Секач (джен)

Настенные часы в узорчатой оправе показывают без четверти четыре, а значит я торчу в этой комнате уже пятнадцать минут. Золотистые обои в растительный узорчик, кружевные шторки с воздушными ламбрекенами и подхватами, стулья с высокими спинками и резными подлокотниками, огромный стол на витых ногах, покрытый ажурной скатертью, розовый графин на белой вязаной салфеточке, широкий диван безумно мягкий и адски неудобный — всё это вызывает непреодолимое желание сбежать отсюда. Просто встать и уйти. Но я не могу. Жду маму. Она там, в кабинете, с экспертом разговаривает. Будь он не ладен.

Битый час эта магичка мурыжила меня. «Посмотрите туда», «посмотрите сюда», «закройте глаза», «погрузитесь в сияние». Как будто бы я могу погрузиться в их сияние. Но говорят, что госпожа Кливз действительно спец по распознаванию каналов, и надеюсь уж после этого-то раза мама наконец поймёт, что «пробивать» мой канал бесполезно, потому что его просто-напросто нет. Ну вот так: нет и всё. В семье, как говорится, не без урода. Все деды маги, родители маги, все четыре сестры тоже с каналами, а я — обычный человек. Этот канал, если он вообще есть, начинает открываться лет в одиннадцать и к двадцати завершает раскрытие. Мне уже девятнадцать скоро стукнет, а от канала ни ответа, ни привета. И всем без экспертов уже давно понятно, что не быть мне магом никогда.

Всем, кроме мамы. Она просто не может жить с мыслью о том, что её средняя дочь обычный человек. Раздражает, если честно.

Шесть лет назад, после того, как у девятилетней Сабринки произошло раскрытие канала, а у меня, у тринадцатилетки, этим раскрытием даже не пахло, и я, в отличие от своих школьных подруг, перешла в обычную среднюю школу, а не в магическую, мама спохватилась и начала тренировать меня. То есть заставляла часами медитировать, погружаться в себя, созерцать внутренний и внешний мир. А я ненавидела это всеми фибрами души. Сидела, пялилась в противоположную стену и отчётливо понимала, что попусту трачу время. Тогда-то я и начала сбегать к мастеру Ронгу в спортзал, объясняя маме, что занимаюсь на природе.

Но три года назад, когда я перешла в обычную старшую школу, лафа закончилась. Мама разуверилась в самообучении и моих «тренировках на природе» и начала нанимать мне учителей, которые профессионально и целенаправленно пытались растормошить мой канал. Разумеется, без толку. В итоге за три года у меня сменилось семь учителей. Последняя продержалась восемь месяцев. Госпожа Гудман оказалась понимающим человеком и не напрягала меня бесполезными тренировками и медитациями. Вместо того, чтобы попусту просиживать на заднице и медитировать в попытке укрепить связь с миром и нащупать несуществующих канал, она предложила мне «укреплять связь» другим способом. Именно на её занятиях я начала увлекаться лепкой. Поначалу это казалось каким-то детским садом. Восемнадцатилетняя девица лепит из пластилина — что смеяться-то? Но когда госпожа Гудман приготовила для занятий глину, тогда-то я и поняла, что это волшебство. Моё личное волшебство. Мягкий материал, казалось, плавится в руках, принимая любые причудливые формы. Вроде бы тот же пластилин, но на порядок сложнее, тоньше, капризнее. И от того чудеснее.

Руки непроизвольно сжимаются. Хочется уже поскорее уйти из этой приторно розовой комнатки домой и наконец заняться делом. У меня там как раз глина мокнет. Может, сегодня за дракона сяду. Дядюшка Отто уже давно его ждёт. Ненавижу просто так просиживать. Мне нужно что-то делать! Когда ж они там договорят-то уже?

И тут дверь кабинета наконец-то открывается, и на пороге появляется мама. Мрачная и натянутая, как струна. Она не смотрит на меня, и я понимаю, что мне хана.

Но за что?

— Извините, госпожа Шторм, но это всё, что я могу вам посоветовать в сложившейся ситуации, — говорит госпожа Кливз, выходя следом.

— Спасибо вам большое. До свидания, — отрывисто произносит мама и, по-прежнему не глядя на меня, направляется к выходу.

Я тороплюсь за ней. В полном молчании мы садимся в мобиль и едем.

Ненавижу это. Почему она молчит? О чём думает? Ну да, я не маг. И это давно пора было понять и не мучить меня дурацкими занятиями, не возлагать надежду на учителей. В мире и обычные люди есть, и их полно, столько же, сколько и магов. Но да, конечно. Её дочь просто не может оказаться обычным человеком без канала. Чей угодно ребёнок, но только не её.

Чувствую, что начинаю злиться, и отворачиваюсь к окну. Пялюсь в него.

Мимо проплывают аккуратные палисадники и белые домики с черепичными крышами, тренькают, проезжая, велосипедисты и важно цокают лошади, неспешно везя экипажи. Мобилей в Ротбурге встречается очень мало. Провинциальный городишко, который можно за полчаса пешком вдоль и поперёк пересечь. На всё про всё и велосипеда хватит, а кто сильно важный или кому сильно срочно, то на лошадях предпочитают. Так что мобиль, работающий на двигательных знаках, здесь не необходимое средство передвижения, а скорее символ статуса. И семья начальника отдела исследования и выращивания отопительных кристаллов может себе позволить такую роскошь. Хотя от дома госпожи Кливз до нашего двадцать минут ходу прогулочным шагом.

Мобиль останавливается у ворот, и мы выходим. По-прежнему молчим. Мама не знаю почему, а я из принципа. Не буду ничего спрашивать. Вообще разговаривать с ней перестану, раз она так со мной. В конце концов, кто из нас взрослый, да к тому же ещё и педагог? Вот пусть и проявляет своё умение не только в гимназии перед ученицами, но и дома.

В гостиной нас встречает Сабрина — пятнадцатилетняя звёздочка, мамина радость, а на деле зазнайка и воображала. Она здоровается, обнимает маму, та сухо отвечает ей и уходит искать папу, сегодня выходной, так что все дома. Сабринка поворачивается ко мне, как будто только заметила, и смотрит так, как, наверное, смотрят на лягушку, обнаружив её в ведре с чистой водой, то есть с нескрываемым отвращением.

— Эрика, ну как съездили? Что сказала госпожа Кливз? — с деланным участием спрашивает Сабрина.

Я смотрю на сестру в упор, и улыбочка сразу стекает с её лица, возвращая ему презрительное выражение.

— А то ты не догадалась, — кидаю я.

— Да как тут не догадаться? — пожимает она плечами. — Бездарностью была, бездарностью останешься.

— Я, может, и бездарность, но у меня хотя бы мозги на месте, в отличие от тебя, у которой вместо извилин прямой канал и пустота.

Сабрина кривится и сыплет вслед гадости, а я не слушаю её, бегом поднимаюсь на второй этаж, забегаю в свою комнату и захлопываю дверь.

Достали! Все достали. Особенно мать с Сабринкой. У мамы две радости есть, две дочери: солнышко Астрид, у которой всё и всегда получается легко и просто и которая сейчас в Мэйштадте самый престижный универ заканчивает, да звёздочка Сабрина, малолетний гений, которой светит блестящее будущее. Верены, которая учится в том же самом универе, что и Астрид, Катрин и уж тем более меня для неё не существует. Мы так — неудачный эксперимент, ошибки, недостойные внимания! Особенно я!

Да. Нет у меня дара. Совсем. По нулям. Я человек. Обычный человек. Но и она никакой не педагог. Где она была, когда я изводилась, буквально на стенку лезла, грызла себя из-за своей нетаковости?! Где? Кто в семь лет запихал меня в магическую школу с магическими детками, хотя ей ясно сказали, что мой канал никаких признаков не подавал? И когда все школьные подруги раскрыли свои каналы и в тринадцать лет перешли в среднюю магическую школу, почему её не было рядом со мной, чтобы банально утешить? Почему этим занимался пекарь господин Отто Мюллер, а не мать?

Слёзы подступают к самому горлу, заволакивают всё перед глазами. Как тогда, когда я, прижавшись к сильному плечу, ревела. Просто ревела в голос. Я была ребёнком. Я не могла справиться с тем, что на меня навалилось. Я и сейчас-то с трудом справляюсь. Но всё ж таки справляюсь хоть как-то!

А она? Почему она не может смириться с тем, что я такая, какая есть? Что не все её дети гении и вундеркинды с широченным каналом! Почему вместо поддержки я по-прежнему получаю лишь пинки?!

С силой шарахаю кулаком о шкаф и смотрю на дрожащее зеркало. Затем прижимаюсь к нему лбом и стою так, пытаюсь успокоиться. Хотя бы остановить слёзы.

Самое смешное в том, что я единственная из всех сестёр так похожа на неё внешне. Кроме роста, которым я пошла в папу, у меня всё от неё. Желтоватая кожа, овал лица, чёрные прямые волосы, чёрные же глаза, форма бровей, да даже пальцы на ногах — всё её! В детстве мама рассказывала, что её дед был чистокровным таянгийцем, и хоть бабка была фрайланкой, а отец и вовсе на одну половину фрайландцем, а на вторую белоземцем, сама она унаследовала типично таянгийскую внешность. А я унаследовала её от неё.

Может, поэтому она не может никак успокоиться? Потому что видит во мне себя и хочет…

Ай! Хватит. Надоело. Не хочу её понимать. Не хочу об этом больше думать. Нужно отвлечься. Заняться чем-нибудь и отвлечься.

Выдвигаю из-под стола таз, сажусь на пол и снимаю с него импровизированную крышку.

Глина. Красная, жирная глина блестит под слоем воды, так и манит к себе прикоснуться. Я опускаю руки, касаюсь холодной скользкой поверхности и начинаю мять. Мягкая красная масса послушно меняет форму, превращаясь под пальцами в невообразимую конструкцию. Нет, я не собираюсь сейчас лепить, не то настроение. Просто сам процесс успокаивает, расслабляет.

Всё будет хорошо. Через месяц начнутся выпускные экзамены, потом вступительные, и я уеду отсюда. Уеду в Кунстберг поступать в «Академию живописи, скульптуры и архитектуры». Чтобы на скульптора и керамиста пойти, нужно рисунок сдавать. А с этим у меня проблемы. Да и живопись тоже не очень. Поэтому для дополнительных баллов и вообще на всякий случай нужно будет сдать черчение и математику. С этими дисциплинами у меня никогда проблем не было. Так что сдам на отлично. И тогда, в случае полного провала с рисунком, пойду на архитектурное отделение, а там уж как-нибудь переведусь. Главное в саму Академию попасть. Сбежать отсюда. Папа уже в курсе, с ним я говорила. Он не возражает, хотя и ворчит, что далеко. И ничего не далеко. Кунстберг по крайней мере на территории Фрайлана. Тут всё рядом. Мобиль есть, сел и доехал. Это не столица Мэйштадт, которая вот уж точно у чёрта на рогах, в Таянгие.

Всё будет хорошо. Нужно просто пережить этот месяц и всё. И свобода.

От мыслей меня отвлекает осторожный стук. Дверь открывается, и в комнату боязливо заглядывает кудрявая голова.

— Рика, к тебе можно?

Я улыбаюсь и, обтерев руки о подвернувшийся платок, протягиваю их Катринке. Та в мгновении ока оказывается радом, падает на пол и обнимает меня, а я её.

Мой маленький утешитель, добрый, ласковый человечек. Давно ли я вот так обнимала её, а она прижималась и плакала? Почти год назад, на исходе двенадцати лет, у неё наконец-то начал раскрываться канал, хотя обычно у всех это происходит лет в десять-одиннадцать. И всё это время это маленькое голубоглазое чудо боялось. Она боялась, что у неё не получится, что канал не раскроется никогда, что она не оправдает надежд матери, что на неё будут так же сердится, как и на меня. А родителей по-прежнему не было рядом. Папа вечно пропадал на работе, а мама всегда больше занималась своими гимназистами, чем нами. Астрид и Верена были далеко, поэтому за старшую оказалась я. Я мало чем могла помочь несчастной Катрин, ведь понятия не имела, что такое канал и его раскрытие. Но зато хорошо представляла её состояние. Сама прошла через это. А ещё я знала, что такое медитации. Именно я научила Катрин погружаться в себя и, в отличие от меня, у неё это дало результат. После этого Катрин привязалась ко мне ещё сильнее.

— Рика, не переживай, — шепчет Катрин, гладя меня по спине. — Мама успокоится. Она поймёт, что можно жить и без канала, и успокоится. Больше не будет мучить тебя.

— Катрин, да мне уже всё равно, поймёт она что-нибудь или нет. Через полтора месяца я отсюда свалю. И забуду всю эту муть, как страшный сон. Тебя вот жалко. Тебе её ещё пять лет терпеть. И Сабринку в довесок.

Катрин улыбается, а я глажу её по волосам, по этим красно-каштановым кудряшкам — фамильной гордости, которая досталась всем дочерям от папы. Ну кроме меня, конечно.

— Без тебя мне будет грустно, — шепчет она.

— Да ладно тебе! — машу рукой. — Я же не на другой конец света уезжаю. На праздники приезжать буду, на выходные. Да и вообще, тут три часа на мобиле, я попрошу папу, чтобы он тебя ко мне возил.

Катрин счастливо жмурится и прижимается ко мне.

Если уже честно, то и мне без неё будет грустно.

— А что это будет? — спрашивает она, кивая на таз с глиной.

— Скорее всего дракон для дядюшки Отто, он хочет его в своей булочной поставить.

— Круто! А ты справишься?

— Вот уж не знаю, — признаюсь я.

Но это действительно круто. За какие-то полгода я научилась творить из глины так, что у меня появились реальные заказы. Бусы, подвески, серьги, свистульки, статуэтки — всё это я делала хорошо и получалось красиво. Первым моим заказчиком стала госпожа Гудман. Помнится, под Новый год она заказала мне уйму всего, а потом раздарила дочерям и подругам, устроив мне тем самым рекламу. И после этого количество заказов всё росло и росло. Мне бы сейчас хоть половину успеть сделать до отъезда. И начать нужно с дракона. Он самый сложный, а ему потом ещё сохнуть неделю, да и лаку после обжига нужно время на просушку. Короче, хватит вокруг него танцы с бубнами плясать и ногти кусать от страха испортить. Пока есть время, нужно начинать. Сегодня. Прямо сейчас. Катринка мне в этом не помеха, она частенько наблюдала за тем, как я работаю.

Хлопаю её по плечу, отстраняюсь, чтобы встать, но тут открывается дверь и на пороге нарисовывается Сабрина. Стоит, поджав губы, смотрит на нас с нескрываемым презрением.

— Что надо? — резко спрашиваю я и добавляю: — Дверь закрыла.

— Да я бы с радостью вообще сюда не приходила, — манерно тянет Сабрина. — Но мама попросила тебя позвать. Они с папой в кабинете ждут. Поторопись.

Я поднимаюсь с пола и подхожу к двери, останавливаюсь возле Сабрины.

— Вот с этого, Сабочка, и нужно начинать, а не пялиться своими лупиками и губки не кривить. Отошла.

Она не торопится уходить с дороги, поэтому я просто выталкиваю её, больно пихая локтем под рёбра.

— Эрика! — зло кричит Сабрина мне вслед. — Знаешь, мы в школе заклинания проходим всякие-разные. И ты бы поаккуратнее со мной. Могу ведь не сдержаться и ненароком шибануть тебя чем-нибудь.

— О как! — останавливаюсь я, и губы сами собой расползаются в улыбке.

Медленно разворачиваюсь и смотрю на её злую физиономию. Ну наконец-то, вот они — настоящие искренние эмоции, а не деланная маска сарказма.

— Хорошо, Сабочка, я запомню. Но и ты, дорогуша, запомни, что у меня есть руки и ноги, а в них есть обычная человеческая сила. И ты со мной тоже поаккуратней, потому что я тоже ведь могу не сдержаться и шибануть тебя просто так, по твоей звёздненькой головушке, да так, что канал схлопнется. Бывали случаи. Почитай на досуге. Много нового узнаешь. И ещё запомни. В некоторых случаях, на таких дистанциях, как у нас с тобой, всё решает не ширина канала, а банальная скорость реакции. И на что угодно могу поспорить, что она у меня лучше.

Я стираю улыбку со своего лица и заканчиваю:

— Так что заткнись, магичка недоделанная, и не путайся под ногами у тех, кто может тебе двинуть.

Затем резко разворачиваюсь и иду к лестнице.

В кабинете меня ждёт всё ещё натянутая струной мама, что изваянием стоит возле окна, и дружелюбно улыбающийся папа, чересчур расслабленно устроившийся в кресле. Он очень занят расслаблением и улыбкой, потому что совершенно забыл о пальцах, которые нервно стучат по подлокотнику.

Что-то мне всё это не нравится.

— Эрика, у нас к тебе серьёзный разговор, — бодро начинает папа. — Сядь, пожалуйста.

— Нет, спасибо. Я лучше постою.

— Да садись ты уже, — отрывисто говорит мама.

О! Снизошла-таки. Ну хорошо, сяду.

Я устраиваюсь на диване напротив отца и выжидательно смотрю ему в глаза. Он начинает ещё быстрее тарабанить пальцами.

Блин, да какую дрянь вы мне приготовили?

— Эрика, мама рассказала о вашем визите к госпоже Кливз, — после затянувшегося молчания начинает папа. — Она очень тщательно осмотрела тебя и заявила, что занятия с обычными учителями не помогли. Твой канал по-прежнему спит.

Спит он. Да нет его. Просто нет, и всё. Нечего придумывать десять тысяч объяснений этому простому явлению. Канал или есть, или его нет. Если он есть, то он может быть сильным, а может быть слабым. Но если его нет, то его нет! Всё! О чём тут ещё можно говорить?

— Вот так прямо и сказала: «спит»? — спрашиваю я. — А на осмотре она бурчала что-то про «нет признаков жизни». Это как-то мало похоже на «спит».

— Здесь на самом деле очень тонкая грань, — папа сцепляет пальцы в замок и отводит от меня взгляд. — Я не специалист, поэтому не все тонкости понимаю…

— Зато я понимаю, — бесцеремонно перебиваю его. — Я понимаю, что нужно оставить эту тему в покое. Забыть про мой канал и успокоиться. Даже если он «спит». Мне скоро девятнадцать, время ушло, канал не «проснётся», даже занятия с учителями не смогли его растормошить.

— Да, — резко вступает в разговор мама. — Потому что это были обычные учителя. У них стандартный подход. Но в Белоземе есть учитель, который пробивал спящие и «не подающие признаков жизни» каналы у совершеннолетних и даже взрослых людей. У него особые тренировки, они суровые, но они…

— Подожди!

Я смотрю на мать. Смотрю и не могу поверить, что она всё ещё упирается, всё ещё цепляется за какие-то бредовые выдумки, что она всё ещё не поняла очевидного: я человек. Обычный человек. И это не изменить. Никакими деньгами и тренировками.

— …они дают результат, — не останавливается она. — Господин Жданов очень уважаемый мастер. Он занимается с каждым учеником индивидуально и находит подход к любому. Он — единственный, кто сможет что-то сделать в нашей ситуации. Поэтому после окончания школы на ближайшие пять лет ты отправляешься учится к нему.

— Вы издеваетесь? — тихо произношу я и медленно встаю. — Вы издеваетесь, да?!

Внутри меня всё клокочет, внутри меня всё орёт. Чувствую, что ещё немного — и я взорвусь. Потому что все мои планы, все мои мечты рушатся. Просто рушатся из-за тупого упрямства. Из-за тупости вот этой вот дуры!

— Папа! — впиваюсь в него взглядом. — Ты же обещал!

— Да, я помню, доченька, — мямлит он. — Но всё это было до того, как…

— До того, как что? До того, как ты узнал, что есть какой-то хрен, который якобы прошибает каналы? А меня ты вообще спросил, нужно ли мне это?! Ну? Спросил?

— Мы с папой это делаем для твоего блага, — перекрикивает меня мама, и я впериваюсь в неё.

— Для моего блага? — я едва сдерживаюсь, чтобы не запустить в неё диванной подушкой, плотной, тяжёлой, с металлическими пуговицами. — Для моего блага нужно было не запихивать меня в магическую школу. Для моего блага нужно было не мурыжить меня идиотскими медитациями. Для моего блага, блин, нужно было хоть изредка обращать на меня внимание, обнимать, разговаривать, быть матерью, а не чужой тёткой! Вот что нужно было для моего блага. А всё это ты делаешь для себя. Исключительно для себя. Чтобы перед подружками хвастаться, что у тебя пять дочек и все маги. Ни фига! Не маг я. И не буду. И к вашему хрену не поеду.

— Вот как ты всё это воспринимаешь? — поджимает губы мать. — Хорошо. И куда же ты отправишься? Будешь поступать в свою художественную академию? Крынки всю жизнь лепить? Пойми ты, мы с папой хотим, чтобы ты выросла достойным человеком, занималась достойным делом, а не крынками!

— Крынки, значит? Недостойное дело?

Что-то переключается у меня в голове, и я… нет, не успокаиваюсь. Просто злость находит направление.

— Хорошо, — бросаю я и выхожу из кабинета, мама бежит за мной.

Я стремительно проношусь по холлу, залетаю в столовую и, распахнув сервант, хватаю чайную пару любимого маминого сервиза. Работа мастера Валуа. Штучная и дорогущая. Взвешиваю в руке невесомый, тончайший фарфор и со всей силы швыряю его на пол. Осколки белым крошевом разлетаются по паркету. Следом туда летит вторая пара.

Мама вбегает в комнату, когда я, разбив все чашки, беру в руки сахарницу.

— Что ты делаешь?! — в ужасе кричит мама.

— А что такого? — жёстко спрашиваю я. — Это посуда, всего лишь крынки. Их сделал обычный человек, без канала. Недостойная работа. Предметы недостойные существования. Поэтому…

Швыряю на пол сахарницу. Она послушно разбивается. А мама хватается за голову.

— Ты сумасшедшая! Раймунд, сделай с ней что-нибудь!

Сама мама даже не пытается подходить ко мне, я выше и сильнее её. Применять ко мне магию они тоже пока не хотят. Но лишь пока.

— Эрика, успокойся, — говорит папа, медленно подходя ближе. — Давай успокоимся и поговорим.

— По-моему, мы уже поговорили, папа. Больше обсуждать нечего, — выхватываю из серванта большую хрустальную вазу и отступаю к окну. — Это, кстати, тоже крынка. И тоже недостойна существования.

— Эрика, не вынуждай меня применять магию, — угрожает папа.

На это я только усмехаюсь.

— А у тебя, пап, сейчас руки заняты будут. Лови! — кричу я и кидаю вазу в его сторону.

И, не глядя увернётся ли он, или поймает, в два скачка оказываюсь у раскрытого окна. Перемахнув через подоконник, приземляюсь на газон и, не тратя время, мчу к кустам. Там где-то валяется мой велосипед.