Завтра будет солнечно (джен)

Неправильно, думает Сэм.

Не имеет значения, какая степень нормальности в происходящем, есть ли она вообще, но поедом жрет: неправильно. Обретенная спустя тридцать с лишним лет мать за стенами где-то дальше по коридору, а он — пялится на вентилятор, как на второе пришествие? Вряд ли. Пара дней пыток мозгоеблей и паяльником, от которых теперь разве что кишки фантомно заворачиваются? Не то.

Осознание «того» формируется секундой раньше перед тем, как Сэм резко поднимается с кровати.

Дверь в комнату Дина, естественно, закрыта. Сэму и прислушиваться не нужно, он знает — не здесь. На кухне тоже: только вымытые чашки из-под кофе на мойке — сразу чувствуется женская рука, они с Дином до последнего держали грязную посуду — и тарелка с крошками; Дин смел все дочиста. От новичка, может, Дину и «А+» за представление, но Сэм не купился. Хуевая актерская игра, хоть и с огоньком, и спецэффектов по нулям. Сэм соврал бы, если бы сказал, что не проняло. Проняло, еще как, и будь прежний сценарий: один актер, один зритель, — он бы сделал… ну, что-нибудь. Посмотрел бы своим фирменным до диноразжижения, грохнул бы по столу кулаком, или рявкнул бы, или попросил прекратить, или все вместе.

Образом Дина скручивает резко, остро, одним махом. Зато GPS на него не сбивается, выметает из бункера как по накатанной, потом наверх, на крышу.

Это даже красиво в какой-то мере, на холст просится, наверное; если бы Сэм был ценителем искусства, ответил бы однозначно. Ну а что? Зарево цвета охры, разреженное фиолетово-синими всполохами, солнце на полгоризонта и Дин в клетчатой рубашке на фоне — еще и в окружении сизой дымки. Ноздри тут же забивает едким непривычным запахом.

А Дин отпечатывается на сетчатке.

Сэм бесшумно подходит со спины и садится рядом, свешивает с края крыши ноги, щурясь от бьющего в глаза солнца. Дин даже не вздрагивает, не поворачивается: у него сэмо-GPS тоже исправно работает.

— Очки на кой?

— М-м-м? — Дин глубоко затягивается, прикрывая веки. Кончик сигареты вспыхивает красным и медленно тлеет.

— Очки, — терпеливо повторяет Сэм. — Не нужны?

Дин вместо ответа через нос выдыхает дым, некрасиво морщится. Сэм вздергивает уголок губ и отворачивается: не дай бог, увидит еще, начнется. Курить Дин никогда не умел, это у него совсем паршиво получалось, даже хуже, чем решать логарифмы. Он и сигарету зажимал так, будто являл миру однозначный посыл, не как все: между средним и указательным пальцем, неловко и вызывающе одновременно.

— Забирай, — невнятно говорит Дин и склоняет голову набок, чтобы Сэму легче было стянуть очки с макушки.

Сэм подцепляет душки двумя пальцами, кончиками ногтей задевая Дина за уши, и водружает очки на нос. Они ему маловаты: слегка жмут на виски и на переносице давят, но на раз сойдет.

— Тебе? — Голос Дина сел из-за дыма — звучит глухо и немного хрипло.

Сэм мог бы и соврать, но бессмысленно. И не хочется, по правде.

— Ебучее солнце. Видеть его не могу.

Дин не смеется, не говорит пиздовать отсюда, Дин даже не смотрит на него, но Сэм чувствует своим плечом, как мгновенно он превращается в сгусток цемента. Сэму самому не горит поднимать эту ему, но обстоятельства, можно сказать, располагают: вечер, крыша, двое, бегством не смоешься. Романтика момента, чтоб ее.

Да и что отнекиваться, оба знают: не этим закатом слепит.

Сэм видит краем глаза, как Дин подносит ко рту зажатую между пальцев сигарету, перекатывает ее на пару оборотов, прижимается губами к фильтру, осторожно и нежно, будто трахает девственницу; видит, как слегка втягиваются щеки при вдохе, отчего его лицо на мгновение становится постаревшим и болезненно худым. Дин размыкает губы, и вслед за сигаретой тянется ниточка слюны.

Дымку почти сразу рассеивает порывом ветра, хлестнувшим по лицу.

— Из-за мамы? — спрашивает Сэм.

Он спрашивает не потому, что хочет услышать ответ, а потому, что хочет, чтобы Дин поверил: он не догадывается, не понимает. Только он давно выучил, как азбуку: Дин на взводе — пьет, мощный откат — берется за курево и вместе с дымом выпускает. Совсем редко, раз, может, два в полгода, но бывает. Яд ядом вышибает, типа того. Плацебо, понятное дело, но Сэм не лезет. И когда впервые узнал — это было три года назад, — не сказал ни слова, сунув ему зажигалку в карман.

Сэму и сейчас ответ не требуется, поэтому Дин молчит, снова затягиваясь. Не из-за мамы, конечно. Из-за нее уже оба с полчаса посидели по углам, пофрустрировали. Из-за нее — можно и поодиночке, даже нужно: мать у них одна, но разная. А с ними никак, они уже по швам крепко-накрепко. Сэм знает, что не у него одного ломит, до зубовного скрежета: у Дина сигарета вон по краю зажевана почти всмятку.

Сэму это вряд ли поможет, у него другие способы, но хоть какая-то альтернатива.

Он не спрашивая тянется рукой через его спину к нагрудному карману на рубашке, вытаскивает из него зажигалку и пачку Мальборо; не вискарь же, а к табаку Дин никакого трепета не испытывает. Сунув сигарету между зубов, подносит зажигалку, которую Дин забирает, едва он успевает поджечь кончик. Свою, выкуренную до самого фильтра, Дин сбрасывает вниз и ловко вытаскивает из полупустой пачки вторую. Пальцы у него почти белые, как и губы.

Молчат с минуту, а потом Сэм начинает первым. Он всегда начинает первым, у него просто лучше получается: без вступления сразу к развязке.

— Я бы сдох, Дин, — говорит он, вместе со словами выпуская горьковатый дым.

Дин пытается выебнуться колечком, но у него не выходит: что-то, скорее, похожее на слона в удаве.

— Конечно, — соглашается он. — Эта сука из тебя все соки высосала бы. Вот бы ее скальп себе на стену вместо оленьих рогов.

Сэм дергает головой, отчего очки слетают на кончик носа, и он поправляет их указательным пальцем.

— Загнулся бы, недели через две. Сдох, и все. На луну повыл бы, все дела — на солнце не повоешь: и глаза режет, и тебя в нем до хрена, а ты же терпеть мои концерты не можешь. А ты, Дин? Зажег бы, да? — и спустя короткую паузу сам добавляет: — Да.

Он злится — на себя, на Дина, на небесные светила и одного небесного мудоеба.

Ветер очередным порывом спутывает волосы, разнося их во все стороны; пряди лезут в глаза, в рот, липнут к губам. Сэм раздраженно выплевывает сигарету после двух коротких затяжек, даже не затушив, вместе со своими волосами.

— О господи, — Дин закатывает глаза и, вдавив свою сигарету в крышу, бросает ее следом.

Он улыбается, как познавший истину шредингеровский кот. Сэм, не сдерживается, в ответ тоже улыбается — как идиот.

— Не упоминай всуе. Я верую атеизм.

Дин — истинный винчестерианин и сэммист — мельком поднимает взгляд к небу: не разверзлись, не рухнули, не шандарахнули молнией.

— Осторожней с такими заявлениями. Повернись.

Сэм послушно поворачивается в пол-оборота и почти врезается носом в нос Дина. У брата зрачки расползлись почти по всей радужке, и взгляд кажется темным, жутким. Губы все в трещинках — он не умеет курить. Сейчас Дин совсем не похож на его брата, но Сэм не хотел бы себе другого.

— Да в другую сторону, идиот.

Дин хватает его за плечи двумя руками, совсем не нежно, и разворачивает затылком к себе.

— Сиди.

— Тебе лучше знать, что мой скальп будет выглядеть слишком шикарно для твоей комнаты. Правда, Кроули сказал бы, что он идеально покатит вместо рогов.

— Заткнись, Сэмми.

Сэм затыкается. А Дин делает что-то там с его волосами, шипит, матерится сквозь зубы, выдыхает свистом, царапает обкусанными ногтями по темени, приглаживает пальцами за ушами. В Сэма вонзаются сотни иголочек по всему телу, как высоковольтные разряды, и не разберешь: от холода под рубашкой, или от Дина. У него чаще от второго бывало.

— Дин?

Сэм успевает попрощаться с шевелюрой и досчитать до пятидесяти бутылок на стене, прежде чем Дин говорит:

— Готово.

Сэм садится прямо и с осторожностью обеими руками ощупывает волосы: они завязаны в короткий хвост куском шнурка от ботинка, кособокий, растрепанный, с «петухами» у макушки. Зато в лицо не лезут.

— Спасибо.

Дин тихо фыркает. Наверняка думает: девчонка, как есть девчонка. Ну и пусть. Заботливый старший брат, ага.

— А ты ревновал ведь, — жизнеутверждающе заявляет он.

Пока Сэм обдумывает ответ, солнце заползает за горизонт, оставляя только самый край, огненную полоску. Он стягивает очки и пытается надеть их Дину обратно на голову. Сбоку хреново получается: дужки промахиваются мимо, проезжаясь по внешней стороне ушных раковин. Дин терпеливо ждет, не шевелится даже. Получается у Сэма не сразу, и тоже, как у Дина, кособоко: одна душка за ухом, другая сверху.

— К Амаре? — спокойно спрашивает Сэм. Дин, конечно, дал прекрасное определение тому, что его сжирало почти год, пять баллов. Тогда он, получается, его и к Метке ревновал. — Ну и? В итоге что? Тебя не тьмой, а светом чуть не разъебало по запчастям. Бум, — повторяет он вердикт Ровены. Похоже выходит. От себя добавляет, нараспев: — Бу-у-ум.

Ну, он очень сильно утрирует то месиво внутри себя, которое бурлит в нем подобно урановому топливу в ядерном реакторе.

Приподнявшись на руках, Сэм отползает спиной от края крыши и, стянув ботинки, усаживается в позу лотоса. Дин пододвигается следом, словно притянутый ниткой, такой нелепый в криво напяленных очках, весь пропахший алкалоидом. Живой Дин.

— Примерно так оно и было бы, — соглашается Дин.

Сэм свирепеет мгновенно, вскидывает взгляд, но в глазах Дина нет и капли насмешки. Наоборот, смотрит так, будто знает. Только что он может понимать?

А Дин понимает, ему назло.

— Я пока пер по чаще, все думал, как заявлюсь на собственные похороны, а там уже все навеселе. Ты, конечно же, пизданешь мне от души по морде, ткнешь серебряным ножом, потом мы по-братски обнимемся и свалим под Элвиса в закат. Но когда я вернулся… — Дин вздергивает уголок губ в едкой ухмылке, — вот это был действительно, блядь, «бум». Бу-у-ум, говоришь, да? У меня вот он случился. По всем статьям. Хватит делать вид, что ты один знаешь, каково это, Сэм.

Голос Дина звучит совсем не зло, но Сэма вдруг продергивает дрожью: он к этому самому диновому откату подоспел. Тут одно из двух: или рванет, зацепив и его, или Сэм остановит. Почему-то Сэму не хочется останавливать. Хочется, чтоб накрыло, погребло. Почти как приходом, но будет острее.

Сэм моргает, и в мимолетном кадре ему видится сучка Тони на костре инквизиции. Она полностью нагая, прокаженная, визжит и стонет, иначе, чем когда скакала на его члене, насаживаясь глубже и сильнее, до упора, ебала его в мозг, — от этого звука ему приятно. А потом на ее лице зияют пустые, кровоточащие глазницы, кожа сползает с нее, как жидкий гуталин, обнажая черепные кости; изо рта, ушей хлещет черная кровь, и через секунду она ссыпается пеплом, и Дин стоит с зажигалкой в руке, зажав в зубах паяльную лампу.

Сэм вдруг весь загорается.

А Дин понимает.

Дин не просит разрешения, ни глазами, ни словом: тянет руку и проводит ладонью по его лодыжке, вдоль фантомного рубца, и взгляд у него вдруг становится страшный, словно он ощущает разошедшиеся по шву окровавленные лохмотья кожи, мышц и сухожилий, вывернутых наружу. А Сэм вот ощущает. Все. Но эта боль… приятная, что ли.

Дин штопает его собой. Пальцы у него горячие, не те миллионы фаренгейт, как у солнца, но тоже прожигают насквозь, только совсем иначе. Сэму не хочется, чтобы это заканчивалось.

— Зажег бы я? — продолжает Дин, ведет ладонью выше, задирая низ сэмовых джинсов. Почти до боли вдавливает пальцы в ногу, оставляет на коже белесые полукружия от ногтей. — Не стоит спрашивать о том, что я могу сделать, чтобы ты жил, Сэм. Лучше тебе не иметь об этом ни малейшего понятия. И мне самому тоже.

А Сэму хочется — знать. Чтобы потом выпустить, как пары никотина, ор, обвинения, угрозы, и после просто и без предлогов сыпануть сверху, словно прижигая сигаретным пеплом, единственной правдой: я сделал бы то же самое, хоть заебись.

И он обещает:

— Тогда когда-нибудь я тебе об этом расскажу.

Дин свободной рукой снимает с Сэма импровизированную резинку и запускает ладонь ему в волосы, прочесывает запутавшиеся пряди. Странно: не тянет ведь совсем, а Сэм редко когда мог сам у себя обойтись без выдергивания.

— Скажи мне то, чего я не знаю, — хмыкает Дин, поглаживая большим пальцем за ухом.

Сэм скажет. И еще покажет — ему хочется. Может, даже прямо сейчас: их только двое.

Где-то внизу у него — у них — воскреснувшая мама. Здесь — Дин, тоже для него воскреснувший, Дин на его коже, Дин, кажется, и под кожей. Сэм затягивается им, как сигаретным дымом, он им пропитан насквозь. Этого вдруг становится мало.

Сэм прижимается костяшками к груди Дина, натягивая между пальцев рубашку, громко дышит ему в шею. Дин солнечный весь.

Так — правильно.

Там, у Дина внутри, больше не тикает.

Как и у него, стучит.