Исключением была Ригид, которая при всех ходила так, словно своим послушанием делала большое одолжение. Но даже она не смела ослушиваться своих хозяев). Малфоев домовики всегда слушались. Уважали, слушались, но, кажется, не любили. Леди Малфой как-то говорила, что в их мэноре самые вышколенные домовики, и, кажется, очень этим гордилась. Но при Малфоях домовики никогда не улыбались. И Гарри заметил, что когда домовики оставались с ним один на один, или когда он заглядывал на их часть мэнора, все они словно оттаивали. И хотя слово Гарри было самым слабым в этом доме, домовики почему-то любили его больше всех. И кто бы знал, сколько раз Гарри ломал мозг, пытаясь разобраться, почему.

В общем, все было сложно. Гарри почему-то пользовался у домовиков необычайным расположением, и они готовы были угождать ему во всем, если это не шло вразрез с приказами хозяев, и радовались, когда выполняли его просьбу. Но Гарри казалось, что домовики все же чересчур эмоциональны в этом плане. И в любом плане, если подумать. Стоило Гарри о чем-то робко попросить — из этого поднималась невероятная шумиха, стоило Гарри сказать спасибо — домовики готовы были плакать от счастья. И это все было невероятно мило с их стороны, и Гарри очень не хотелось обижать существ, которые так его любят… но это же не нормально, когда за любое хорошее слово ему готовы лобызать ботинки? В смысле, это, конечно, да, было мило… в смысле, в этом не было ничего плохого… Но одновременно Гарри каждый раз впадал в состояние, очень близкое к панике, когда домовики делали что-то вроде этого. Гарри не имел правильных реакций на подобное обращение. Это было для него странно. Так что вступать с домовиками в конфронтацию без должного повода Гарри очень долгое время не любил. Понадобился целый год жизни в мэноре и столько же общения с Ригид, чтобы Гарри научился не вздрагивать каждый раз, когда какой-нибудь домовик решал выразить ему свои чувства. И, возможно, Гарри просто кажется, но по прошествии двух лет домовики стали относиться к нему спокойней.

Привыкли?

Всего домовиков у Малфоев Гарри насчитал семь. Из них было три домовушки. За два года по именам Гарри запомнил всех, но узнавать их в лицо ему до сих пор иногда было сложно. Была Ригид, был домовик-садовник, две домовушки-уборщицы, домовик и домовушка — повара и домовик-библиотекарь. Один домовик был по имени Добби, который, кажется, не занимался ничем. Странный и разговорчивый, который питал к Гарри, кажется, какую-то особую фанатичную привязанность. Ригид гоняла его от Гарри как чумного.

— Лентяй и неумеха, — говорила она. — Хозяев не уважает, от работы отлынивает, а если что делает, все из рук вон валится. Ригид говорит, давно пора хозяевам дать Добби одежду.

В лицо Гарри мгновенно узнавал четверых — Добби, Ригид, домовика-библиотекаря, у которого была очень запоминающаяся внешность: он был такой старый, что Гарри чихать рядом с ним боялся; и у него даже были усы — несколько тонких длинных белых усиков, иголочками свисавших вниз, а еще он был подслеповат и все время щурился, и вместе все это было очень похоже, будто он — мудрый китайский учитель. И Куит — тихую, с большими грустными глазами и пушистыми ресницами. Она была самой мелкой из всех домовиков и, кажется, она совсем не умела говорить, только лепетала порой что-то, что Гарри не мог разобрать. Она очень любила обхватить Гарри ручками и уткнуться носом в бок или живот и так сидеть, обнимая его, словно маленькая лысая обезьянка.

Из всех них пообщаться Гарри нормально (относительно нормально) мог только с Ригид.

И Гарри любил задавать Ригид вопросы. Она всегда отвечала и никогда не врала, хотя иногда формулировки ее ответов вводили Гарри в ступор.

Например, Гарри, как-то спросил ее о том, почему, если он не умеет колдовать, леди Малфой назвала его волшебником. Этот вопрос мучил Гарри долгое время. Гарри носил его в голове, вертел его и так и этак и маялся, не находя ответа. Гарри до сих пор думал о том, что же имела в виду Ригид, ответив ему.

* * *

Когда он задал вопрос, домовушка стояла к нему спиной, поэтому Гарри не видел первичную реакцию на свои слова. Какое-то время Ригид молчала, перебирая пальцами простыню, которой занималась, складывая ее в корзину. (Домовые часто работали не столько магией, сколько руками. На вопрос об этом Ригид отвечала: «Это приятно»). Заговорив, домовушка не прервала своего занятия и так и не развернулась к Гарри лицом за весь короткий монолог:

— Мистер Гарри, сэр, несомненно волшебник. Очень, о-очень сильный волшебник. Волшебник с редким даром. Волшебник, умеющий возвращать тех, кто ушел. Умеющий заставлять стены вспоминать. Умеющий возвращать потерянное. Умеющий говорить на трех языках. Ригид и все призванные очень рады, что им довелось увидеть мистера Гарри, сэра. Но мистер Гарри, сэр, еще слишком молоды. Хозяйка заботится о своем родственнике и о своем доме.

* * *

Насколько Гарри мог вспомнить, Ригид говорила какую-то совершенную глупость про то, что Гарри умеет разговаривать со стенами, хотя на самом деле Гарри не умел. (А после слов Ригид он попытался).

Все-таки иногда Гарри не понимал ее.

Поэтому он с нетерпением ждал, когда же сможет отправиться в школу волшебников. Ведь там должно быть много его ровесников, с которыми можно поговорить, не напрягая каждую секунду мозг над тем, чтобы понять, о чем они говорят. Если сова принесет письмо…

* * *

— Мистер Гарри, сэр, не должны находиться здесь.

Рядом с Гарри на крыше материализовалась Ригид. Гарри даже не пошевелился.

— Не говори леди Малфой.

— У старой Ригид очень плохая память. Старая Ригид не вспомнит, если старую Ригид никто не спросит. В том случае, конечно, если мистер Гарри, сэр, не сломают себе шею, навернувшись с места, на котором их нет.

— Хорошо. — Гарри снова перевел взгляд на горизонт, и между ним и Ригид на какое-то время установилось молчание.

— Ригид, — первым нарушил молчание Гарри.

— Ригид слушает, мистер Гарри, сэр.

— А сова обязательно прилетит сегодня?

— Совы из места для маленьких волшебников всегда прилетают в этот день.

— Из Хогвартса. Правда всегда?

— Сколько Ригид помнит.

— А откуда они прилетают? С какой стороны? Я слышал, Хогвартс находится в Шотландии. Где это?

— У старой Ригид и без того достаточно дел, чтобы следить за тем, откуда к Хозяевам летят совы.

— Понятно.

— Если мистер Гарри, сэр, полагают, что на крыше быстрее дождутся своей совы, они ошибаются. Совы прилетают к маленьким волшебникам в окна комнат.

— В окна комнат… — повторил Гарри, внезапно растеряв от этой фразы из головы все мысли. В голове вдруг стало настолько пусто, что Гарри, казалось, слышал, как в ней со свистящим шорохом гуляет абсолютное «ничего». Но миг, и «ничего» превратилось в смутные образы темноты и тесноты. На Гарри пахнуло из темноты сознания запахом пыли и старой штукатурки. И он, все так же глядя на горизонт, но будучи мыслями уже совсем не на крыше, спросил:

— Ригид… а если нет окон?

Ригид, удивленно взглянул в сторону Гарри.

— Как — нет? — ни домовушка, ни Гарри совершенно не вспомнили о приставке «мистер Гарри, сэр», добавляемой Ригид в каждое второе предложение.

— Никак нет. — ответил он. — Совсем нет.

И снова повторил.

 — Совсем нет окон. Ригид, — Гарри повернул наконец голову к домовушке, — как тогда? Если волшебник живет, например, в чулане?

Ригид насупилась, словно ее оскорбили.

— Волшебники не живут в чуланах.

— А если? — настаивал Гарри.

— Нет.

— И все-таки?

— Не знаю, — домовушка отвернулась, все еще храня угрюмое выражение. — Волшебники не живут в чуланах. Никогда на почтенной памяти Ригид не происходило подобного непотребства.

— Ясно… — вздохнул Гарри и снова взглянул на небо.

Они помолчали. Ригид дулась. Гарри думал.

— Мистер Гарри, сэр, смотрит не в ту сторону, — нарушила молчание Ригид. Гарри удивленно на нее оглянулся, но домовушка подчеркнуто не смотрела в его сторону, тем не менее продолжая с неохотой говорить. — Ригид видела один раз. Совы прилетают с гор.

Гарри немного крутанулся на шпиле, чтобы захватить взглядом горы и улыбнулся:

— Спасибо, Ригид.

* * *

Гарри так и не дождется сов на крыше. Ригид силком утащит его сначала в его комнату — переодеться из своего рванья в приличную одежду, а потом на обед, а после проследит, чтобы он отправился к учителю. До самого вечера у Гарри не выдастся ни одной свободной минуты, и когда он наконец взглянет в окно, на улице будет уже совсем темно, а в его комнате так и не появится письма. Гарри расстроится и проходит грустный до ужина. А за ужином леди Малфой выдаст Гарри и Драко по конверту с большой красной печатью. И на конверте Гарри будет написано: «Мистеру Гарри Блэку, верхняя комната южной башни, поместье Малфоев, Уилтшир».

Продолжение следует…