Дар (джен)

Он давно знал, что стареет.

Осознание этого пришло к нему постепенно: голод стал тише, и холод больше не вызывал его, заставляя теперь ощущать лишь покой.

А потом пришли сны. Они были первым и самым точным признаком подбиравшейся старости — и он никому о них не сказал. Понимал, что, узнав об этом, другие бы стали его сторониться: среди дементоров бытовало стойкое заблуждение, что сны, как и плесень, заразны, и что от них точно так же невозможно избавиться. Некоторые утверждали даже, что они связаны, сны и плесень, и что, подхватив одно, рано или поздно получишь другое. И в какой-то степени они были правы — потому что сны были симптомом подступающей старости, которая приводила к слабости — и уже та незаметно забирала у дементора силу, позволяя в какой-то момент чёрной плесени поселиться на его саване.

Это становилось началом конца: плесень потихоньку перебиралась с савана на его обладателя — и съедала его. Целиком. Медленно и неотвратимо превращая его в тот субстрат, из которого они все и вышли — и выйдут. Они говорили друг другу, что однажды появятся на свет вновь — но другими, однако же никто из них не помнил никаких себя-прежних, и, на самом деле, ни один из них до конца не верил в то, что они, растворившись в плесени, действительно возродятся.

Потому и боялись. И берегли свои саваны, и не подпускали к себе тех, кто видел сны.

Он был тоже таким — когда-то.

Но теперь, когда они пришли, он на многое смотрел по-другому — и прежде всего, на людей.

Они были пищей. Не необходимой — они вполне могли существовать и без неё, если людей рядом не было — но невероятно желанной. И разной. Почему-то людям казалось, что дементоры едят лишь тепло — и его всегда удивляла эта ошибка. Впрочем, что взять с людей? Мало кто из них умел думать. Люди рассуждали прямо, не умея видеть за явлением ни его причины, не следствия. Не все — он встречал и других, но такие попадались нечасто… да почти никогда. Остальные же видели только то, чего очевидно лишались — и считали, что потерянные радость и тепло и есть пища. Единственная пища для дементоров. Странные существа! Мало кому из них приходило в голову, что, будь это так, дементоры бы как раз взращивали в них это — как они, люди, сами растят свою пищу. А ведь дементоры так и делали — и питались они не теплом и не счастьем, а горем. Болью. Тоской. Виной. Отчаянием. Всем тем, чего люди так не любили — и от чего бы так хотели избавиться.

И дементоры бы забрали — для чего их когда-то и придумал Экриздис. Но он умер, унеся с собой, кроме прочего, и умение обучать… или же настраивать свои странные творения — и настройки остались такими, каковыми и были на момент его гибели, и сменить их не мог никто. Даже сами дементоры — они лишь рассказывали тем, кто возник уже позже и не видел Создателя, что когда-то Экриздис умел приучать их к самой разной пище, и в то время они умели брать что-то одно, доставая его из того облачного клубка, что носили люди в себе. Но они давно этому разучились…

Это тоже снилось ему — высокий и худой человек, бледный, с ярко-синими, словно драгоценные камни, глазами, еле слышно нашёптывавший ему что-то, от чего он начинал отличать друг от друга не только радость и боль, но и вину от тоски и вину от досады. Он старался запомнить слова, и во сне ему часто казалось, что он сумел — но сон рассеивался, и от слов оставалось только смутное воспоминание.

И всё-таки он пытался. Теперь, зная, что можно самому выбирать пищу, он хотел научиться — и пробовал. Почему-то люди переносили это тяжело, то и дело сбегая от него в то временное небытие, что напоминало разом и смерть, и глубокий сон. А ведь он старался забирать как раз то, от чего они сами хотели избавиться — например, боль или холод. Но у него ничего не выходило.

Пока…

Этот человек обитал внизу — на самом нижнем этаже, там, где было холоднее и темнее всего. Обитал давно — так давно, что в нём больше не осталось ни света, ни радости. Как, впрочем, и ни в ком из обитателей того этажа.

Почему он выбрал его?

В человеке не было страха. Были и усталость, и горечь, и сожаление — а ещё… а ещё в нём было нечто необычное. Он даже не сразу вспомнил, что это — слишком уж давно он видел что-то подобное. Это чувство встречалось здесь даже реже, чем тепло или радость — потому что те порой приходили к людям со снами.

А вот любопытства сны не навевали. Оно приходило иногда, очень редко, с людьми, что являлись сюда извне — и которых дементорам запрещено было трогать. Так что он всего несколько раз только видел его — но ни разу не пробовал.

И теперь…

Человек был очень слаб — но поправить это было нетрудно. Нужно было только выменять его у остальных для себя, и потом не трогать несколько дней. Он и выменял — ему было что предложить, пищи он всегда собирал много и делиться умел хорошо.

Своего человека он теперь навещал каждый день, но пока не брал ничего — и наблюдал, как тот постепенно теплеет, как начинает лучше есть и не так шумно спать… и как скапливается в нём любопытство. Любопытство и ещё что-то… он понятия не имел, что это — потому что раньше не видел. Серое, аморфное, вязкое… Человеку оно не нравилось, но он, как и все они, почему-то всё копил его в себе и копил — так, как делали они все, цепляясь за то, что делало их слабее. Странные существа…

Наконец, он счёл, что человек готов — и вошёл. Медленно и почти осторожно — дожидаясь, покуда тот привычно забьётся в угол и закроет глаза.

Но тот продолжал сидеть на том месте, где спал — сидеть и смотреть на него. А он потрясённо наблюдал, как стремительно тает то серое и вязкое, чего он прежде не видел — так, как будто его выпивал кто-то из его сородичей. Только вот они здесь были совершенно одни… странно.

А вот любопытство росло. Как росли боль и страх при их приближении — он привык к этому и считал нормальным, но ни разу не видел, чтобы так росло любопытство. Он слегка потянулся и коснулся его — оно было тёплым, острым и свежим, и рассыпалось внутри маленькими звонкими каплями. И это было прекрасно — прекраснее всего, что он пробовал прежде. И как трудно было остановиться! Но он смог, не желая выпить всё сразу, а потом приблизился к человеку почти вплотную и повис совсем рядом с ним, наблюдая с трепетом и неверием, как по непонятной причине в том опять растёт это чувство, и растёт так стремительно, что он вновь позволил себе вдохнуть немного…

А потом человек — мужчина — неуверенно протянул к нему руку и коснулся его руки — от него буквально плеснуло любопытством и ещё чем-то острым, пряным и вибрирующим, чем-то, чего он тоже никогда не ощущал прежде.

В тот вечер он вернулся к себе тяжёлым от сытости — и, прячась в один из самых дальних углов подвала, туда, где обычно не бывали остальные, заснул. И опять увидел Экриздиса, и услышал шёпот — и на сей раз почти понял его…

Почти.

А на следующее утро первым делом направился к своему человеку.

Так же, как и на следующее. И после. И после… Он теперь проводил там много времени — и в какой-то момент человек начал говорить с ним. Это было странно и непривычно и, в общем-то, против правил — но в какой-то момент он ответил.

Сперва всего один раз.

А потом ещё, и ещё… Человек расспрашивал — он отвечал. Впервые отвечал на такие странные вопросы — но ему нравилось. Нравилось вспоминать прошлое, нравилось показывать — говорили они не словами, а образами, ибо звуки дементорам неподвластны — замок, весь, целиком, нравилось водить своего человека по коридорам… нравилось учить его.

Учить…

Это было самым удивительным, что он получил здесь — учительство. Он показывал, как забирать чувства — человек не мог так, конечно, но всё равно хотел знать и позволял демонстрировать это на себе. И это оказалось вторым потрясением — потому что чувства, отданные добровольно, были непередаваемо мощнее и сытнее: ему хватало самой маленькой нитки, крошечного клубка, насыщающего на целые сутки. А человек становился всё сильней и теплее — и однажды подарил ему ещё одно удивительное ощущение: ожидание.

Его теперь ждали.

И тогда он показал ему самое сокровенное — показал, как пить души. Показал, как та растворяется внутри, смешивается с самой его сутью, как подпитывает потом долгое, несравнимо более долгое время, чем какие бы то ни было чувства. Человеку было больно — и тогда он, очень осторожно, чтобы не спугнуть, потянул из него эту боль — и тот отдал. И, переставая плакать, воззрился на него изумлённо — а потом улыбнулся, обдав его волной странного, незнакомого, непонятного, но очень сильного чувства.

Благодарности.

Человек учился — и однажды у него получилось! Он сумел, в сотый раз, или, может быть, даже в тысячный, но сумел забрать у него еду. Совсем мало — но сумел.

И это стало началом…

Время шло — и когда человек научился не просто брать, но и жить на этой полученной пище, когда он научился всему, кроме того, чтобы забирать души (да он и не смог бы — просто потому, что у него, в отличие от дементоров, оставалась своя, собственная, и чужие некуда было класть) — он решился.

Несмотря на запрет.

Несмотря на ожидавшую его за такое преступление казнь.

Но он научил человека проходить сквозь ткань времени. Понимая, что теперь тот уйдёт — но совсем не ожидая, что человек заберёт с собой и его.

Но человек забрал его с собой — подарив целый мир за отданное в его власть время.

* * *

— Очаровательная вещица… никогда прежде такой не видел, — сухонький, похожий на воробушка старичок в ярко-пурпурной мантии потёр крохотные, чрезвычайно напоминающие птичьи лапы, руки. Хрустнув пальцами, он потянулся к закреплённому на толстой золотой цепочке в обрамлении тонких золотых же колец диску, внутри которого просматривались миниатюрные песочные часы. — Что это?

— Я назвал это хроноворотом, — высокий худощавый волшебник в простой чёрной мантии, чей капюшон был опущен так низко, что практически скрывал его лицо, мягко притянул вещицу к себе.

— Хроноворот? — повторил старичок с любопытством. — Удивительно… никогда о подобном не слышал.

— Я создал его недавно, — отозвался мужчина, чей голос был таким хриплым, что казался простуженным. — Желаете — покажу, как он действует.

— Желаю, — старичок опять потёр руки. — И что же — с ним и вправду можно отправиться в прошлое?

— Безусловно, — глуховато усмехнулся мужчина и повторил: — Безусловно…

Из полуоткрытой двери за его спиной потянуло холодом, и старичок немного поёжился — мужчина, обернувшись, притворил её, оставив, впрочем, достаточно широкую щель для того, чтобы тот, кто подарил с его помощью людям такую возможность, увидел первого человека, который воспользуется его даром.

Хотя нет — он неправ. Не первого.

Второго. Они все теперь будут вторыми.

Потому что первым был он — и он дорого заплатил за своё первенство.

Мужчина подтянул край капюшона пониже, надёжнее скрывая своё лицо, и, обернувшись к старичку, накинул золотую цепь на его тощую шею.