Квест на выживание (джен)

Габи захлёбывается — вода мутная, тяжёлая. Тянущая вниз, не дающая поднять руку. Она задирает шею, запрокидывает голову, задыхается от лезущих в рот мокрых волос, закашливается. В горле клокочет вода, в ушах грохочет вода, взгляд застилает вода.

Её тянет рывком какая-то сила — не вода, вода сопротивляется, и спустя долгие несколько секунд Габи вдруг чувствует, что вместе с водой заглатывает воздух, что может дышать — через раз, но чувства вдруг проясняются. Вода по-прежнему бурлит вокруг, но теперь она течёт мимо, а Габи держится на месте. Её спина крепко прижата к чужому телу, сильная рука держит её под грудью, не давая выскользнуть. Габи, тяжело дыша, с трудом поворачивает голову и видит Соло. Другой рукой он из последних сил держится за ствол дерева, не давая течению снести их обоих, но взгляд его, хоть упрямый, кажется уже почти остекленевшим.

— Нам надо на берег, — выдыхает он, и Габи считывает слова по губам. Соло дышит рвано, она чувствует, как липнет его одежда к её спине, что-то не так, она вспоминает выстрелы, окрик Ильи, резкую команду Соло — она с трудом поднимает руку и хватается за ствол тоже, подтягиваясь.

Они выбираются на берег, попеременно подтягивая и подталкивая друг друга, валятся вместе наземь. Габи переворачивается на спину, по-прежнему почти задыхаясь — это, может, фантомная боль, но горло дерёт, а рядом так же откашливается Соло.

Будут ли их искать, думает Габи мельком и надеется, что течение отнесло их достаточно далеко. Рядом чертыхается Соло, и она вскидывается настороженно.

Разодранные штаны окрашены бурым. Рубашка — тоже, но Габи, быстро прощупав его торс, понимает, что пуля задела бедро. Не артерию, успокаивает логика, иначе бы Соло был не жилец. Соло качает головой — мол, всё в порядке, и встаёт на ноги. Габи приходится поддержать его под руку, пока он наконец не приваливается к дереву.

На многие километры вокруг — никакой цивилизации, и они бредут вдоль реки вниз. Чудом сохранившийся передатчик не работает — его бы высушить. Илья — об Илье они не говорят. Возможно, надеется Габи, он выбрался в другом месте. О том, что дальше по течению пороги, а с горной рекой справиться можно только чудом, они не говорят тоже.

К вечеру становится тяжелее идти — они сооружают низенький шалаш, несильно углубившись в лес от берега. После долгих мучений Соло разжигает костёр — они оба совершенно продрогли и нужно хоть как-то обсушиться. Габи стаскивает хлюпающие сапоги, вешает куртку над дымом, немного поразмыслив, стягивает всё до нижнего белья и раздирает майку — самое чистое, что осталось, — на длинные тряпицы, чтобы сменить Соло перевязку. Тот сидит, привалившись спиной к валуну и прикрыв глаза, так и не двинувшись после того, как уселся. Габи переползает к нему ближе, разувает — сапоги безнадёжно испорчены, как и её, дёргает за штанину. Судя по шипению Соло, перевязка прилипла, и Габи сдирает её резким движением. Соло цепляется за валун, скребёт ногтями. Габи осторожно слюнявит тряпицу, с нажимом ведёт по запекшейся крови. Повязывает следующую тряпицу, а оставшуюся оставляет про запас, аккуратно складывая.

— Сейчас бы пригодилась твоя фляжка с бренди, — хрипит Соло, как-то бессильно улыбаясь. В бликах костра видны грязные разводы на его лице — по скулам и лбу, налипшие пряди, вымотавшийся взгляд. Габи тянется к тряпке, которой обтирала его рану, и неиспользованным концом обтирает грязь с его губы и щеки, рукой проводит по лбу и заправляет топорщащуюся прядь волос. Кожа под её ладонью — слишком тёплая, и Габи затаивает дыхание, озарённая ужасной догадкой.

— Подожди здесь, — шепчет она, спешно натягивая курту, вскакивая на ноги — те отдаются мышечной болью. Соло смотрит на неё непонимающе, почти сонно, моргает, хмурится, открывает рот — хочет возразить, но Габи хватает фонарик и исчезает во тьме.

Она бежит по тёмным джунглям к реке, по лицу её хлещут ветки и листья, спотыкается, замирает от непонятных звуков. У берега она спускается к самой бурной воде, полощет тряпки, пытаясь напитать их влагой, потом набирает в горсть воды — той самой, которая тянула её ко дну, и жадно пьёт. Потом снова пьёт — и снова аккуратно полощет тряпицы, чтобы донести как можно больше.

Соло, кажется, без сознания — у его ног догорает костёр. Габи подкидывает дров, опускается рядом с Соло на колени, обнимает его лицо, бережно проводит мокрой тряпкой. Когда он очухивается, она удерживает его подбородок, заставляя приоткрыть рот, и осторожно выжимает воду, смачивая сухие на ощупь губы.

Наполеон жадно ловит капли, втягивает воздух. Выжав, что можно, Габи обтирает прохладной тканью его руки, шею, потом кладёт свёрток на лоб и укладывает голову Наполеона себе на колени. Одна её ладонь покоится на его груди — на сердце, которое хоть и кажется, что неровно, но бьётся, вторая — придерживает затылок.

На следующий день они снова бредут вниз по реке. Одежда более-менее высохла, но Соло едва стоит на ногах. Он держится пару часов, а потом Габи силой усаживает его на землю и уходит искать укрытие и что-нибудь — хоть что-нибудь.

Неподалёку она находит расщелину — и решает, что лучше уж такое укрытие, чем снова спать под открытым небом. Соло, несмотря на все его усилия, приходится тащить едва ли не волоком.

Его лоб к вечеру покрывается испариной, а сам он дышит прерывисто, хрипло. Габи жертвует сапогами Соло и использует их вместо фляжки — воды помещается немного, но Наполеон жадно пьёт, и кажется, будто ему становится легче. Живот голодно урчит, адреналин скоро выдохнется — Габи знает, но она не разбирается в растениях и клянёт себя за непредусмотрительность. Ей с трудом удаётся выискать фрукт, напоминающий по виду то, что Илья на инструктаже называл «съедобным». Илья — об Илье по-прежнему лучше не думать. Габи нарывает столько плодов, сколько может унести в куле из куртки. Она пытается скормить один Наполеону, но того выворачивает, и у Габи сжимается сердце, когда она удерживает его за дрожащие плечи. Наполеон бледен, глаза опухшие, слезящиеся, его колотит от температуры и мучает жажда, хоть он и сдерживается. Габи всю ночь таскает ему воду из реки и каждый раз боится, что ему станет хуже в её отсутствие. Под утро Наполеон забывается беспокойным сном, горячечный, бредящий на невнятном английском, русском — Габи вслушивается напряжённо и улавливает пару раз своё имя и имя Ильи. Наполеон слепо тянется к ней, цепляется за руки, у него мокрый лоб, взмокшая рубашка, кажется, даже перевязка вымокла. Габи хватает его за плечи, за запястья, прижимается к нему, обнимает, вытягиваясь рядом, протирает лоб, губы — приоткрытые, словно Наполеон задыхается, и от этого страшно, и Габи сдерживает всхлипы, прижимаясь ртом к его горячему плечу.

Следующий день встречает их дождём — ливнем, тропическим ливнем стеной — и лишает даже маленького костерка. Габи приспосабливается — подставляет сапоги — и свои, и Наполеона — под дождевую воду. Она пытается починить передатчик, но даже пересобранный — он передаёт одни шуршащие помехи. Наполеон то проваливается в сон, то просыпается и смотрит на неё больным взглядом. Мутным — как будто прозрачную синюю радужку заволокло тиной, и от этого глаза его кажутся потухшими. Габи кусает губы всякий раз, когда он обводит их убежище взглядом, как ищет что-то. Кого-то. К ночи температура опять идёт вверх, Наполеон мечется в лихорадке — и зовёт их с Ильёй. Габи плачет, зло всхлипывая, пока он не видит: она не Илья, и в этом вся проблема. Она не в силах вытащить Наполеона на своём горбу — не может его спасти, а Илья — если бы он был жив, если бы он был здесь!..

Наполеон касается её руки — взгляд в кои-то веки осмысленный, и Габи немедленно бросается за водой и поит его, держит голову, силой заставляет пить, ещё пить, целует в макушку, в висок, просит выпить ещё хоть глоток — Наполеон тяжело втягивает воздух, но послушно заглатывает ещё воды.

— Тебе надо к людям выйти, — произносит он с усилием. Габи вглядывается в измученное лицо — взгляд сознательный, упрямый. Она мотает головой и снова прижимается губами к его лбу.

— Нет-нет-нет, — твердит она.

— Габи, — выдыхает Наполеон так рвано, так отчаянно, что она взвивается, будто ошпаренная, в ужасе, и цепляется за его плечи.

— Не смей! — взвизгивает Габи, хватаясь за него мёртвой хваткой. Она поспешно стаскивает с себя рубашку, плещет на ткань водой, обтирает его, обмывает лицо, снова, снова — Наполеон бормочет, еле слышно:

— Прости, прости, — его глаза закрыты, и только ресницы дрожат, такие длинные в полумраке. Габи сворачивается калачиком, обнимая его, накрывая, как будто одеялом, пытаясь согреть, вытащить из лихорадки собственным теплом. Она плачет — сама не осознавая, плачет, размазывая слёзы по плечу и щеке едва живого Наполеона. Его колотит почти судорожно, и она может только греть его и умолять. Страх перекручивает всё её естество, слушать неравномерное дыхание и чувствовать, с каким трудом вздымается широкая сильная грудь — невыносимо, и Габи тычется ему в шею и исступлённо целует лицо, прижимаясь губами к векам, ко лбу, к покрытым горячечным потом вискам, к уголку приоткрытых губ, словно пытаясь вдохнуть свои силы. «Пожалуйста, Наполеон», — становится мантрой, и охрипшая Габи так и не засыпает, только прижимается к нему ближе и расчёсывает пальцами спутанные кудри.

Она боится отойти от него, боится заснуть, боится даже оглядеться. Вокруг шумит дождь, и запасы еды — какие-никакие — кончились. Габи долго прислушивается к слабому — но всё-таки спокойному дыханию Наполеона. Она подкладывает ему под голову свёрнутую куртку, устраивает его, безвольного, поудобнее, на боку, напоследок склоняется и долго прижимается губами к виску.

Под дождём Габи вымокает насквозь мгновенно. Она едва не теряется, пока ищет еду, и возвращаться попросту страшно. Сердце колотится, как будто трясёт её всю, от пят до макушки.

Габи забирается в расщелину, подбирается к лежащему всё в той же позе Наполеону и касается ладонью его щеки. Кожа его — тёплая, суховатая, но такая тёплая, что Габи тихонько плачет от счастья. Когда Наполеон открывает глаза и подслеповато щурится, она даже не пытается остановиться и только молча гладит его по щеке.

— Я никуда не денусь, — обещает она, прерывая заранее все возможные возражения, затем устраивает Наполеона полусидя и отламывает ему маленькие кусочки фрукта. Он слаб — это видно и это жутко, но Габи делает вид, что всё в порядке и кормит его с рук, и поддерживает его голову и рассказывает про свои злоключения и пытается прикинуть план действий.

— Нас скоро найдут, — говорит она и почти верит в это. Наполеон не разубеждает её, хотя и не верит, но с усилием приподнимает голову, чтобы мазнуть сухими губами по её ладони. Он снова проваливается в сон, доверчиво прильнув к руке Габи, и она впервые за несколько дней улыбается.

Они спят в обнимку, Габи прижимается щекой к его груди, успокаиваясь под гулкий стук измученного, но справившегося сердца, и наконец-то Наполеон обнимает её в ответ, зарываясь лицом в шею.

Наполеон поправляется медленно, но понемногу набирает силы. Дождь не утихает, и Габи медлит — для такой погоды он слишком слаб.

— Тебе надо идти вперёд, — увещевает Наполеон каждый раз. Он начинает её уговаривать, как только вновь оказывается в силах говорить связно. Это злит — попытки заставить её уйти, и это же заставляет Габи сглатывать от накатывающей нежности. Наполеон — не Илья, он редко заботится в открытую, но его беспокойство видно в каждом взгляде, даже в том, как он старается лечь спиной к выходу, чтобы защитить Габи, хотя сам не может стоять на ногах.

Она терпеливо отнекивается, игнорирует и попросту затыкает ему рот очередным куском еды.

Дождь всё-таки прерывается — и они начинают идти снова. Медленно — ни Наполеон, ни — на самом-то деле — Габи не на пике формы. Без сапог идти ещё тяжелее, но лучше так, чем стереть ноги.

Она путается в ощущении времени. Смутно припоминает карту, но сказать, сколько им осталось до цивилизации, трудно. Два дня-неделя-месяц? Габи старается не думать и каждые пару часов заставляет Наполеона передохнуть, проверяет повязку. На второй день их похода она неудачно поскальзывается и стискивает зубы, прокусывает губу до крови, лишь бы не выдать боли. Наполеон не успевает заметить, и Габи делает вид, что всё нормально, хотя лодыжка болезненно ноет.

Она чувствует — чует шестым чувством — когда Наполеон отстаёт. Он прижимает рукой штанину — то, что осталось, и Габи чувствует, как разом пересыхает горло — на его руке — красноватые пятна крови. Недозажившая рана раскрылась от движения, и Габи промывает его бедро, зубами обгрызает ошмётки отмершей кожи, зализывает проступающую кровь, боясь занести с водой ещё какую-нибудь заразу.

— Идём, отсидеться не получится, — говорит Наполеон, отдышавшись. Габи хочется возразить, хочет ударить его, хлестать по осунувшимся щекам, кричать, чтобы он прекратил молоть чепуху, но молча соглашается и только перевязывает крепче раненое бедро.

Они бредут, держась друг за друга, ночуют, сплетясь друг с другом, дождь перестаёт лишь изредка, а зажигалка почти выдохлась, и единственное тепло — их собственное. Они бредут в тишине, и тишина сводит с ума. Габи хочет нарушить её — как-то, — но говорить не о чем, а редких фраз, которыми они перебрасываются на стоянках, мало. В один момент, когда смеркается, а они всё никак не найдут более-менее удачного места — весь день по камням, когда лодыжка болит так, что её спасает только то, что Наполеон спускается чуть впереди и не видит, как она подтаскивает ногу за собой, Габи не выдерживает.

— Поговори хоть о чём-нибудь, — просит она сиплым, чужим голосом.

Наполеон не отвечает — несколько секунд, слишком долгих, — а потом начинает говорить. Негромко, тоже сипло, прерываясь, но говорить. Он рассказывает, кажется, что-то о далёком детстве, о своих победах и удачных делах, но ни слова не говорит о том, что, как знает Габи, точно в его жизни было плохого. Это — понимает она на другой день — легче, от этого правильнее и становится проще.

Когда Наполеон начинает говорить практически только про Илью, Габи понимает, что дело плохо. Наполеон больше не идёт впереди, только рядом, и вдруг Габи понимает, что он поддерживает её — буквально, не давая опираться на больную ногу, хотя сам иногда сбивается с дыхания.

В одну из ночей Габи натыкается на скользкую, гигантскую — особенно в темноте гигантскую — змею, возвращаясь к их лежбищу, и у неё срывает нервы. Габи кричит, кажется, наступает на змею — кричит ещё громче. Наполеон, появляющийся громоздкой тенью, кажется, отмахивается от змеи едва работающим фонариком, бьёт по земле, кидает камень, отвлекая её, кажется, выцепляет полоской света жуткую оскаленную голову и резко наступает на шею — голову? шею? Габи не видит, — лишая подвижности. Наполеон отрывисто говорит что-то на английском, повторяет на немецком — до Габи наконец доходит и она, подобрав нож, выпавший из его рук, целит прямо в змею. Та наконец затихает — и ошалевшая Габи водит фонарём, пытаясь её разглядеть: оказывается змея, конечно, не гигантской, ядовитой или не очень — Габи понятия не имеет, но тут же переводит фонарь на Наполеона, который морщится от прямого света. Наполеон цел, и Габи, слабо охнув, цепляется за его плечо. Стыд заливает всё её существо — какая-то змея, несчастная змейка привела её в такое неадекватное состояние!.. Илья бы её отругал, думает Габи, и от этого только ещё больше горят щёки, хорошо ещё, что темно.

Наполеон спрашивает с беспокойством, потряхивает легонько за руки.

— Ты цела? — пробивается сквозь стыд. Габи кивает, жмурится, когда Наполеон отбирает фонарь, чтобы осмотреть её.

— Змеепотрошительница, — шутит он, притягивает к себе, и колючая щетина щекочет её лоб. Габи вздрагивает от всех шорохов всю оставшуюся ночь — и чувствует, как рядом с ней вздрагивает так же Наполеон. Его дыхание — прямо над ухом, они лежат так плотно, что Габи даже не рукой — кожей сквозь грязь и рваную одежду чувствует все его мышцы и кости.

Когда наконец их уши улавливают голоса — человеческие голоса, — оба застывают, разом обратившись в настороженность. Они следуют за голосами — как можно тише, как можно незаметнее. Говорят, кажется, по-испански — Габи незнаком язык, но Наполеон вслушивается и хмурит лоб — и, кажется, понимает, хоть и не всё.

— Браконьеры, — шепчет Наполеон, оказываясь рядом. Габи кивает, дальше они крадутся гуськом. Палаточный лагерь браконьеров легко различить по вдаривающему по ноздрям запаху человеческого. Они обходят лагерь с разных сторон, Габи насчитывает три джипа-вездехода и десяток человек.

Наполеон вкладывает ей в руку нож и отправляет вперёд. Габи мельче и незаметнее — и она бежит со всех ног, потом прячется под большими колёсами, в грязи, и наконец забирается в кузов. Сладостный аромат бензина, чужого костра — всё это обрушивается на отвыкшие рецепторы; Габи с помощью ножа быстро расковыривает зажигание. Сзади переваливается Наполеон, сгибаясь в три погибели. Ревущий джип мгновенно вызывает переполох в лагере, кто-то орёт вслед, кто-то палит из ружья, ветровое стекло рассыпается на них веером осколков, но Габи гонит, почти не глядя.

Они съезжают на боковую дорогу, потом в ближайшей деревне Наполеон выспрашивает у местных, где трасса. Местные шарахаются, но рассказывают нехотя, куда идти. По пути Наполеон стаскивает им пару сушившихся рубах и откуда-то достаёт драные, но какие-никакие ботинки.

Они ещё трижды меняют направление и добираются — то на попутном фермере, то на угнанном мопеде — до городишка Агуайтия. Наполеон находит гостиницу — сильно сказано, но вывеска гласит «отель», — и даже дополнительно приплачивает хозяину, развеивая его подозрения о странных постояльцах в обносках и грязи.

Номер — это одна комната на двоих и допотопная ванная. В ванную — чугунную, с облупившейся эмалью, — они забираются сразу вдвоём, стаскивая все лохмотья. Габи тут же принимается выискивать ссадины, выуживает из предплечья Наполеона пару застрявших мелких осколков, нещадно трёт его спину мыльной пеной и слышит, как тот шёпотом чертыхается. На бедре Наполеона кривой линией зарубцевался шрам, корка из грязи и крови местами отходит только со скрипом — и с налипшими волосками. Неудачно задев ссадину, Габи ойкает, поскальзывается и почти падает — больная нога мстит ей разом за все издевательства. Удар о чугунный край ванной заставляет её тихонько взвыть, но Наполеон решительно отнимает у неё мочалку, усаживает так, чтобы не беспокоить лодыжку, трёт спину, добывает ей откуда-то щётку и пахучий шампунь. Потом они, сгрудившись, вместе отмокают в горячей воде и, закутавшись в одеяла на единственной кровати, съедают весь нехитрый обед, предоставленный хозяином. Передатчик, к сожалению, так и не заработал чудодейственным образом, хоть они и добрались до цивилизации, и Габи погружается в раздумья, что делать, но практически сразу отрубается — как и лежала, лицом к лицу с Наполеоном.

С утра всё болит — традиционно, но с новой силой, потому что это первая ночь на нормальной кровати за сколько? две недели? Габи потягивается и спросонья натыкается взглядом на умиротворённого спящего Наполеона. На заросших щеках пробивается румянец, губы — не синюшного, а наконец-то розового цвета, весь всклокоченный, бородатый, в ссадинах — Габи подаётся вперёд и целует его в переносицу. Между Наполеоном Соло в шикарном костюме и Наполеоном Соло в ссадинах и одеяле огромная разница, и она восхищается первым, но ко второму испытывает нежность. Наполеон, просыпаясь, приподнимает веки — и улыбается ей из-под ресниц.

Задерживаться нельзя, как бы ни болели мышцы; Наполеон перематывает её лодыжку, разминает омозолевшими пальцами, Габи терпит. Они перебираются на перекладных, на автобусе, Габи жмётся к Наполеону, укутываясь в огромное цветастое пончо, а он придумывает им легенду одну за одной — жена, сестра, кузина, едут к родственникам, от родственников, на заработки. Они ночуют на вокзале, в автобусе, в придорожном отельчике, и Габи каждый вечер пробует передатчик, потом выключает, делает вдох — и возвращается к делам. Наваливается Наполеону на спину, долго мнёт ему плечи и замирает, упираясь лбом в затылок, в густые растрёпанные кудри — тот пахнет потом и пылью и теплом.

Они пытаются связаться со своими в Пукальпе, но практически попадают под полицейскую облаву. Случайность это или нет — Наполеон, пытаясь её прикрыть, получает камнем в спину и ножом по касательной, сама Габи отделывается синяками на руках — держали крепко, и вырвалась она, в прямом смысле укусив своего противника — тот выпустил от неожиданности.

Они вскакивают на уходящий баркас до Лимы, и позже, в каморке у трюма, которая им досталась, Габи скрючивается в углу, как загнанный зверь, пока Наполеон договаривается с капитаном.

Наполеон пересказывает ей новости вполголоса, говорит, похоже, на них разослали ориентировку и похоже, та банда, которая сбросила их в реку в горах, может быть очень даже в курсе, что они живы. Габи сидит всё это время рядом с ним, на корточках, чуть покачиваясь, потирает лицо руками. Миссия — самое смешное — прошла успешно, это уже после её окончания начались проблемы. Горячая перуанская кровь, шутит Наполеон. Он откуда-то достаёт карты, и они полночи режутся в покер. Если бы у них был скотч или хотя бы плохонький виски, думает Габи, в очередной раз обыгрывая задумавшегося Наполеона, она бы его поцеловала, просто так, и чёрт с ней с щетиной. Виски нет — и они засыпают, приткнувшись друг к другу на единственной койке, как птенцы в гнезде.

На остановке — осталось всего полдня до Лимы — баркас обыскивают. Наполеон выталкивает Габи в воду, не спрашивая, она захлёбывается даже не от неожиданности, от несправедливости, и прячется под пирсом, судорожно стискивая запрятанный в сапог пистолет — разжились в дороге. Наполеон обнаруживается на палубе, реющий гордой жердью под нацеленным на него ружьём. Второй бугай подхватывает его под локти, выворачивает руки, бьёт под колени — и Наполеон едва стоит на ногах. Габи прицеливается и сносит двоих противников поочерёдно выстрелами, Со вторым не везёт — и он утягивает своим весом вниз в воду Наполеона. Габи заныривает и гребёт почти наугад.

Она оттаскивает Наполеона на противоположный берег — или под конец уже он её оттаскивает. Они вновь насквозь промокли, и единственное отличие — теперь они точно знают, что за ними ведётся охота. Они обсыхают в заброшенном хлеву, расстилаются на соломе, Наполеон морщится — у него на лбу шишка, и Габи почти иррационально боится, что это сотрясение, хоть шанс и ничтожно мал, и обнимает его за лицо, гладит по топорщащейся бороде, целует в мохнатые брови, колючие усы и губы — прикладывается к ним, как искусственное дыхание делает, бережно, чтобы не заснул. Успокоившись, она затихает — чутко вслушиваясь в тишину — рядом с Наполеоном — тот сжимает её за плечи, тоже бережно, упирается лбом в висок, дышит тяжело и протяжно, обнимает ладонью затылок, путается пальцами в волосах.

Когда в ночи их настигает шум мотора, оба подрываются с оружием в руках, не глядя друг на друга. А потом снаружи раздаются выстрелы — ещё, ещё — и они не понимают, кто и откуда, пока в проёме не появляется тёмная тень и не выдыхает, разглядев Наполеона в свете фонаря:

— Ковбой.

Габи негнущимися пальцами запихивает пистолет в кобуру и шагает к Илье. Тот ловит их с Наполеоном, сгребает сразу двоих: Габи виснет на шее, Наполеон стискивает за плечи. Габи прижимается к его щеке своей, чувствует, что почти плачет. Илья ощупывает их, осматривает пристально, тревожно и тянет в машину. Он рассказывает вкратце план — доехать до бразильской границы, а там проще лететь; рассказывает, как нашёл их — следуя за активностью местных бандитов и полиции. Илья вынырнул ниже по течению с другой стороны, добрёл до деревни, уговорил местных помочь, связался с Уэйверли — его рассказ бесхитростен, но Габи всё равно то и дело смеётся, а Наполеон взахлёб и не то всерьёз, не то в шутку расписывает её подвиги. Они встречаются взглядами, и Габи сглатывает — всерьёз.

Она засыпает, рукой дотягиваясь до Ильи, а головой откинувшись на Наполеона, между ними двумя. Уже во сне Габи чувствует, как аккуратно устраивает её Наполеон у себя на коленях, подкладывая руку под голову, и улыбается, вспоминая, какие у него тёплые руки.