Миры Толкина (драбблы) (джен)

Своим творением всегда приятно любоваться, особенно если делал его не один.

Возможно, вклад Мелиан в создание Арды был не столь уж велик — да что там, мизерен, но все-таки был. И потому она с неиссякающим восторгом взирала на этот мир, на цветущий Валинор, подолгу бродя по прекрасным садам Лориэна. Но, как оказалось, более всего её влекли Сирые Земли, так не похожие на Благословенный Край. И когда пришло время возвращаться, Мелиан отчаянно искала возможность не покидать полюбившиеся ей места.

И нашла.

Нашла в лице эльда.

Его привели верные соловьи — или он сам шел куда глаза глядят, очарованный их пением? Главное — с его появлением Мелиан нашла ответ на свой вопрос. Он шагнул к ней сам, поднял руку, желая поклоном выразить свое почтение прекрасной майэ, взглянул ей в глаза и...

...застыл...

...закаменел...

...растворился в них.

Улыбнувшись, Мелиан переплела свои пальцы с его, не отводя взгляда. Эльвэ. Так звали этого эльда, чья сущность лежала перед ней, будто на раскрытой ладони. Мелиан бережно коснулась этой сущности раз, другой. Почти неосязаемо, незаметно... Тончайшая работа, истинное мастерство неназванной ученицы Ирмо.

Шелестела листва на деревьях под темными небесами, шелестела под порывами ветра, шелестела, ловя капли дождя, звезды освещали землю своим светом... Время остановилось на этой поляне для них двоих. Казалось, эльда даже не дышал, обратившись статуей, и только глаза его жили, отражая фэа, сплетая его судьбу с судьбой мятежной майэ.

И когда она завершила работу, Эльвэ вздохнул, будто впервые. Моргнул, улыбнулся:

— Любимая?..

— Да, любимый, — нежно ответила Мелиан, сама попавшись в собственную ловушку.

— Намо! — усталый голос Лориэна эхом разнесся под зыбкими сводами чертогов Мандоса.

— Да, брат? — не менее устало отозвался их владыка, уже, в принципе, представляя, зачем пришел Ирмо. Вернее, он знал и наверняка, потому что по Чертогам опять слонялась одна неприкаянная фэа.

— Я понимаю, не твоя очередь, но... — Ирмо заговорил тише, теперь его слова звучали виновато. — Он пугает тех, кто ищет успокоения в моих садах. Ныне их слишком много...

— ...и поэтому пусть он лучше пугает всех в моих Чертогах своими внезапными исчезновениями, — закончил за брата Намо, опустив голову.

Он не видел Ирмо из-за упавшего на глаза капюшона, но знал: тот смотрит умоляюще. И Намо не мог отказать брату.

— Хорошо. До следующего пробуждения пусть побудет здесь.

— Спасибо, Намо! — с чувством выдохнул Лориэн и, торопливо попрощавшись, отправился восвояси. Его действительно ждало много работы, а Намо...

Мандос сел на своем троне поудобней и улыбнулся.

Засыпающий практически мертвым сном эльда был в его Чертогах не впервые. Разберется, как пройти к гобеленам — найдет сам. Ирмо везло меньше: когда эльда оказывался у него, рассказывать происходящее в мире приходилось лично и вслух. Слишком уж приставучий, не отвяжется...

В принципе, Намо понимал этого эльда. Сложно не быть приставучим, если каждый раз умудряешься заснуть почти на Эпоху — и проспать ровно до нового боя с Темными.

Безвременье.

Холодное мертвое безвременье.

Воды болота холодны и тихи. Ни звери, ни люди не тревожат покой здешних мест, даже птицы стараются не летать над этим закрытым туманной завесой краем. Не звенит над водой гнус, лишь седая, пожухлая трава, никогда не видевшая солнца, свешивается с редких островков суши вниз, в воду. Туда, где лежат мертвецы.

Пряди травы — единственное, что объединяет мир над-водой и под-водой. Единственное живое, что касается бледных лиц и навсегда закрытых век. Навсегда — потому что им не суждено распахнуться вновь. Не суждено увидеть Чертоги Мандоса, не суждено снова ступить на траву, свежую, зеленую, за воротами Чертогов. Это как бродить по бесконечному лабиринту без выхода, без надежды когда-либо отыскать путь на волю. Чертоги — тоже лабиринт, но лабиринт другой, очищающий фэа, помогая родиться вновь. Болота — иное.

Стоячая вода душит, обнимает своими прозрачными руками, ледяным ознобом проникает в давно неподвижную грудную клетку. Ловушка мертвого тела страшна и нерушима, ее не сломить, не выбраться наружу. Нет чувств, нет мыслей, нет эмоций. Нет желаний. И только где-то там внутри, в бледно мерцающем огоньке фэа, тлеет упрямо надежда однажды увидеть врата Мандоса, почувствовать прохладу высоких потолков и шелк гобеленов Вайрэ, вновь увидеть солнце, хотя бы через щелку в двери.

Но им не увидеть Валинора — болота не отпустят свою добычу. Мертвецкие Топи цепко держат любого, кто однажды упал, пронзенный вражеским мечом, в черную стоячую воду. Упал, захлебываясь кровью, делая последний вдох, умирая — но еще живя.

Вода приняла их. Гнилая болотная вода, глубокий ил, таящийся под хрупкими корнями травы. Ил, в который погружались отягощенные искореженными латами тела; ил, сохранивший их нетленными. Плоть не гнила в нем, не сходила с костей. Свет эльдар сыграл с ними злую шутку. С каждым падающим воином, с каждой струйкой крови, толчком выплескивающейся из ран, вода становилась чище, напитываясь магией. И призрачные голоса зазвенели над топями, и лица лежащих в воде воинов спокойны и безмятежны, будто во сне. Их фэа стремятся прочь, но нетленное хроа не пускает их. И, пока не отзвучат последние аккорды Первой Песни, мертвецы будут лежать в этих топях. Не мертвые мертвецы, не отжившие свой последний вздох, запертые в своих телах.

Обреченные лежать в прозрачной болотной воде вечность.

На Мировой оси было холодно. Саурон, в принципе, подозревал об этом: недаром она была Северной. Поэтому перед вылетом из Ангбанда он старательно утеплился. Но мороз все равно донимал, потому что они торчали на нем уже битый час. Дракон давно свернулся клубком, укрывшись крыльями и греясь пламенем, и его постепенно заносило снегом. Саурон в который раз отряхнул с плеч намечающиеся сугробы.

— Кх-кх! — попытался многозначительно кашлянуть он.

Из-за холода вышло скорее простуженно.

— Подожди, еще немного! — яростно откликнулся Мелькор.

— Кх-кхм! — на второй раз в кашле все-таки появилась многозначительность.

— Не мешай, у меня почти получилось!

Саурон тоскливо вздохнул, глядя на вытоптанную в снегу дорожку. Она опоясывала воткнутый точно в Мировую ось Гронд, и Мелькор, кажется, был намерен пройти и вторую сотню кругов, если потребуется, пытаясь перевернуть мир.

Саурон надеялся на одно: что в Валиноре ржут не очень громко.

А в Валиноре царил хаос: валар в ужасе подсчитывали круги, которые прошел Мелькор, и спорили, сколько раз он уже перевернул мир. Эльфы, чуя тревогу валар, и сами нервно поглядывали по сторонам: не случилось ли уже что с перевернутым миром? И в чем конкретно заключается его перевернутость? Все верили: Враг способен на любые козни, и его Искажение еще проявит себя.

И только из кузниц Ауле то и дело доносился громогласный хохот. А те майя, которые не разбежались от своего валы, помалкивали, потому что временами сквозь хохот слышалось:

— Не приму я тебя назад! Вот твой новый вала, равняйся на его ум, мальчишка!

Иногда Саурон думал, что у Ирмо, даром что вала, ни стыда, ни совести. Или как раз поэтому и нет? Сложный вопрос.

В любом случае именно полной бессовестностью владыки Лориэна Саурон объяснял те кошмары, которые накатывали, если он ложился спать, не вымотавшись в конец. Дел в Ангбанде хватало всегда, одни драконы Мелькора чего стоили, а уж про волколаков с орками вообще разговор отдельный, так что такие дни случались редко. Но если уж случались...

А началось все мирно: Саурону снился огород. Отличный огород, с жирным черноземом, заботливо подвязанными на колышки помидорами и аккуратными тропинками между грядками. Только почему-то помидоры были черными и, покачиваясь, тихо подвывали. Но Саурону быстро стало наплевать на странное поведение помидоров: он осознал, что он... редис.

Осознание было не сказать чтобы радостным. Во-первых, быть редисом в принципе не очень весело: никакой возможности двинуться, сделать что-то. Сиди себе и расти, наблюдай за восходами-закатами и огородом. Во-вторых, до Саурона начало доходить, что вон те муравьи подозрительно оркообразны. А уж вон тот размашистый хрен, в тени которого они бегали, и вовсе смахивал на... Мелькора. Такой же мрачный и потрепанный местами. Вот точь-в-точь он после драконьих тренировок.

Саурон даже хихикнул: ну, логично, действительно, так пророс в Арду, что хрен выкопаешь. И настроился мирно погреться на солнышке, как полагалось приличному редису, когда солнце внезапно закрыла тень. Земля содрогнулась от поступи весьма волосатых ног.

— Так, ну а это мы выполем, — донеслось сверху, и громадная рука опустилась рядом, выдрав из земли какой-то едва народившийся сорняк.

Саурон с ужасом глядел, как тот поднимается все выше и выше, на корни, оборванные, сочащиеся капельками сока, бестолково растопырившиеся на воздухе... А потом голос прозвучал снова:

— А это — в салат.

И рука потянулась к нему.

Саурон в ужасе заорал... сообразил, что редис орать не может, и проснулся.

В покоях было тихо. Мерно капал воск со свечей, под потолком попискивали, толкаясь, летучие мыши, прикормленные Тхури. И никакого редиса.

— Больше никогда никакого редиса, — хрипло пробормотал Саурон и содрогнулся.

Ни стыда, ни совести у этого Ирмо!