Карцер (джен)

В карцере было невыносимо.

Холодные — нет, не морозные, точно толстые пласты льда на озере Каленхад — а мерзко-холодные, сырые и вонючие стены давили со всех сторон. Их покрывала липкая, удушающая пленка заклинания, поглощающего всю магию, что касалась этих стен. Здесь не существовало времени, потому что не было окон, из которых можно было следить за сменой дней и ночей. Здесь мысли были оглушающе-громкими, текли неравномерно: то медленно и лениво копошились на одном месте, вокруг событий прочитанной книги или увиденных собственными глазами историй, то бежали стремительно, спешно, задыхаясь, точно плетеные пальцами элементы сложного заклинания, то утекали, как вода сквозь пальцы.

Иногда казалось, что в этом месте умирает все: вера, надежда и магия. Магия в его теле уже еле теплилась, иногда вспыхивала после нескольких беспокойных и тягучих вечностей сна, вспыхивала красным и тут же гасла с шипением, как залитые водой угли костра. Он сам иногда казался себе мертвецом, когда тело становилось настолько слабым, что он не чувствовал его, не чувствовал сырой ткани драной мантии под пальцами, и пальцев своих тоже не чувствовал, даже когда сцеплял их вместе и царапал отросшими ногтями. Боль приходила не сразу. Когда ладони становились липкими от крови, он понимал, что расцарапывал их до мяса, и сам этого не замечал. Тогда накопленная за мгновения сна магия уходила на то, чтобы залечить свежие царапины — не полностью, до отвратительных бугристых рубцов, потому что на большее не хватало сил.

Иногда он развлекался. Когда отчаяние накатывало оглушающей волной, когда бросало в дрожь от первобытного страха перед темнотой, он поднимал худую ладонь с длинными костлявыми пальцами и шлепал копошащихся вокруг него пауков таким слабым зарядом молнии, что те едва ли что-то чувствовали, но всегда разбегались. Слушая, как десятки крохотных лапок шебуршатся в непроглядной темноте, унося волосатые круглые тельца подальше от него, он беззвучно смеялся.

Через какое-то время он понял, что лапки некоторых не такие уж и крохотные, а тельца крупные и даже мясистые. Он шлепнул одного такого по боку, но тот безразлично протопал по его ослабевшей руке четырьмя лапами, и он ощутил тяжесть паучьего тельца в своей ладони.

Иногда к нему приходил мистер Пушистиус, оглушительно мяукал то слева, то справа и разгонял всех пауков и мышей. Он не мог ничего увидеть в плотной темноте, и еще раньше, когда были силы, он пытался отыскать кота на ощупь, но так ни разу и не почувствовал под пальцами пушистой шкуры. Иногда он задумывался, был ли мистер Пушистиус на самом деле.

Ему приносили еду. Бросали на пол, едва дверь открывалась, и снова плотно захлопывали ее. Дверь была настолько тяжелой и массивной, что шагов по ту сторону никогда не было слышно.

Он набрасывался на еду, как сумасшедший, и даже не всегда понимал, что ест плесневелый хлеб и прокисшую кашу из пшеницы. Вода, которую ему давали, казалась вкуснее, чем что-либо на целом свете, и он даже не замечал ее гнилого застоявшегося запаха.

Он складывал тарелки возле двери, чтобы его не шарахали Святой карой, когда приходили с новой порцией и забирали их.

Он ненавидел, когда дверь открывалась, и жил от момента до момента, от скрипа несмазанных петель до него же, только несколькими днями позже.

Он потерял счет времени.

Иногда он выл, чтобы прогнать сводящую с ума тишину.

Иногда он творил светлячков и за пару секунд успевал рассмотреть испещренные жуткими шрамами ладони с натянутой серой кожей между острыми выделяющимися косточками, а потом стены гасили светлячков и ударяли по нему слабостью.

Однажды он потерял сознание.

Потом стал проваливаться в темную бездну все чаще.

Иногда он видел сны.

Он стал жить этими снами.

— Что там нового, за стенами башни? — однажды спросил он храмовника у больших дверей.

— Ферелден все прежний, — ответил тот безразлично. — Фермы, поля. Может, река. Ничего нового. Это неинтересно.

Он готов был поспорить, что все это: фермы, поля и река — в сотню раз интереснее изученной до самого последнего камушка башни.

И он готов был сбегать снова и снова, лишь бы был шанс еще раз это увидеть.

Иногда он жил старыми воспоминаниями.

Постоялый двор, запах свежего хлеба и конского навоза. Пахучее сено, сваленное в стог, рыжие волосы, натруженные мозолистые руки и на удивление мягкие губы. Первый поцелуй со вкусом парного молока и свободы, и морщинки в уголках глаз — от широкой улыбки. Страсть, запах пота и горячей пыли, первобытные движения, приносящие физическое удовольствие.

Грохот двери, не услышанный за громкими стонами, лязг доспехов, шум голосов. Насмешки, удары ногами по ребрам, лицу, рукам, куда придется. И унижение, какого он еще не испытывал. Он не помнил слов, что говорили храмовники. Он помнил заплаканное лицо девчушки, выгибающейся уже не от страсти и желания, а от нестерпимой боли, которую приносила их грубость. Сам он улыбался ей ободрительно и терпел, сжимая зубы и кулаки, не позволяя даже искорке магии проскользнуть наружу — иначе смерь.

— Целительная магия очень редка, мой мальчик, — сказал ему однажды Первый Чародей. — Кто-то общается с духами и мастерски повторяет хитросплетения природных стихий, кто-то может влиять на человеческий разум и тело, а кто-то умеет ткать материю из самой Тени. Твоя магия напрямую не относится ни к одной из этих школ.

Он залечивал следы унижения тайком, пока его, подталкивая в шею, закованного в цепи, вели обратно в третий или четвертый раз. Ребра болели от Святой Кары, а на цепях был липкий след антимагического заклинания, но он тратил последние силы и последние искры магии, потому что не хотел, чтобы кто-нибудь увидел.

В другой раз он не дал застать себя врасплох, и оглушающий удар Святой Кары смягчился о созданный всего за секунду и никем не замеченный магический щит. Он все равно взвыл, когда ребра отозвались оглушающей болью и упал на колени, но ослабленный едва заметной вспышкой заклинания храмовник не смог поднять меч. Именно в тот момент, когда у него не было его магии, а у храмовника не осталось оружия, все решала грубая физическая сила, и у него ее оказалось меньше, чем у обученного воина.

Его поймали снова. И он лечил уже не синяки на бедрах, а разбитые губы и кровоподтеки на скулах. А потом несколько месяцев, проведенные в карцере, развивал впервые в жизни не волю, но тело.

Иногда воспоминания не спасали.

Тогда он рисовал пальцами невидимые узоры и мысленно повторял все известные ему заклинания.

Иногда он забывал большую их часть.

Тогда он начинал бояться, что его магия, как и его знания, покинет его из-за этого застоя.

О том, что магии в его теле, как таковой, не было уже довольно долгое время, он не думал.

Однажды дверь открылась. Скрипнули петли, и тяжелый пласт дерева с металлом сдвинулся с места. Проем оказался шире, чем когда-либо, и он зажмурился, потому что заползший в карцер оранжевый свет от факела был нестерпимо ярким. От рези в глазах у него потекли слезы, и он хотел утереть их пальцами, да только руки не слушались. Тело слишком ослабло.

Он потерял сознание, едва смог открыть глаза. Перед тем, как провалиться в пустоту, где нет сырости, холода и пауков, он увидел сверкающий доспех с пылающим ярко-ярко мечом… и морщинистое суровое лицо Рыцаря-командора. Грегора.

Он понял это позже. Осознал почти физически и облегчение, и чувство безопасности. Он смог увидеть отступающий липкий страх. Он был в забытье, и иногда чувствовал, как к губам прикасается что-то холодное и мокрое, но вкусное, свежее, жизненно необходимое. Вкуснее этого ничего не было.

Он осознал это позже, гораздо позже, но то, что за ним пришел Рыцарь-командор, означало только одно — год прошел.

Кошмар закончился.